т склонность к непристойным шуткам эротического характера — это общий стиль поведения.
Кулачный бой — тема явно не эпическая, очевидно, она была «присвоена» былинным эпосом, первоначально же рассказ о кулачном бойце являлся достоянием карнавального фольклора. В отличие от истории Хотена, «карнавальная» основа которой «уведена» в глубь текста, в былине о Василии Буслаевиче такая преемственность явно ощутима. Василий описывается как буйный забияка, склонный к выпивке; описание его подвигов содержит комические эпизоды, в которых явно пародируются идеалы высокой героической традиции (Мороз 1992: 170 — 181).
Так же как и в былине о Хотене Блудовиче, преемственность с карнавальной традицией запечатлена и в имени, точнее — в отчестве Василия Буслаевича. Слово «буслай» означает в русских говорах «разгульный мот, гуляка, пьяница» (Даль 1980: 145). В тексте былины этим именем назван отец Василия, чей подчеркнуто кроткий характер парадоксально противоречит значению данного слова, что должно было создавать комический эффект. В то же время слово «буслай» идеально соответствует поведению Василия. Можно предположить, что в доэпи-ческом тексте таковым было не отчество, но прозвище героя, и былинному Василию Буслаевичу предшествовал Васька Буслай. Это напоминает прозвище другого былинного героя Василия Игнатьевича, которого часто называют Василием Пьяницей. Характеризуя Василия Игнатьевича, Всеволод Миллер писал, что былина о нем была создана «в кабаке, в чаду винных паров» (Миллер 1897: 313), простонародная тема пьяной удали, бывшая первоначально достоянием низовых шуточных жанров фольклора, оказалась переосмысленной в эпическом стиле.
Нарицательные имена-произвшца — Игреншце, Буслай, Пьяница, Хотен Блудович (возможно, первоначально: Хотен Блуд или, как произносили это имя сказители былин, Хотенушко Блудишшо) — типическая черта «карнавальной» традиции, герои которой могли отождествляться с любым участником праздника. Иногда особая популярность обычных имен также придавала им общее нарицательное значение, например, в сказаниях о скоморохах часто встречается имя Вавила (Власова 1988: 71). Эта тенденция не ограничена только карнавальной тематикой, имя «Маринка» — под влиянием, очевидно, исторической Марины Мнишек, стало излюбленным обозначением обманщицы-вол-шебницы; подобные женские персонажи оказываются на пути героев в былинах «Глеб Володьевич», «Добрыня и Маринка». Возможно, сходные пристрастия Василия Буслаевича и Василия Пьяницы — также не случайное совпадение, но отражение общей фольклорной традиции, в которой герои, склонные к выпивке и пьяному удальству, чаще всего носили имя Василий. Это смешение имен решительно отличается от эпоса, главные герои которого отчетливо индивидуализированы и воспринимаются слушателями как реальные исторические лица. Василий Буслаевич, став героем былины, был вписан в Тверскую летопись как новгородский посадник. Трансформация «карнавального» фольклора в эпическое предание знаменует качественное его изменение — этот феномен, столь характерный для новгородского эпоса, требует особого осмысления.
Былинному эпосу принадлежит наиболее престижное место в системе жанров русского фольклора. Былины или, как их обычно называли, ст&рины, т. е. песни об историческом прошлом, о старине — воспринимались как своего рода священное предание, выражающее идеалы и принципы этнического самосознания русских людей. Это высокий, серьезный жанр. В целом он противостоит жанрам низовым, уже сама принадлежность которых к «смеховой» культуре являлась признаком несерьезности, относительной малозначимости. К этому типу относятся небывальщины, песенки о пьяницах, дураках и т. п. Если низовые жанры были связаны с традицией праздничного антиповедения, то былинный эпос выражал принципы собственно поведения, и в этом смысле он представлял противоположность фольклору, порожденному праздничным быгаем. Проникновение карнавальных сюжетов в мир былинного эпоса — безусловный признак позднего новообразования, находящегося уже за рамками первоначальных жанровых закономерностей.
Тем не менее в более широкой исторической перспективе ситуация оказывается не столь однозначной. Близкое соприкосновение комического и героического типично для эпических преданий архаического типа, например, для палеоазиатского эпоса о Вороне (Мелетинский 1979). Наряду с легендами о творении вселенной, этому герою приписываются комические эпизоды, связанные с обжорством, ленью, похотливостью. В той или иной степени все эти признаки характерны и для богов — Одина, Тора и Локи, чьи деяния описываются в исландских легендах. При этом Один отличается подчеркнутой сексуальностью, например, в песне «Перебранка Харбарда» («Старшая Эдда») он высмеивает победителя великанов Тора, противопоставляя его подвигам в сражениях свои успехи в соблазнении девушек. Тор же предстает воплощением грубой физической силы. Он отличается склонностью к обжорству и пьянству, что обыгрывается в историях явно комического характера. В «Песне о Трюме» переодетый женщиной Тор изображает прекрасную богиню Фрейю и в этом качестве является к великану, который требует эту богиню в обмен за похищенный им молот. Мнимая невеста поражает жениха своим чудовищным аппетитом и любовью к выпивке; в финале Тор получает свое оружие и расправляется с великаном. Сексуальность и грубая физическая сила — типы Одина/Тора — не обязательно всегда противопоставляются друг ДРУ1^ обе эти черты сочетаются в облике Геракла, среди подвигов которого упоминается лишение девственности пятидесяти дочерей царя Теспия, произошедшее, по некоторым версиям этого предания, за одну ночь (Павсаний 1994, IX: 26, 6 — 7). Непристойно фаллические изображения Геракла являлись излюбленной темой греческой вазописи, что связано с сюжетами так называемых сатировских драм. В известной по позднейшим описаниям сатировской драме Еврипида «Силей» происходило классическое сочетание типичных карнавальных тем, включая переодевание, обжорство, грубую шутку с использованием бытовых предметов и непристойности: проданный в качестве раба Геракл устраивал пир, на котором проедал богатство хозяина, затем он убивал хозяина ударом мотыги, а в финале «успокаивал» дочь убитого, приглашая ее идти с ним спать (Анненский 1921: 397).
