Осуждение (и даже отрицание!) секса в русском быту имеет давние традиции. Оно восходит к православной концепции восхваления девственности и идеала безбрачия. Всё православие в этом отношении построено на противопоставлении «добра» (под ним понималось умерщвление плоти, «богоугодный аскетизм», подавление в человеке чувственных соблазнов и проч.) и «зла» (под которым понимался секс, традиционно воплощавшийся в облике жены-соблазнительницы). Православная Церковь, стремясь охарактеризовать женщину как узилище зла и воплощение секса, дошла до того, что даже библейского Змия-искусителя изображала подчас в виде женщины-змеи с распущенными волосами, большими обнаженными грудями и змеиным хвостом вместо ног... И в нравоучительных произведениях «злая жена» всегда представала прелюбодейницей и блудницей. Главным для нее в браке была физическая близость, и ради соблазна мужчины она была готова на все, в том числе и на противоестественные (с точки зрения Православной Церкви) чувственные ухищрения7.
В то же время православие рассматривало любовь только как неземное возвышенное чувство преклонения перед Богом. Показательно, что и в древнерусском языке само слово «любовь» («любы») означало не чувственную страсть, а привязанность, благосклонность, мир, согласие и проч. Надо сказать, что и в русском фольклоре мы находим такую же параллель: в народном языке синонимом глагола «любить» был глагол «жалеть».
С внедрением в народное сознание церковных представлений о целомудрии предосудительными стали считаться любые обнажения. В церковной живописи изображение обнаженного женского тела разрешалось только в сценах адских мук для грешниц. В народном быту издавна господствовало требование к замужней женщине ходить на людях всегда с покрытой головой. Интимная супружеская жизнь постепенно стала строго регламентироваться Церковью: запрещалось «творить плотногодие» по средам, пятницам, субботам и воскресеньям, а также во время многочисленных постов. Стали требовать завешивать иконы в комнате, где совершалось «греховное дело» и даже снимать нательные кресты... Таковы были строгие церковные идеалы.
А в жизни? Существовал ли секс на Руси?8 О том, что он был, свидетельствуют прежде всего епитимийники. Это — сборники, предназначенные для священников, с перечнем «богоугодных дел» (молитва, поклоны, пост, покаяние и даже отлучение от Церкви), налагавшихся священником на согрешивших в вопросах нравственности прихожан. В этих сборниках содержатся вопросы к кающимся и исповедующимся, а также описываются заслуживающие осуждений и покаяния прегрешения и проступки сексуального характера, бытовавшие в то время, — «похоть богомерзкая» — так именовали их священники. В епитимийниках мы находим и сведения о существовавших в то время коиталь-ных позициях женщин, осуждавшихся Церковью («скотско», «мужеско», «созади», «на коне» и проч.).
Несмотря на богатство находящейся в епитимийниках информации по данному вопросу, полностью доверяться их показаниям нельзя. Строго говоря, епитимийники, как и другие церковнослужебные и поучительные книги, описывающие сексуальные пороки (требники, служебники, учительные сборники и т. д.), могут свидетельствовать не об обычности и обыденности подобных явлений, а скорее об их исключительности, в силу чего они (эти явления) и требовали специального осуждения и запрещения. Гораздо более убедительным было бы свидетельство фольклорных памятников, исходивших из среды самого трудового народа. Поэтому и обратимся к ним.
Традиционные народные представления восточных славян о браке и сексуальных отношениях отличались, как правило, явной сдержанностью, как физической, так и психоэмоциональной. «Любовь любит наедине» — говорит русская народная пословица. Сексуальные вольности приурочивались к тем обычаям и обрядам, где были необходимы магические действия сексуального характера, способствующие плодородию земли и возрождению растительности, а также во время свадеб. В русском народном творчестве имеется много произведений на тему любви и брака, но с источниковедческой точки зрения этот материал может быть привлечен в качестве источника лишь к очень позднему времени его записи. В России же произведения фольклора начали записываться только с середины XVII в. И хотя фольклор неизменно сопутствовал народу на всем пути его исторического развития, начиная с дописьменных времен, в качестве фактически доказательного источника он стал привлекаться историками лишь начиная с XVII в.
Среди записей устного народного творчества в XVII в. выделяются пословицы — как по количеству этих записей (свыше 6000), так и по точности и полноте их фиксации9. Пословицы издавна привлекали к себе внимание исследователей как отстоявшийся сгусток народной философской мысли, как свод суждений о жизни народа, свод острых и точных характеристик, наблюдений и обобщений, сделанных трудящимися массами. Однако главное внимание ученых было обращено на мировоззренческую сущность этой разновидности фольклорного источника10.
