55
Признания, касавшиеся сугубо личных вопросов, рефлексии по поводу физической состоятельности (или несостоятельности) — хотя бы даже в тексте, не предназначавшемся для печати, — были новым явлением в умонастроениях образованной части столичного общества 30-х годов XIX в. С одной стороны, в этом трудно не заметить влияния литературы того времени (особенно французских романов), тех же идей романтизма, возведшего в идеал образ неутомимого и деятельного героя, преуспевающего на всех поприщах, от делового до любовного. Герои Байрона, Пушкина, Марлинского, Лермонтова порождали целую фалангу подражателей из числа молодых офицеров и чиновников, перенимавших не только жесты, мимику, манеру поведения, но и систему ценностей литературных персонажей. С другой же стороны, пристрастность Вульфа к обсуждению интимных тем — хотя бы с самим собою — была следствием меняющейся (причем меняющейся в сторону повышения!) оценки ценностности близких — как дружественных56, так и любовных — отношений с женщинами.
Не стоит забывать того, что бывший студент, провинциал, в то время все еще надеялся оправдать ожидания своей амбициозной матушки и сестер, желавших видеть его полковником или статским советником. Все хотели, чтобы Алексей сделал карьеру. Между тем служба не задавалась. Жалованье выпускнику с дерптским университетским дипломом определили смехотворное — 200 рублей в год (потом, правда, выяснилось, что и его не полагается до того момента, как будет пожалован чин). Всего Десятилетие назад Александр Пушкин, не блиставший успехами в лицее, после его окончания был пожалован чином 10-го класса и определен в Коллегию иностранных дел с жалованьем 700 рублей в год, а медалист Горчаков получил чин 9-го класса и 800 рублей в год57. Все это было сделано по высочайшему повелению: лицеисты не ждали ни дня. Теперь же на престоле был Николай I, и времена изменились...
Формой сублимации — психологического замещения ожиданий исполнения честолюбивых надежд и замыслов — стали для А. Н. Вульфа отношения с женщинами. Внимательное чтение его «Дневников» заставляет заметить, что, чем более униженным и несправедливо обиженным ощущал он себя в деловой сфере, тем более ему хотелось — хотя бы перед самим собой — предстать в оценке своих интимных связей с дамами ветреником, ловеласом, повесой, которому сам черт не брат. 22 ноября 1828 г. А. Н. Вульф записал: «Обедал я у барона (Дельвига. — Н. 77., С. *9.), а после сидел с Софьей: она была нежна и, несмотря на чеснок, я обнимал и целовал ее; только что я успел выйти, как пришла к ней Анна Петровна — хорошо, что не несколькими минутами ранее». Два дня спустя Алексей вновь довольно цинично вспомнил про злополучный чеснок; 24 ноября 1828 г. он отметил в дневнике: «Софья упрекала меня в нежности к ней — и была со мною еще нежнее прежнего, чесночный дух (третьего дня она с мужем много его ела) не отнимал более ничего от сладости поцелуев, — она сидела у фортепьян, и, стоя перед нею на колене, мне ловко было ее обнимать, тогда когда ее рука окружала мою шею...»58
Между тем «двойная игра» продолжалась. «...Сегодня приходила Анна Петровна... мы были одни, — читаем мы в дневнике под 28 ноября 1828 г. — Это дало мне случай ее жестоко обмануть (la ratter); мне самому досаднее было, чем ей, потому что я уверил ее, что я ранее... а в самом деле не то было, я увидел себя несамостоятельным: это досадно и моему самолюбию убийственно. — Но зато вечером мне удалось так, как еще никогда не удавалось59». Последняя откровенность Алексея окончательно убеждает в том, что проблема мужской состоятельности выдвинулась у автора «Дневников» в то время чуть ли не на первый план. Из одного пушкинского письма А. Н. Вульфу, 1829 г., можно сделать вывод, что приятели (А. С. Пушкин и А. Н. Вульф) жили тогда весьма интенсивной интимной жизнью (во всяком случае, сексуальный контакт с женщиной раз в неделю был назван поэтом «строгим диетом»50).
Алексей гордился многочисленностью своих связей, а своей физической состоятельностью был и вовсе восхищен. И этот успех заставлял его, вероятно, забыть о том, что в делах карьерных он — неудачник.
Пикантность ситуации заключалась также в том, что в душе Алексея зачастую сосуществовали сразу несколько увлечений. Так, в дни страстных свиданий с А. П. Керн в Петербурге он еще не изжил прошлой своей сердечной привязанности — связи с родственницей (родной сестрой) Анны Петровны — Елизаветой Петровной Полторацкой61. 27 октября 1828 г. А. С. Пушкин писал А. Н. Вульфу из Малинников о бурной реакции Е. П. Полторацкой на известие о «петербургском поведении» Алексея («Какой мерзавец! Какая скверная душа!»)62. А А. С. Пушкину, видимо, доставляло удовольствие не только «разоблачать» своего предполагаемого соперника, но и сообщать ему об этом.