Архаические предания предельно далеки от романтического целомудрия классических форм героического эпоса, сексуальная мощь героя является таким же необходимым признаком его незаурядной природы, как и способность побеждать в сражении. Так, один из двух героев аккадского эпоса о Гильгамеше — Эн-киду — в течение трех дней и ночей «познавал» блудницу Шам-хат. Поэма начинается с того, что Гильгамеш делает жертвой своеобразной сексуальной диктатуры все население подвластного ему Урука. Показательно, что основное действие поэмы разворачивается из-за отказа Гильгамеша стать любовником богини Ипггар — эпос строится на переосмыслении типичной для земледельческих верований концепции священного брака; сходные мифологические реминисценции обнаруживаются и в рассказе о соблазнении Энкиду (Васильков 1979: 125). Впрочем, более значимой, нежели такая преемственность, представляется сама близость идеалов мифа и архаического эпоса, прославляющего безудержную мужскую силу. Благодаря этому оказывается возможной и обратная эволюция, вводящая эпических героев в мир земледельческого мифа и обряда. Так, в Древней Греции с рассказами об обжорстве Геракла связывали типичные карнавальные увеселения, включавшие ритуальное сквернословие (Аполлодор 1993: 5, 11). Как правило, серьезное и смешное вполне органически сочеталось в деяниях таких эпических героев, включая и сексуальную тему. Приключения в духе сатировских драм лишь оттеняли великолепие главных подвигов Геракла, причем у нас нет оснований считать, что легенда о лишении им девственности пятидесяти дочерей Теспия имела изначально комический характер; это тоже подвиг, хотя и особого рода. В уже упоминавшемся эпизоде из «Перебранки Харбарда» любовные приключения Одина служат поводом для шуток, но в известной по содержанию «Младшей Эдды» легенде о похищении этим богом мёда поэзии рассказ о соблазнении Одином дочери хранителя мёда является частью сакрального, безусловно серьезного предания. Иногда серьезное и смешное объединяются в общем сюжете. Так, в карельских рунах, ставших основой «Ка-левалы» Лённрота, рассказ об опасных приключениях Леммин-кяйнена в подземном царстве завершается явно шутливым описанием пребывания этого героя на некоем острове, где он соблазняет сорок девушек (Евсеева 1982: 86) — это сходно с ролью греческих сатировских драм, завершавших постановки трагических циклов. Шутливый характер рассказов о незаурядных сексуальных способностях героев напоминает такие же насмешки над их физической мощью и аппетитом, однако, как представляется, связь сексуальности с миром смеха имеет более органический характер. Это запечатлелось в русских поговорках, типа: «Где смех, там и грех». В мифологических преданиях темы зачатия, рождения, возвращения к жизни неизменно связывались со смехом. Показательна в этом отношении греческая легенда о богине производительных сил природы Деметре, которая вернулась в мир, когда ее рассмешили непристойной шуткой. Такая же легенда рассказывалась о японской Аматерасу и др. (Пропп 1976: 174 — 204).
Становление классического эпоса сопровождается изгнанием из него карнавальной стихии. Забавные приключения, которые приписываются Гераклу, Тору или Лемминкяйнену, немыслимы в легендах об Ахилле, Сигурде или Роланде. Классический эпос более аристократичен, представление о героическом идеале утончается, преобладают скорее трагические, нежели комические темы. Эта общая тенденция с особой резкостью реализовалась в культуре средневековой Европы. Так, если в Греции могли одновременно рассказываться предания и о Геракле и об Ахилле, в христианской Европе периода раннего, а в значительной мере и зрелого Средневековья это было невозможным. Органическая целостность архаического мировосприятия нарушилась — хотя высокое и низкое по-прежнему оставались полюсами одной культуры, они разошлись, и низкое оказалось под формальным запретом. «Карнавальность» была изгнана из храма, а во многом и из дворца, она стала преимущественным достоянием улицы. Оставив религиозный обряд и героическое предание, карнавальная стихия нашла выражение в особых жанрах — сатирах, пародиях, шуточных песенках, подобных русским небывальщинам, и т. п.