Впрочем, другие современники снисходительно относились к любострастию императрицы, считая его не пороком, а отдыхом и развлечением после утомительных забот по управлению страной. «Сила ее рассудка являлась в том, что несвойственно называть слабостью сердца. Между тем, которые во время ее отдохновения или для разделения ее трудов удостаивались ее самой близкой доверенности и по чувствительности ее сердца жили в ее дворце, ни один не имел ни власти, ни кредита. Но когда кто-либо приучен к делам государственным самой императрицей и испытан в тех предметах, для которых угодно ей было предназначать, таковый был уже ей полезен; тогда выбор сей, делающий честь обеим сторонам, давал право говорить правду, и его слушали» (Грибовский А. М. Записки об императрице Екатерине Великой. М., 1864).
Упрекать статс-секретаря императрицы Грибовского в снисходительности к пороку нет резона — все зависит от его моральных устоев. Что же касается его заявления, что фавориты не имели «ни власти, ни кредита», то оно явно не соответствует действительности.
Чтобы составить представление о нравственных устоях, царивших в дворянском обществе второй половины столетия, надобно выйти из дворцовых покоев и взглянуть на семейную жизнь благородного сословия.
Анна Иоанновна за 10 лет царствования довольствовалась одним фаворитом, Елизавета Петровна за 20 лет — двумя, Екатерина II за 34 года — более чем двумя десятками. Следовательно, чем ближе к концу столетия, тем распущеннее становился двор. Но, пользуясь терминологией М. М. Щербатова, «повреждению нравов» подверглась и провинция, непосредственно не испытывавшая тлетворного влияния двора. Таков был век «осьмнадцатый». Муж или жена, соблюдавшие супружескую верность, подвергались если не осуждению, то насмешкам. Су-прут считался добродетельным главой семьи, если имел метрессу, а супруга нисколько не вредила своей репутации, если располагала одним или несколькими «болванчиками».
Лишь немногие из современников осуждали легкомысленное поведение и распущенность, большинство же бесстрастно сообщало в своих мемуарах факты супружеской неверности, не давая им оценки.
Г. Р. Державин о себе писал, «что имел любовную связь с одною хороших нравов и благородного поведения дамою, и как был очень к ней привязан, а она не отпускала меня отклоняться в дурное знакомство, то и исправил он мало-помалу свое поведение».
М. Гарновский сообщил любопытную деталь из частной жизни генерал-майора В. И. Левашова, командовавшего войсками, осаждавшими во время русско-шведской войны 1788 — 1790 годов Фридрихсгам. Генерал отправил письмо: «Я имею от многих дам детей, коих число по последней ревизии шесть душ; но как по теперешним обстоятельствам я легко могу лишиться жизни, то прошу, чтобы по смерти моей означенные дети, которым я, может быть, и не отец, были наследники мои» (Русская старина. 1876. No 5).
Блюститель нравственности М. М. Щербатов писал, что П. И. Шувалов содержал несколько метресс, расходовал на них немалые деньги, а «дабы и тело его могло согласоваться с такою роскошью, принимал ежедневно лекарства, которые и смерть ему приключили».
Принято было хвастать своими победами над слабым полом. Провинциальные дворяне, подражая столичным, стремились не отставать от них, причем здесь распущенность приобретала самые грубые формы. Мемуарист Г. И. Добрынин рассказывал, что один севский помещик завел у себя гарем, в котором роль султанши выполняла дочь местного священника. За попытку отца вызволить свою дочь он «заплатил своею жизнию, ибо неизвестно куда девался».
По свидетельству А. Т. Болотова, школьный учитель Бого-родицка совращал «лучших девок при помощи каких-то напитков, заманивая их к себе, паивал к распутству». Тот же Болотов сообщает о влиянии на калужского наместника М. Н. Кречетни-кова его любовницы. Она властно вмешивалась в служебные дела и запускала руку в казенные деньги.
Конечно же не все дамы были подвержены распутству. Супруга графа П. А. Румянцева блюла супружескую верность, но знала, что фельдмаршал имел метрессу. По случаю какого-то праздника она послала подарки супругу, камердинерам и нескольг ко кусков материи на платье метрессе. Граф таким вниманием был растроган до слез, но сокрушался: «Если бы знал ее любовника, послал бы ему подарки» (Русская старина, 1872. Т. V).
Едва ли не самое тягостное впечатление о пороках семейной жизни оставляют воспоминания Анны Евдокимовны Лабзиной.
Осиротевшая Анна воспитывалась в духе рабского и беспрекословного подчинения супругу. В 13 лет она была выдана замуж за обладателя университетского диплома, 28-летнего горного инженера А. М. Карамышева.
Девочка покорно переносила издевательства супруга, будучи не в силах протестовать против его омерзительного поведения. Она, например, спокойно отнеслась к тому, что брачную ночь Карамышев провел не с нею, а со своей племянницей, с которой продолжал сожительствовать и после женитьбы. Иногда они спали все вместе, втроем.
