культуре все было прямо наоборот. Европейских путешественников XVII — XIX веков, начиная с Олеария, удивляли и шокировали русские смешанные бани и совместные купания голых мужчин и женщин в Неве13. Это казалось им верхом непристойности и разврата.
На самом деле это был просто старый крестьянский натурализм. В средневековой Европе смешанных бань тоже было немало, особенно много их возникло после крестовых походов, в XIII — XTV веках. Церковь осуждала их, отождествляя с борделями. В XVI веке многие публичные бани в Европе были закрыты и стали возрождаться только в XVIII веке, но уже как лечебные центры и, разумеется, раздельные. В России этот социальный контроль начал внедряться позже и, как и всё остальное, менее эффективно. Смешанные бани в Петербурге Сенат запретил в 1743 году, в 1760 году это распоряжение было подтверждено и распространено на всю страну, что подтверждает лишь тот факт, что оно плохо соблюдалось.
Один из французских путешественников XVIII века, Ш.-Ф. Ф. Массон, рассказал, например, что при купании в реке после парилки какая-то старуха, ухватив не умеющего плавать молодого мужчину за соответствующее место, заставила его, на потеху остальным купальщикам, нахлебаться воды. Но подобная вольная возня была скорее исключением, чем правилом, а в семейных банях этим вовсе не занимались. Современник Ш.-Ф. Ф. Массона, покоритель женских сердец Дж. Казанова, также рассказал, что в дни его пребывания в России он мылся в
бане вместе с тридцатью или сорока голыми мужчинами и женщинами, «кои ни на кого не смотрели и считали, что никто на них не смотрит». Это отсутствие стыда он объяснял «наивной невинностью». Прославленный соблазнитель был удивлен тем, что никто даже не взглянул на купленную им за 100 рублей
13-летнюю красавицу, которую он назвал Заирой14.
Как бы то ни было, нагота была для россиян более нормальным явлением жизни, чем для современных им англичан или французов.
Значительно меньше было здесь и вербальных запретов. Иностранцев удивляла откровенность и циничный натурализм русского мата и народной культуры. В XVII веке голштинский дипломат Адам Олеарий с удивлением отмечал, что русские часто «говорят о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе»15.
Для понимания дохристианского сексуального символизма очень важна история и семантика русского мата. Язык ругательств и оскорблений, так называемая инвективная лексика, очень древен. Категории архаического сознания располагаются как бы между двумя полюсами: святого, наделенного божественной благодатью и воспринимаемого как нечто особо чтимое и дорогое, и демонического, нечистого. Оба эти понятия трактуются также в переносном смысле, как чистое и нечистое («грязное» = низкое = низменное = непристойное).
Поскольку и боги и демоны представляли для людей опасность, в обыденной жизни от них старались держаться подальше, не вызывать и не называть их всуе, без надобности. Инвективная лексика эти запреты нарушала, причем сила оскорбления была прямо пропорциональна значимости нарушаемого им запрета.
Тут есть своя этническая, культурная специфика16. В национальных культурах, где был особенно высок статус родственных отношений по материнской линии, большую роль могли играть сексуальные оскорбления матери («мат»). В культурах, обращающих особенное внимание на сексуальную жизнь общества, наиболее грубыми оскорблениями были словосочетания с коитальным смыслом, необязательно обращенные на мать или других родственников оскорбляемого. Такова, например, англоязычная культура. Итальянская, испанская, многие другие католические культуры для достижения сходного эффекта прибега-ш к оскорблению наиболее почитаемой святыни — Мадонны. Зчень грубо звучали бранные слова, включающие нарушение "абу, связанных с чистоплотностью, если это качество особенно мнилось в данной национальной культуре, например, японской гли немецкой.
Среди «сексуальных» ругательств можно выделить несколь-;о крупных блоков17.
1) Отправление ругаемого в зону женских гениталий, в зону юждающих, производительных органов, в телесную преиспод-пою. Инвектива типа «пошел в...» — это не что иное как пожела-ие смерти. Как показал Михаил Бахтин, женское лоно является •дновременно символом рождения и смерти.
2) Намек на то, что некто сексуально обладал матерью руга-мого: «еб твою мать».
3) Обвинение в инцесте с матерью, широко представленное английских ругательствах типа «motherfucker».
4) Обороты речи с упоминанием мужских гениталий (типа пошел на хуй») ставят ругаемого в женскую сексуальную пози-,ию, что равносильно лишению мужского достоинства и муж-кой силы.
