Смысловые оттенки терминов четвертой группы показательны. Речь идет, во-первых, о некоторых внешних проявлениях полового акта. Речка «Еботенка» — нечто живое, быстрое, играющее. Как привычно обозначали акт жители окрестностей деревни «Ебехово», подсказывает второе название топонима — «Опихалово тож». Какой-то отзвук мужского насилия проглядывает в том, как образованы названия деревни «Ербалово» и починка «Поиблой». Заметный удельный вес в данной группе названий речек как будто намекает на связи этих терминов с купальскими обрядами. Это почти очевидно в случае с парными речками — «Наебуха» и «Ненаебуха» (см. ниже).
Итак, собранный в настоящей статье материал демонстрирует прежде всего уже сложившийся, различный по способам образования и весьма представительный по смысловым корневым основам комплекс экспрессивной и обеденной лексики русского языка в XV — XVI вв. Никакие иные тексты ранее не позволяли этого сделать с такой полнотой и разнообразием. Уверенно можно говорить, что за богатым, разнообразным по корневым основам рядом ненормативных слов стоит очень длительная традиция: получившийся результат стал итогом долгой эволюции.
Обратим внимание также на реальный масштаб всех приведенных примеров. За двумя исключениями, отмеченными выше, речь идет о микротопонимических объектах. Малодвор-ные деревни и совсем малюсенькие починки, оставшиеся в цепкой памяти местного люда пустоши и селшца, прихотливо извивающиеся, с бойким течением речки (их протяженность вряд ли выходила за пределы округи), дороги и путики, известные лишь населению данной местности, — таков привычный мир крестьян, обозначенный ими в системе профанной лексики. Канон вытеснил ее из литературных и делопроизводственных текстов на периферию писцовой документации, но там (как и в жизни) она (эта лексика) заняла прочные, неистребимые позиции.
Очень трудно судить о конкретных мотивах, поводах, которые объяснили бы появление конкретных названий. Пожалуй, можно догадываться, что зачастую это шло от прозвищ реальных лиц и было связано, в частности, с какими-то их особенностями анатомического строения (к примеру, «Пездлево-Долгое») или же физиологии владельца местности. Не исключено, что первоначально некоторые топонимические обозначения носили оскорбительный характер, выветривавшийся, однако, на протяжении жизни одного-двух поколений, а то и быстрее. Поэтому разнообразие ненормативной лексики в топонимике свидетельствует прежде всего о ее (т. е. лексики) полнокровной жизни в живом разговорном общении крестьян, когда большинство ситуаций языкового общения вовсе не подразумевало выявления оскорбительного смысла тех или других терминов профанного лексического ряда. В неиссякаемом потоке живой речи уже были обкатаны все способы все новых и новых словообразований из сравнительно ограниченного набора смысловых корней экспрессивной и обсценной лексики.
Б. А. Успенский показал сакрально-языческие корни обсценной лексики6. Он же, а также Н. Л. Пушкарева отметили связь языческого слоя верований со святочным и купальским праздничным циклом (об этом, впрочем, много писали и в XIX, и в XX столетии)7. Нельзя ли углядеть следы подобных ритуалов и воззрений в рассматриваемой нами топонимике? Понятно, что речь должна идти не о единичных объектах, но хотя бы о небольшом их множестве с коррелируемыми смысловыми значениями. Несколько примеров подобного рода как будто обнаруживаются. Так, в одной из вотчин Троице-Сергиева монастыря в Переяславль-Залесском уезде фиксируются в конце XVI в. починок «Хуянков» и пустошь «Мандырево» (No 14(37) и 36(59)), парность мужских и женских гениталий здесь как будто налицо. О более сомнительном случае в одном из тверских владений в середине XVI в. было уже упомянуто выше. Выразителен пример двух речек («Наебуха» и «Ненаебуха») в близком окологоро-дье Звенигорода — здесь можно и нужно подозревать какую-то связь с купальскими обрядами (роль речек в них общеизвестна). Можно догадываться, что очевидная смысловая оппозиционность этих двух названий каким-то образом связана с этапами купальского ритуала и их топографической разнесенностью.
Но известен случай, когда следы языческих традиционных верований купальского цикла в топонимике почт осязаемы. Мы имеем в виду довольно крупное владение Троице-Сергиева монастыря на юго-востоке Владимирского уезда в Медушах — сельцо Филисова слободка с четырьмя деревнями. Интересна структура имения: сельцо и две деревни из четырех были практически равны по числу крестьянских дворов и площади окультуренной пашни. Сельцо и три деревни располагались на суходоле, одна же деревня, притом самая мелкая по дворности и размерам пашни и как бы разместившаяся особняком, стояла сразу при двух речках. Впрочем, дадим слово источнику: «Деревня Ебехово, Опихалово тож, на речке на Пиздюрке, вверх по Мудовке...» (жилых дворов в столь «благозвучной» по названию деревне было всего трир. Добавим, что владение входило в состав троицких вотчин еще с конца XV в.: известна жалованная грамота великого князя Ивана Ш игумену монастыря Спиридону (т. е. акт был выдан между 1467 — 1474 гг.) на слободку Любедецкую Филисову в Медушах? (стоит обратить внимание на смысловой корень эпитета в топониме
XV в. — Любедецкая). Следует добавить, что речь идет о районе древней земледельческой и промысловой колонизации (в Медушах давно и традиционно было развито бортничество), издревле включенном в состав княжеских хозяйственных промыслов и владений. Какое-то время Медуши явно входили в состав Чашнича пути великих князей Владимирских, а затем и Московских.