Супруг не только сам развратничал, но и советовал, чтобы она себе «нашла по сердцу друга, с которым бы могла делить время». Более того, он сам обещал подыскать ей такого друга. Нравственный кодекс Карамышева был прост и столь же циничен: «Нет греха и стыда в том, чтоб в жизни нашей веселиться». На упреки Анны Евдокимовны он отвечал: «Разве ты думаешь, что я могу тебя променять на тех девок, о которых ты говоришь. Ты всегда мне жена и друг, а это — только для препровождения времени и для удовольствия» (Лабзина А. Е. Воспоми1 нания. СПб., 1903). От мук и страданий несчастную женщину спасла лишь ранняя смерть Карамышева, что позволило ей обрести покой во втором браке.
В переиздаваемом множество раз при Екатерине сочинении «О должности человека и гражданина» утверждалось: «Распутным называется человек, который порокам и неистовствам предан. Кто распутно живет, тот в стыд и посмеяние впадает, ослабляет тело свое, делает себя пред Богом наказания достойным и пред людьми ненавидимым».
Невозможно оспорить суровый приговор М. М. Щербатова поведению императрицы. «К коликому разврату нравов и женских всей стыдливости пример ее множества имения любовников, един другому часто наследующих, и равно почетных и корыстями снабженных, обнародовал чрез сию причину их щас-тия, подал другим женщинам! Видя храм сему пороку, сооруженный в сердце императрицы, едва ли за порок себя щитают ей подражать; но паче, мню, почитает каждая себе в добродетель, что еще столько любовников не переменила!»
Эротизм в русском народном творчестве — явление столь же распространенное, сколь до сих пор недостаточно изученное. Все те этнографы и фольклористы, которые профессионально занимались сбором произведений народного творчества и наблюдениями за особенностями его бытования, безусловно могут подтвердить это. Однако, наблюдая живое бытование эротического фольклора, они крайне редко его записывали, считая подобные произведения «неприличными», циничными и недостойными занять место среди подлинно народных образцов устного творчества. Это — общее явление в духовной жизни общества. То же самое мы наблюдаем и в литературе XIX — начала XX в, когда критики резко выступали против чувственности поэзии и прозы того времени, объявляя ее «порнографией»1. Однотипное явление наблюдалось и ранее — имею в виду изъятие из греческих текстов при их переводе на древнерусский язык всех эротических сцен2. Лишь немногие фольклористы и собиратели народного творчества в XIX в. записывали эротический фольклор, причем большая часть этих записей до нас не дошла. Одни из них были сознательно уничтожены из-за боязни репрессий (так поступил, например, И. Г. Прыжов (1827 — 1885), сжегший в ожидании возможного ареста «тысячи записанных им сказок о попах»3). Другие же не были напечатаны по цензурным обстоятельствам и до сих пор лежат в архивах. Таковы «Русские заветные пословицы и поговорки» В. И. Даля, которые он не включил в свой известный сборник из-за осложнений с цензурой. Он собирался их опубликовать в 1852 г, но впоследствии сам отказался от этого намерения4.
И в XX в. положение не изменилось. Этнографы и фолькло-рисгы по-прежнему игнорировали эротический фольклор, не признавая его «народным». Вот пример из моей собственной практики: когда мне пришлось участвовать в Закарпатских фольклорных экспедициях Института этнографии АН СССР, то нас специально предупреждали во время инструктажа, чтобы мы, упаси Бог, не записали ненароком «похабщины» (как выразился проводивший инструктаж С. П. Толстов). Один лишь П. Г. Богатырев робко предложил тогда записывать все, что мы услышим, но это был глас вопиющего в пустыне. Интерес П. Г. Богатырева к фольклору Закарпатья был давним. В свое время он описал эротические игры при покойнике6.
Надо ли говорить о том, что в советское время даже простое упоминание об эротических фольклорных памятниках строго осуждалось и преследовалось. Вот типичный пример такого пуританизма. В статье «Источниковедение» для Советской исторической энциклопедии я привел образец преднамеренного сокрытия места создания и публикации исторического источника ссылкой на нелегальное издание брошюры В. И. Ленина о штрафах (под видом легального издания с вымышленными выходными данными) и упомянул также, что А. Н. Афанасьев издал в Женеве известный сборник эротических сказок («Русские заветные сказки») с такими выходными данными: «Валаам. Типарским художеством монашествующей братии. Год мракобесия». Отклик последовал незамедлительно. В журнале «Вопросы истории» за 1967 г. в No 1 помещена заметка А. И. Гуковского «Не о всяких сказках вести сказ». В ней «Русские заветные сказки» А. Н. Афанасьева названы «порнографической книжкой», переиздавать которую нельзя, «потому что такого неприличия бумага не терпит». «Народный характер этого сборника “заветных сказок” по меньшей мере сомнителен», утверждал автор. Мои возражения А. И. Гуковскому опубликованы не были. Прошли годы, изменилась обстановка, ушел в прошлое запрет на публикацию «неугодных» для правящей идеологии эротических произведений, и в наши дни сборник А. Н. Афанасьева «Русские заветные сказки» уже опубликован в России — и неоднократно.