1, внес немало изменений в образ мыслей и «чувствований» представительниц привилегированных социальных страт России. И все же воспитание сдержанности, умения не поддаваться эмоциям, а тем более страсти, — по-прежнему во многом определяло содержание женского воспитания в «благородном сословии». Считалось, что «публичная искренность этого времени» (Н. М. Карамзин) претила женской душе, более утонченной, нежели мужская2.
В то время как в литературе интимная привязанность к женщине, интимный индивидуальный выбор («дрожь пробежала по жилам моим...»)3 стали все чаще изрбражаться и являлись в действительности причиной желания вступить в брак и основой его впоследствии, сами женщины не решались признаваться себе, что ищут в супружестве (а возможно, и действительно не искали) «услаждения плоти»4. В то время как мужчины все более позволяли себе анализировать собственные «нежнейшие чувствования» к особам прекрасного пола, женщины о них задумывались мало либо вкладывали в это понятие совсем иное содержание. Все воспитатели — от матерей и нянек до гувернанток и надзирательниц в пансионах — старались выработать в девочках и девушках своеобразное отношение к чувственной любви как к «любви скотской», «мерзости» (А. Е. Лабзина)5. Родители-дворяне избегали говорить с детьми на сексуальные темы (во всяком случае, ни в одном из мемуаров или дневников нет даже намека на подобное). Девочек и юных девушек, выдававшихся замуж, держали в неведении обо всем, что касалось чувственности, поэтому неопытность, усугубленная элементарным незнанием и ханжеством, оборачивалась подчас тяжелейшими психологическими ломками. Лучше всего это описала А. Е. Лабзина, для которой старший по возрасту муж стал «просветителем» в делах чувственных: «Выкинь из головы предрассудки глупые, которые тебе вкоренены глупыми твоими наставниками [, — говаривал он. —] Нет греха в том, чтоб в жизни веселиться! Я тебя уверяю, что ты называешь грехом то, что только есть наслаждение натуральное!» Не найдя понимания в таких вопросах у своей юной 13-летней жены, ее 27-летний супруг (известный ученый, минераловед и «горновед» XVIII в. — А. М. Карамышев) «открыл свои ласки» племяннице, с которой «спал, обнявшись, в открытую» не один год6.
И все же новые воззрения на чувственную сторону любовных переживаний (более «разрешительные», терпимые, пермис-сивные) породили новое отношение к материальному быту, обеспечивающему не только гигиенические требования7, но также интимность и удобство. А. М. Карамышев, как видно из описаний его жены, спал с нею на одной кровати. Однако именно в дворянских семьях и именно в конце XVIII — начале XIX в. совместное спанье мужа и жены на одной постели стало считаться «глупой старой модой» (А. Н. Радищев). Спать в благородном сословии стали отдельно. Для одних — это было знаком отрицания чувственной стороны семейной жизни. Например,
А. П. Керн описала в своих воспоминаниях семью знакомых ее родителей, в которой жена — руководимая моральными соображениями, «то есть будучи прюдка», как писала мемуаристка (от фр. pruderie — стыд), «спавши на одной кровати с мужем, укрывалась отдельно от него простынею и одеялом»8. В других случаях — по словам того же Радищева — стремление к созданию отдельных спален диктовалось «стремлением к украденным утехам с полюбовниками»9.
В то время как в крестьянской среде осуществление подобной «модели поведения» было невозможно ни с практической, ни с моральной стороны, в среде дворянской осознание собственного негативного отношения к физиологической стороне супружества лежало в основе умалчивания в мемуарах и письмах всего, что относилось к интимной сфере их переживаний.
Большинство дворянок ощущало непреодолимый нравственный барьер, мешавший поверять бумаге искренние и естественные чувства. Но было бы, разумеется, наивным полагать, что переживания, далекие от платонических, не возникали в сердцах россиянок. Другой вопрос — как они отразились в дошедших до нас эпистолярных и мемуарных источниках. Мемуаристки
XVIII в. предпочитали писать не о пережитом ими самими, но о чужих влюбленностях и страстях. Да и мужчины, оставившие мемуары, старались больше фиксировать переживания своих знакомых и родственниц, нежели пускать «чужих» в свой собственный внутренний мир10. Так, например, оттенок осуждения звучал в описанной графиней Эделинг истории взаимоотношений М. А. Нарышкиной и кн. Гагарина11, или в рассказе
В. Н. Головиной о графине Радзивилл, которая «пренебрегала всеми приличиями по желанию и по влечению»12.
Нельзя не отметить и того, что мир чувств русской женщины привилегированного сословия формировали в XVIII столетии не только традиции, литература и уж тем более не только православная этика, но и образ жизни императорского двора — суматошный, беспорядочный, «светский» — породивший особый социальный тип «модной жены»13. Судя по мемуарам лиц, приближенных к российским императорам, «модные жены» (мужья которых, «как страусы, воспитывали чужих детей»)14 были окружены роем обожателей. Точно так же, как в среде крестьянской общество терпимо относилось к связям добрачным, в среде дворянской — где добрачный ребенок у незамужней женщины казался бы верхом неприличия! — вполне разрешительно относились к связям внебрачным, адюльтеру (и мужчин и женщин).