Почти все известные нашей науке старинные русские пословицы опубликованы. Среди их изданий выделяется своей полнотой, точностью записей и передачей текста работа: Симо-ни П. К. Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и проч. XVII — XIX столетий. Вып. I. СПб., 1899 (издание на первом выпуске и прекратилось). Рецензенты этого труда единодушно отметили научную добросовестность издателя и большое значение этой публикации11. Однако эротический характер некоторых пословиц не был понят рецензентами. Они лишь отметили, что в этой добротной, с их точки зрения, публикации довольно много попадается «скабрезностей, частью в иносказательной форме, а больше напрямки». Причину этого автор рецензии видел в индивидуальной склонности составителя пословиц ХУЛ в. к эротической тематике: у него «замечается особенный вкус к тому, с оттенком грубости и пошлости»12. Эту индивидуальную черту составителя сборника пословиц XVH в. не следует, видимо, игнорировать, но и объяснять эротизм русского народного творчества только ею, конечно, нельзя. Эротизм фольклора следует рассматривать как отражение в народном творчестве одной из существенных черт менталитета русского человека. Известно, что сексуальность и любовь являются одними из самых важных составляющих менталитета, присущих всем людям на всех этапах существования человечества13. Поэтому рассмотрим подробнее эротические пословицы XVII в., с тем чтобы определить, какие же черты эротики они отображают14.
Первое, что бросается в глаза, — это глубокое убеждение в дозволенности телесной близости. Православная христианская догматика осуждала плотскую любовь и оставляла человеку лишь возвышенную любовь к Богу. Церковь не могла осуждать брак как таковой, она даже возвела бракосочетание в разряд таинств. Христос, как известно, сотворил в Канне чудо: превратил воду в вино для участников брачного торжества. Но Церковь трактовала любовь лишь как «матерь добрых дел», как божье дарование. Что же касается «человеческой любы» — а она была «телесная, и черевная, и чашная, телесам угодная» — то она, по мнению церковников, «нечиста и потаковала на блуд, си есть ненавистна Богу любовь»15. В противовес церковным поучениям русская народная пословица однозначно утверждала: «Дородна сласть — четыре ноги вместе скласть!» (248). При этом, однако, физическая, чувственная любовь не смакуется пословицей. Она попросту принимает ее как реальность, как естественное (и потому совсем не постыдное!) стремление человека к продолжению своего рода. Поэтому и рождение детей в семье рассматривается пословицей как нормальное последствие физической близости: «У двоих не без третьево» (700). В более поздних пословицах XVII в. эта мысль выражена так: «Легши сам-друг, будешь сам-третей», или «Ляжешь сам-друг, а встанешь сам-третей», или «Спать двоим — быть и третиму»16. Народная пословица трезво судила о близости мужчины и женщины: «Стыдиться жены — не видать детей». Любовное чувство сильнее стыда: «Любя жену — потерпеть стыду!»
Мы находим в пословице упоминание о с&мой распространенной форме полового акта: «Глазка вместе, а жъопка нароз-но» (210), об отличии мужчины и женщины по половому признаку: «У мужа толсто, у жены широко» (719), о простоте и обычности совокупления: «Детина глуп, а пехает все вглубь» (1177), причем выражает это в обычных для крестьянского быта образах: «Пехай рогатину в бабью телятину» (555). Особо следует отметить, что пословица отнюдь не осуждает оральный секс, а подчеркивает: «Язык мягче подпупной жилы» (856). Мало того, пословица говорит и о формах эрогенного возбуждения: «Языком хоть полижи, а рукам воли не давай!» (843). Нельзя не упомянуть и о том, что и анальный секс хорошо известен пословице, говорящей: «Все одно: хотя в гузно, хоть на ево гузном» (891) и даже описывающей позы анального секса: «Приди по утри, да жепу вытри, приди опять, да жепу отпять, приди к окну, опять воткну!» (587) или: «Учил вежеству: подтираю гузно плешью!» (1128). Наконец, встречается в пословице и констатация онанизма, бывшего, вероятно, обычным бытовым явлением: «Сиди на месте, а елду пестуй!» (895) или: «Пёши ходят, в руках плеши носят» (590).
Эротических пословиц в общем пословичном наследии русского народа было записано очень немного — особенно тех, в которых эрос предстает в обнаженном виде. Гораздо чаще встречаются иносказательно выраженные ситуации, когда в обычных житейских реалиях крестьянского быта описываются события эротического характера. Показательна в этом плане крестьянская пословица о муже, и не подозревающем о неверности жены: «Корову ты держишь, а люди молоко болтают!» (896). Так же часто встречается замена неудобопроизносимых слов на другие в надежде, что слушатели сами хорошо поймут, о чем идет речь: «Не сказывай жене, у кого нос велик!» (ср. эту же пословицу в ее первозданном варианте — см. наст, изд., с. 159).
Источниковедческая ценность первых записей эротических пословиц заключается прежде всего в том, что они неоспоримо свидетельствуют о развитых и разнообразных формах сексуальной близости в жизни русского народа Древней Руси. Раньше исследователи этой проблемы опиралис