Вернемся, однако, к столь выразительной по названию деревне. Словесный ряд, описывающий это поселение и его расположение на местности, удивительно согласован. Сам пункт назван отглагольным существительным действия, означающим половой акт, причем второе название подтверждает первое как бы в более литературно приемлемой форме — «Ебехово, Опиха-лово тож». Небольшие речки вполне гармонично обозначены через женские и мужские гениталии, притом что оба названия приведены в ласкательно-уменьшительном виде — «Пиздюрка» и «Мудовка». Связь земли и воды, сливающихся в акте оплодотворения, проглядывается в данном случае вполне осязаемо. Не была ли деревня «Ебехово» древним местом купальских ритуалов не только данного владельческого комплекса Троицкой обители, но и Медушской волости в целом? Ее некоторая отъеди-ненность и уникальность топонимического словесного обозначения как будто говорят в пользу, предложенной гипотезы.
Завершая наши размышления по поводу приведенного в статье материала, подчеркнем еще раз основной вывод. Историческая топонимика дает уникальный по объему и составу материал для изучения обсценной лексики и экспрессивной фразеологии в русском языке в XV — XVI столетиях. Вытекающие из сказанного наблюдения понятны. Обсценная лексика стала привычной для уха русского человека той эпохи. Разветвленность, разнообразие ее словоформ свидетельствуют о множественности ситуаций живого общения, в которых наличествовала потребность в использовании профанного словесного ряда. Особенно выразительна фиксация тех случаев, когда социально окрашенный оскорбительный смысл обсценной терминологии очевиден. Следовательно, к XV — XVI вв. из сознания людей уже ушло языческое табу на внеположенное, за пределами ритуала употребление «сакральной» матерной лексики — она переместилась в обыденную речь, закрепившись в ее постоянно используемом и пополняемом словарном запасе. Однако в потоке живого языка обсценная лексика оказалась на периферии, в границах неофициального, по преимуществу низового («мужичьего») общения, поскольку она попала под запрет (вряд ли эффективный) церковных и светских властей.
Необходимо продолжение подобных изысканий на новгородском материале, а также на основе массовых источников
XVII в. Это даст возможность прояснить эволюцию обсценной лексики во времени и особенности ее словарного состава по регионам. Есть еще один вид текстов XV — XVII вв., фиксирующих ненормативную лексику из потока живого речевого общения — ономастика. Цензурные запреты и здесь сыграли весьма отрицательную роль. Изданный посмертно словарь по материалам архива акад. С. Б. Веселовского (Веселовский С. Б. Ономас-тикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. М., 1974) не содержит по видимости обсценной лексики. Но это именно видимость — на стадии верстки все подобные термины были изъяты. Так что предстоит не просто восстановить убранные места данной публикации, но и реконструировать по напечатанным и архивным источникам (а они весьма разнообразны) полный объем профанного словесного ряда в ономастике.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См., в частности, сборники статей: Анти-мир русской культуры: Язык. Фольклор. Литература. М., 1996; Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996.
2 Успенский Б. А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии //Анти-мир русской культуры. С. 16 — 17, 73 (примеч. 5) и др. (статья впервые была издана в «Studia Slavica» в 1983 и 1987 гг.; в конце 1990-х годов неоднократно переиздавалась).
3 Успенский Б. А. Указ. соч. С. 17 — 18 и др.; Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов. X — XVII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. С. 53 — 54.
4 Последнюю сводку сведений см.: Хорошкевич А. Л Сфера интернациональных языковых контактов Руси и России XV — XVI вв. // Восточная Европа в древности и средневековье: Контакты, зоны контактов и контактные зоны. XI чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. Москва, 14—16 апреля 1999 г. Материалы к конференции. М., 1999. С. 98 — 101.
5 Богоявленский С. Брань кн. Василия Микулинского с Иваном Колычевым (документ первой половины XVI века) //ЧОИДР, 1910. Кн. 4: Смесь. С. 18 - 20.
6 Успенский Б. А. Указ. соч. С. 13 — 22 и сл.
7 Там же. С. 15 — 17; Пушкарева Н. Л. Указ. соч. С. 48 — 49 и сл.
8 ПКМГ-1. С. 787.