Нормой российской городской жизни XVIII в. стало распространение «подозрительных домов», развлечения в которых именовались в наказах губернаторам «блядскими похабствами»;10 в то же время нормой великосветской жизни стало содержание любовниц. Как ни возмущались резонеры вроде М. М. Щербатова подобным «повреждением нравов», эти изменения в области общественной морали имели не только отрицательные последствия. Светские львицы, решавшиеся на нестандартное поведение и насмехавшиеся (по словам М. М. Щербатова) «над святостью закона, моральными правилами и благопристойностью»16, — своим поведением изменяли представления о запрещенном и разрешенном, «раскрепощали» область чувств.
Эта область для женщин из среды простонародья в раскрепощении не нуждалась. Никакого эмоционально-психологичес кого ореола, полного запретов, табу и упреков в готовности совершить постыдное деяние, вокруг половой жизни женщины в браке, да и вне его, в народной традиции не сложилось. Эротический фольклор, записей которого сохранилось от XVIII столетия сравнительно немало, свидетельствует о том, что к этой сфере повседневной жизни в крестьянских семьях относились без истерической озабоченности17. Особенно громко и полновесно тема сексуальности и материально-телесного «низа» звучала на деревенских свадьбах, а также во время некоторых праздников18.
Согласно фольклорным текстам, женское лоно воплощало в себе всеобщее порождающее начало, способное в то же время и само объять целый мир19. В песнях и прибаутках XVIII — начала XIX в. матерные слова, обозначающие органы человеческого тела и физиологический акт совокупления, никогда не выступали ругательствами. Уменьшительно-ласкательные суффиксы подобных существительных, воспевание сексуальной гиперактивности — и мужчин и женщин, и молодых и старых20 — создавали в деревенском эротическом фольклоре своеобразный «праздник плоти»21.
Тема чувственности, чувственной нежности и ласки активно присутствовала в поговорках, пословицах, загадках. Некоторые из них22 позволяют даже сделать вывод о том, что в русской традиционной культуре XVIII в. присутствовал не только эротический субстрат23, но и постоянно формировался и расширялся значительный любовно-эротический пласт — росло признание самоценности чувственных радостей как таковых.
Нет никакого сомнения в том, что все заговоры и причитания, многие песни и ритуалы, связанные с сексуально-эротичес-кой темой, были направлены на усиление прокреативной функции женщины и физического здоровья ее супруга24. Таковы «заговоры мужского естества», «молитвы» («Аще жену спор-тят», «К жене родильнице, аще не может родить») и др.2°. Не случайно и то, что народная песня наделяла равной силой и мужское и женское начало26. При этом начало женское изображалось стороной очень активной, инициатором любовных игр.
Судя по ним, народная традиция определяла провоцирующее женское поведение (при строго определенных, однако, обстоятельствах) как норму27. Равным образом рассматривалось стремление к реализации своего сексуального потенциала жен-1Динами всех возрастов — девицами, «молодыми молодушками» и даже «старыми старушками» (в отличие от мужских персонажей, чей возраст обычно маркирован определением «молодец», «паренек»)28. Все эти детали и «частности» представляют русских крестьянок XVIII столетия отнюдь не безвольными и бесчувственными от тяжелой работы «детородными машинами», но личностями со сложными психологическими и физиопсихологи-ческими переживаниями29. Подлинным открытием для русских дворян XVIII в. была высказанная А. Н. Радищевым мысль о том, что крестьяне одарены такими же чувствами, как прочие люди. «Ты меня восхищаешь! Ты уж любить умеешь?!» — удивленно воскликнул он, приведя рассказ одной из крестьянок о ее страсти30.
Стоит отметить и то, что несмотря на пожелания священнослужителей и даже на традицию (в крестьянском мире супружеские измены оценивались окружающими значительно более осуждающе, нежели в обществе начитавшихся французских романов дворян), объектами сильнейших чувственных переживаний женщин из среды простонародья далеко не всегда были их мужья. Примеры тому сохранили пословицы («Полюбится - ум отступится», «Как полюбит девка свата - никому не виновата», «Не мать велела - сама захотела»31, и особенно: «Чуж муж мил - да не век жить с ним, а свой постыл - волочиться с ним»32), а также некоторые песни. В последних особенно часто встречалась тема мужеубийства, а также хитрости и лицемерия в отношениях с супругом («я мужа не била, не бра-нывала, а и только ему, блядину сыну, говаривала:...сохни с боку, боли с хребту...») — и все это во имя «милова» на стороне