Русский язык особенно богат «матерными» выражениями, оторые встречаются также в венгерском, румынском, новогре-еском, китайском, суахили и многих других языках. Однако нтерпретация этих выражений — кто именно имел твою мать — еоднозначна. Иногда подразумеваемым субъектом действия вляется говорящий, который тем самым как бы утверждает Я — твой отец» или «Я мог бы быть твоим отцом», зачисляя угаемого в низшую социально-возрастную категорию. Без уточ-ения субъекта действия ругательство бросает тень на нрав-гвенность матери ругаемого и тем самым ставит под сомнение го происхождение.
Еще одна интерпретация, восходящая к запискам немецкого ипломата XVI века барона Сигизмунда фон Герберпггейна, оттает субъектом «срамного» действия пса, связывая его с рас-ространенными во многих языках выражениями типа «сукин эШ», польское «пся крев» и т. п.18. Если учесть, что собака в VI веке считалась нечистым животным, оскорбление было чень сильным.
Матерная брань в Древней Руси оценивалась как кощунство, :кверняющее и Матерь Божию, и мифологическую «Мать-сы-ую землю», и собственную мать ругающегося. Однако матерые выражения сами имеют сакральное происхождение и в прослом были связаны с ритуальными функциями19.
По мнению Б. А. Успенского20, на самом глубинном, исходном уровне эти выражения соотносятся с мифом о священном браке Неба и Земли, результатом которого является оплодотворение Земли. Связь матерной брани с идеей оплодотворения проявляется в ритуальном свадебном и аграрном сквернословии, а также в ассоциации ее с громовым ударом. На этом уровне она не только не имела кощунственного смысла, но была магической формулой, священным заклинанием (аналогичные формулы существуют в буддизме).
На втором, более поверхностном, уровне субъектом действия становится Пес как противник Громовержца и демоническое начало. Матерные выражения приобретают при этом кощунственный характер, выражая идею осквернения земли Псом, причем ответственность за это падает на голову собеседника.
На третьем, еще более поверхностном, уровне объектом подразумеваемого действия становится женщина, тогда как субъектом его остается пес. Матерная брань переадресуется теперь непосредственно к матери собеседника и становится прямым оскорблением, ассоциируясь с выражениями типа «сукин сын».
Наконец, на самом поверхностном, светском уровне субъектом действия становится сам говорящий, а его объектом — мать собеседника. Брань становится указанием на распутство, сомнительное происхождение и т. д.
Самая залихватская русская матерщина не всегда была оскорблением. По наблюдениям русских этнографов XIX века, сквернословие в обращении вызывало обиду, только если произносилось серьезным тоном, с намерением оскорбить, в шутливых же мужских разговорах оно служило дружеским приветствием или просто «приправой», не имевшей также специальносексуального смысла (этого не понимали иностранцы, почему русские и казались им прямо-таки сексуальными маньяками).
Матерная лексика не только повсеместно употреблялась в быту, она пронизывает весь русский фольклор. Как пишут канадские лингвисты Феликс Дрейзин и Том Пристли, «мат — это теневой образ русского языка в целом. С семантической точки зрения, нас интересуют способы сообщения, посредством мата общих повседневных смыслов, выходящих за пределы прямого оскорбления и секса. Мы видим в мате особую форму экспрессивного, нестандартного языка, который по самой сущности своей нейтрален по отношению к обозначаемым им значениям. Трехэтажный мат является поэтому не просто скопищем непристойностей, но системой рафинированных, сложных структур. Мат — это потенциально безграничное количество выражений...
Мат характеризуется острым контрастом между узкой ограниченностью его базовых элементов... и богатыми семантическими возможностями их применения... Этот контраст порождает в мате эстетическую функцию “овладения реальностью” путем выхода за пределы базового обсценного словаря. Эта функция возвышает мат до уровня особого жанра народного искусства, в котором более или менее искушены миллионы русских»21.
Дело не только и не столько в лексике. Русские так называемые «эротические сказки» не просто подробно и вполне натуралистично описывали сами сексуальные действия, но и предлагали абсолютно несовместимую с христианской моралью систему оценок. Они сочувственно рассказывали о многоженстве героев. Такие «сексуальные шалости» и поступки, как овладеть, не спрашивая ее согласия, спящей красавицей, или «обесчестить», изнасиловать девушку в отместку за отказ выйти замуж за героя, представлялись народному сознанию вполне естественными, справедливыми, даже героическими.
Очень вольные сцены изображал русский народный лубок?2. Иногда сравнительно благопристойные картинки сопровождались малопристойными текстами. Один из них, относящийся к XVIII веку, рассказывает, как три «младые жены», чтобы подшутить над плешивым стариком, сказали ему, что он должен смазывать голову «сливою женскою». Старик в ответ на это вынул свою «исподнюю плешь» и сказал, что уже сорок лет полощет ее «сливою женской». А волосы на ней так и не выросли.