Действительно, феномен топонимического срамословия «поразил» 22 уезда страны. Перечислим их. Это Алексинский у., Бежецкий Верх, Белозерский уп Брянский, Владимирский, Волоколамский, Вяземский, Дмитровскийг Звенигородский, Каширский, Коломенский, Костромской, Можайский, Московский, Оболенский, Переяславль-Залесский, Рузский, Суздальский, Тверской, Угличскийт Юрьев-Польский и Ярославский уезды. Не более десятка уездов, чьи писцовые материалы за XVI в. дошли до нас хотя бы частично (равно как и небольшие документальные комплексы), устояло перед профанной «инфекцией». Впрочем, это утверждение скорее всего иллюзорно: скудость опубликованных текстов конечно же искажает реальную ситуацию и в этих уездах. К тому же в это число попали пограничные южные окраины (Тульский, Орловский, Дедиловский и Веневский уезды), где тогда было очень мало поселений.
Теперь пригладимся к тому, какие, собственно, топонимические объекты уловила в свои сети подборка? Первое наблюдение — «срамословная» лексика практически не распространялась на сетку административнотеррнггориального деления или крупные владель-ческо-администр ативные комплексы. Здесь мы выявили всего лишь два исключения. Елда — волостка (или заметный княжеский владельческий комплекс) в Угличском уезде, упоминаемая в духовной великого князя Василия П (см. № 3(26)) и Залупицы — волость Вяземского уезда, упоминаемая в писцовой книге конца XVI в. Но вот что примечательно. Залупицы — прежнее обозначение некой территориально-административной единицы, исчезнувшей к 1594 г. и упоминаемой лишь в отсылках на предшествующее описание. Елда — в качестве крупной территориальной единицы — как будто не встречается более в XVI в. в Угличском уезде. Иными словами, если названные топонимы причислить к сфере обсценной лексики (а некоторые сомнения тут могут возникать — см. ниже), то перед нами уходящее на наших глазах в небытие явление более раннего «топонимического срамословия».
Вообще крупные, протяженные, заметные объекты — не для интересующей нас лексики. Даже при самом въедливом прочтении в приведенном выше перечне не обнаруживается ни одного реально существовавшего тогда села, только несколько селищ (см. Nq 1,
9, 9(32), 16(39), 25(48)), причем время их запустения следует полагать весьма давним, равно как сомнительно существование здесь сел даже в удаленный период. Из относительно протяженных объектов можно лишь указать на речки и ручьи. Их, пожалуй, не так уж и мало (не менее 8 или 9, если учесть отвершек, видимо оврага), притом что разбросаны они в пяти уездах (Каширском,
Брянском, Владимирском, Коломенском и Звенигородском — см. No 1(20), 2(21), 3(22), 5(28), 17(40), 33(56), 2(61), 5(64), 6(65)). Но это именно местные речки и ручьи, чья протяженность была весьма ограниченной. Разнообразен репертуар — в названиях речек, ручьев, оврагов присутствует обеденная лексика всех трех последних групп приведенного выше перечня. В трех случаях это производные от слова «блядь», еще в трех налицо отглагольные существительные (речки «Еботенка», «Наебуха», «Ненаебуха»), В остальных примерах дважды фигурируют мужские гениталии (речки «Елдаховка» и «Мудовка») и один раз женские (речка — ручей (?) «Пиздюрка»). Трижды использование ненормативных обозначений парными и даже тройными согласованными определениями сделано, скорее всего, сознательно (см. ниже).
Очень редки «срамные» обозначения дорог и путей: таких случаев всего два (см. Nq 4, 13(36)), причем опягь-таки речь идет о сугубо локальных коммуникациях. Столь же редки указания на урочища или местности (их также не более двух).
Главные объекты профанных словесных упражнений тогдашнего населения — деревни, починки, а в последней трети
XVI в. — пустоши и селища. Около двух третей сводки принадлежит именно этой группе терминов. Понятно, откуда взялось это соотношение. Села и сельца были центрами имений, в селах или поблизости от них на погостах располагались церкви. Названия крупных поселений нередко были обязаны прозвищам или именам своих первых владельцев, а также посвящениям храмовых престолов. Собственно крестьянское население обживало по преимуществу тянувшие к таким центрам (селам) деревни, починки, пустоши (на последних или возобновлялась культура земледелия, или же пахотные угодья пустошей использовались в качестве перелога для восстановления естественного плодородия почв). Простонародная профанная лексика и отразилась потому более всего в привычных для трудового люда населенных пунктах, реально существующих или же бывших.
Нельзя не удивляться разнообразию словоформ в нашей подборке при относительной ограниченности корневых основ. В первой группе налицо лишь два физиологических отправления {«бздеть» и «пердеть» — синонимичные обозначения одного физиологического акта). Причем во втором случае мы имеем дело не с обозначением самого отправления (здесь нет отглагольных существительных от слова «срать»), но с обозначением человеческих экскрементов в экспрессивной форме («Говейнов заулок», «Говенково»).