Между тем у Лизы Полторацкой — как ее именует автор «Дневников» — были все основания отозваться об Алексее со всем возможным для воспитанной барышни негодованием. О Лизе, об их близости Алексей поведал в своих записках столь же нагло-откровенно, как и обо всех других своих избранницах. В интимных отношениях с этой незамужней барышней ему удалось, по его словам, перейти «незаметно от платонической идеальности... к эпикурейской вещественности», оставив при этом девушку «добродетельною». Если верить хвастливым заверениям Алексея, то уже «во второй день... знакомства» он «вечером обнимал ее, лежавшую на кровати». Буквально упиваясь такой легкой и быстрой победой над девственницей Лизой, Алексей писал в «Дневниках»: «Любить меня было ее единственное занятие, исполнять мои желания — ее блаженство; быть со мною — все, чего она желала... Я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представлялись роскошному воображению, однако не касаясь девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу, — ибо она сама, кажется, желала быть совершенно моею и, вопреки моим уверениям, считала себя таковою»63.
Отношения с Лизой в описании автора «Дневников» окончательно убеждают их читателя в том, что сам А. Н. Вульф не принадлежал к числу безрассудно влюбчивых людей. Он и ранее писал о том, что хотел бы «нравиться, но никак не желал бы родить страсть. Это скучно... Страсти отнимают только время [и] хорошо, если не имеют дурных следствий». Не менее удивляет — обычное, вероятно, для нагловатого циника, но все-таки шокирующее признание: «Связь с женщиною — гораздо выгоднее, нежели с девушкою», поскольку, «начав пустыми нежностями... можно надеяться скоро дойти до сущего»64. При этом Alexis ценил любовь женщин, поскольку она, и только она, давала ему — вместе с физическими удовольствиями — ощущение власти, независимости (в какой-то степени, вероятно, и от материнских нравоучений!), собственной «самости». Не случайно и то, что ему доставляло особую радость упиваться «спокойными наслаждениями», платонизмом особого рода, при котором он считал себя не переступившим последней черты, а она полагала себя совершенно отдавшейся. Он радовался не физическому наслаждению как таковому, а той легкости и силе, которую он обретал от одного ощущения обладания женщиной.
Особенно ярко односторонность чувств Алексея и влюбленной в него женщины проявилась во взаимоотношениях его с еще одной родственницей — Сашенькой Осиповой (Алиной Ивановной). О ней Алексей — в отличие от многих иных своих сердечных привязанностей — не раз вспоминал как об «умной», «рассудительной» и в то же время безудержной в увлечениях, в «пылкости чувств». Отзыв А. Н. Вульфа об А. И. Осиповой дошел до нас в передаче Евпраксии Николаевны Вульф — сестры Алексея65.
На долю «Сашиньки», этой милой и нежной кокетки, после того как Алексей соблазнил ее, выпало стать поверенной в любовной связи Алексея и собственной двоюродной сестры Лизы Полторацкой. Ей пришлось, как признавался сам Алексей, слушать о любви сестры и своего бывшего избранника «с такими подробностями, которые никто бы не должен был знать, кроме нас двоих», — признавался А. Н. Вульф66. Однако как в описаниях подобных «слушаний», так и в фиксации самой их ситуации («воображаю, каково было Сашиньке слушать повторение того же, что она со мной испытала»), у Алексея никакого сочувствия не было. Впрочем, этого и следовало ожидать.
Душа самовлюбленного эгоиста, не нашедшего достойного пути к самоактуализации, была тогда лишена способности к действительному сопереживанию, осознанию сокрушительной вины перед искренне любившими его женщинами — Анетой, Лизой, Сашей, да и другими. Поведение Алексея, вначале увлекшего юную барышню, затем бросившего ее, а спустя два года, «встречая на каждом шагу неудачи» со столичными красавицами, не оказавшими ему должного внимания, вновь вернувшегося (в 1828 — 1829 гг.) к объекту своих любовных опытов, современному читателю кажется не столько даже безнравственным, сколько пошлым.
Но как к такой «модели поведения» относились современники
Алексея? За исключением одного шутливого признания А. С. Пушкина о его «моральном облике» (к чему мы еще вернемся ниже)67, мы не имеем возможности прямо судить об этом. Хотел ли Алексей, подобно своему старшему современнику Федору Толстому-Американцу, известному своими буйствами и скандальными связями, выглядеть «на свете нравственном загадкой»?68 Был ли в этих и других интимных связях А. Н. Вульфа некий порыв к вольности, проявление свободолюбия как элемента гедонизма? «Дневники» не дают возможности найти в биографии псковского и тверского помещика, мечтающего о жизни и должности в столице, никаких оснований для этого. Все сомнения, рефлексии, претенциозные рассуждения этого в целом неглупого и буквально энциклопедически образованного человека были связаны с попытками самоутвердиться, компенсировать необязательными и многочисленными связями собственную нереализованносгь, невостребованносгь образованности и талантов. Избранный А. Н. Вульфом путь — по телам и душам своих возлюбленных — не казался безнравственным ни ему самому, ни его приятелям. Все они, если воспользоваться оценкой современников князем С. Г. Волконским, имели так же, как он, «весьма ложные понятия о чести» и отличались «разгульной жизнью», «порочным» молодечеством, «беззазорным блядовством»