Во второй группе превалируют обозначения речек и оврагов, хотя мера распространенности термина «блядь» применительно к топонимике оказалась явно незначительной. Не беремся сейчас объяснять причины тому, а просто зафиксируем наличный факт. Самое известное по нормативным литературным и делопроизводственным текстам XVI в. «срамное» слово (наиболее популярное в словосочетаниях «блядин сын», «блядины дети»), зафиксированное старыми и современными словарями древнерусского языка, оказывается в топонимике менее распространенным, нежели не отмеченные словарями обеденные обозначения гениталий или полового акта в роли топонимов.
Попутно отметим, что первый, документально зафиксированный случай употребления словосочетания «блядин сын» в качестве оскорбления (что было закреплено в соответствующем документе принятой тогда процессуальной процедурой, а именно — показаниями потерпевшего и свидетелей) произошел между 1523 — 1525 гг. в Смоленске. В конфликте между кн. Василием Микулин-ским (из рода тверских Рюриковичей) и Иваном Колычевым первый неоднократно словесно бесчестил второго, называя его «бля-диным сыном», «выблядком», «смердолл». Особенно выразителен эпизод, когда князь в одном словесном ряду соединил и собственно мат, и иную обсценную лексику. В передаче Колычева это звучит так: «Вскочил на меня (кн. В. Микулинский. —В. Н.) с посохом: ах, матерь, деи, твоей пере боду, блядин сын, смерд...» Показательно, что в других местах своего челобитья И. Колычев раскрывает понятие «излаял матерны» через слова «блядин сын», «выблядок», «смерд»5. К сожалению, документ не сохранился полностью, но его значение для характеристики социального и юридического контекста обсценной лексики в общественно значимых ситуациях велико. К нему придется обращаться еще не раз.
Третья группа самая многочисленная. К тому же еще в Средневековье здесь соблюдалось полное «равноправие полов», в отличие от много чего другого. Здесь, в этом ряду обсценной лексики, выборка говорит сама за себя. Ровно половину отвели анонимные авторы топонимам с обозначением женских гениталий, ровно половину — мужским. Определенные отличия все же можно подметить. В мужском разделе присутствуют четыре группы слов, из них три примерно равны по объему. В гордом одиночестве лишь волость «Залупицы», производная от слова «залупа»: обсценная по преимуществу семантика слова «залупа» в языке XVH[ — XX вв. очевидна (обнаженная головка эрегированного члена). Скорее всего, такое понимание бытовало и в предшествующие столетия. Но полностью исключать иные смыслы все же не приходится. Из трех оставшихся основ — «елда», «муде», «хуй» — представительнее и разнообразнее словоформы второй. Только в этом случае наблюдается словообразование с помощью префикса «без-» («Безмудова» и «Без-мудово») и разновариантных суффиксов. Суффиксальные окончания удивительно чутки к типам обозначаемых объектов. Селище — «Мудищево», речка (возможно, ручей) — ласково-уменьшительная «Мудовка», деревни (в разных уездах) — «Мудово» и «Мудоково» (последнее — явно производное от «мудака»), починок конечно же — «Мудынин» (Nq 16(39) — 20(43)). Столь же внимательны к особенностям интересующей нас историко-географической номенклатуры термины, производные от «елды» — «елдака» (Nq 4(27) — 7(30)). Беднее и потому менее интересны в этом плане термины, образованные от слова «хуй».
Женская часть третьей группы восходит к двум основам: от «манды» берут свое начало пять топонимических названий, от «пизды» («пезды») — тринадцать. Первый куст терминов беднее по словоформам и по объектам называния — речь идет только о населенных или запустевших поселениях. Определенные сомнения вызывает причисление к этим топонимам деревни «Миндю-ковой» (Nq 15(38)). Впрочем, в ближайшем соседстве с ней располагалась деревня «Ебшино» (Nq 3(62)), что позволяет говорить о взаимной корреляции обсценной семантики обоих названий.
Разнообразны, порой прихотливы словоформы, производные от «пизды» («пезды»). Они составили самую многочисленную группу, покрывая широкий спектр топонимических объектов — от речки до селища. Как и в других случаях, словоформы чутко реагируют на тип объекта — ср. разную смысловую окраску при использовании уменьшительных суффиксов: <<Пизденко-ва» (деревня) — <<Пиздюрка» (речка; Nо 28(51) и 33(56)). Выразителен единственный во всем перечне пример сложносочиненного слова — починок «Пиздоклеин», а также двойное словосочетание: пустошь «Пездлево-Долгое» (No 29(52) и 26(49)). Первый термин демонстрирует, по-видимому, сколь древни корни молодежного (студенческого) жаргона середины XX в.: обсценный контекст глагола «клеиться» проступает вполне ощутимо.
Относительно немногочисленная четвертая группа (всего восемь словоформ) дает наибольшее разнообразие словообразований с префиксами: речки «Наебуха» и «Ненаебуха», деревня «Поиблица» и починок «Поиблой» (Nq 5(64) — 8(67)). Показательно, что в трех случаях из восьми речь идет именно о водных объектах: помимо названных, интерес представляет еще и речка «Еботенка» (Nq 2(61)). В этой группе встречаются и редкие суффиксальные словоформы — уже отмеченные в другой связй «Наебуха», «Ненаебуха», «Поиблица».