1645.)
По моему наблюдению, в силу ли привычки или известной наследственности — не берусь решать — крестьяне любят землю. По крайней мере, большинство из них (даже из поживших в городах) никому так не «завиствует», как владельцам земли... Народ все-таки считает «капитал» чем-то более шатким, чем земля, чем-то, что может скорее, чем земля, выскользнуть из рук, хотя бы благодаря соблазнам, которым он подвергает. Кстати, крестьяне известного возраста считают «господ» «слабыми» (сладкоежками), разоряющимися благодаря своему 6е-лоручеству. Выработается ли такой же взгляд на господ у теперешней крестьянской молодежи, не знаю. По-моему, эта молодежь (я разумею 18 — 20-летних «малых») покамест еще ужасно неопределенна по части «взглядов». Многие отвергли старые устои, а новых еще не нашли себе. Положим, она живет еще за отцовскими спинами. К строгости, даже к ручной расправе какого-нибудь старшины (особенно если эта строгость постоянна) крестьянин имеет своего рода уважение: «У нас старшина во какой лютый — так тебя и встречает: “Тебе чаво, поганец?” Пра<во> слово. Кажинного так». К непоследовательному гневу мужик относится без уважения. У нас есть земский начальник, в сущности, «добрый малый», у которого припадки гнева сменяются полной слабостью. Под пьяную руку он чинит изредка и ручную расправу, но к нему крестьяне имеют очень мало уважения — подсмеиваются над ним.
Побирушки — это обыкновенно старики или дети, реже женщины, молодые или среднего возраста; дети и члены какой-ни-будь крестьянской семьи, которые идут «по кусочки», когда недостанет своего хлеба дома и негде его добыть. Когда какой-ни-будь семье в первый раз приходится посылать своих членов «по кусочки», то это обыкновенно сопровождается слезами и причитаниями. Побираются дети, начиная даже с 6-ти лет. Другой тип побирушек — побирушки постоянные: это какие-нибудь бессемейные и бездомные старики и старухи, увечные (по-нашему — «улогие»), дурачки, идиоты, слепые; такие убогие бывают иногда из не совсем бедных семейств, которые тем не менее стараются извлечь выгоду из своих неспособных к работе членов. Бездомные бобыли или бобылки-побирушки обыкновенно пристраиваются в какую-нибудь небогатую семью, которой они за кров взамен отдают излишек своих кусочков. Я знала одного «дурачка» лет 40-ка, здоровенного, чуть не в сажень ростом, который благодаря своему юродству очень успешно побирался — «был добычлив». Жил он в одной бедной семье, состоящей из мужа, жены и двух уже порядочных детей. Этот юродивый «Ку-полай» (его прозвище) был в очень близких отношениях со своей домохозяйкой. Семья им дорожила как доходной статьей, но когда он умер, то все-таки не схоронила его, а где-то верст за 5 обрела его дальнего родственника и заставила того схоронить юродивого. Весьма донжуанскими наклонностями отличаются, по рассказам крестьян, слепые, ходящие с вожаками-мальчиками по деревням, распевающие духовные стихи и ночующие, где их приютят. Вот какие элементы входят в кровь некоторых «Иванов»: не то «Иван» сын юродивого, не то пьяницы, прикидывающегося юродивым, не то слепого, не то цыгана. Не так еще давно (лет 5 тому назад) цыганские таборы в наших местах зимовали обыкновенно в какой-нибудь деревне — прямо в крестьянских семьях. Теперь это уже запрещено. Бабы очень любят этих цыган...
С поджигателями крестьяне любят расправляться сами. Если поймают поджигателя на месте преступления, то изобьют его так, что тот обыкновенно через несколько часов отдаст Богу душу. Нынче осенью одного мужика, который в течение года, по словам крестьян, 6 раз поджигал одну и ту же деревню и не был пойман на месте преступления, нашли поутру в овраге с проломленною головою. Принимая во внимание весь ужас деревенских пожаров, становится понятным озлобление крестьян против поджигателей. Нет ничего страшнее пожара ночью в деревне. Я знаю случаи, когда, не успев выскочить из горящей избы, по нескольку членов гибло в огне. А про скот и говорить нечего.
Крестьянские плетеные дворы с соломенным навесом вспыхивают, особенно в сухую погоду, как порох, и под ними превращаются чуть не в уголья и лошади, и овцы, и коровы, и свиньи. (Я сама видела, как в таких горящих дворах лопались от жару за-дохшиеся от дыму овцы и свиньи и превращались в обуглившиеся бесформенные массы.) Никогда не забуду одного такого ночного пожара, когда в крестьянских дворах погибал ни в чем не повинный скот, а перед одной только что занявшейся избой, освещенной красным пламенем, лежал трупик (такой изможденный) девочки, скончавшейся от поноса за несколько часов до пожара. Мать успела вытащить останки своей девочки...
В нашей местности очень часто хворают лихорадкой. Из болезней неэпидемических и незаразных одна из самых обыкновенных — несварение вследствие каких-нибудь «розговен1646» или перепоя. У крестьян эта болезнь принимает очень острую форму — с болью в желудке, под ложечкой, коликами, рвотою. Крестьянин, заболев таким образом, почти всегда думает, что он умирает, и посылает за попом. В рабочую пору они часто простужаются, охрипают («всю грудь завалило»), потому что, разгоряченные, напиваются холодной воды. В таком разгоряченном состоянии, когда, по крестьянскому выражению, «нападает пойло», мужик или баба пьют какую попало воду: из дорожной колеи, из грязной лужи, из болота, лишь бы напиться. Глисты и солитеры — самая обыкновенная вещь среди крестьян. Осенью у нас речная вода бывает буквально отравлена «мо-ченцем», т. е. коноплей, которую мочат в воде вплоть до сильных морозов. Бывают случаи отравления такой водой. Бабы часто и сильно простуживаются во время купанья (собственно мытья) овец в холодной осенней воде перед их стрижкою.
Два способа лечения «собачьей старости»1647, а именно: запе-канье в тесто и парка с собакой практикуются и у нас.
Так называют мужиков, которые снимают шкуры с павших или зарезанных животных. По представлению мужиков, это дело нечистое. Бывает даже, что с драчем не желают есть из одной чашки. Преследуют их шутками и насмешками. В каждой деревне есть два, три, четыре драча из крестьян. За снятие шкуры с коровы или лошади платят от 30 до 40 коп. Драчами обыкновенно делаются бедные, иногда даже убогие (хромые) или какие-нибудь «бобыли» — бестолковые, нехозяйственные мужики.
Капуста от 1 руб. до 3 руб. сотня. Последняя цена (3 руб.) является, разумеется, в <не>урожайные годы. Цена поросенка-сосу-на тоже колеблется от 70 коп. до 3 руб. (в <не>урожаиные годы). Также и яблоки: от 50 коп. до 2 руб. мера. Цены эти устанавливаются, разумеется, продавцами и предпринимателями (владельцами огородов и съемщиками садов). Это интересно с той точки зрения — до какой степени увеличиваются крестьянские расходы в урожайные годы. А говорят еще, что крестьяне могли бы делать «запасы» в годы урожая! Впрочем, это совсем не входит в понятия крестьян. Каждый мужик, когда он обеспечен своим урожаем до нового урожая, ложится на печку и ничего не делает. Крестьянская работа (наем в батраки) всегда подневольная, когда нужда подступит, так сказать, к горлу с ножом.
Идеал крестьянский — теплая печка и «хоть час да мой». Иногда идеалом является и городская жизнь (извозчиком, дворником и т. п.), но опять-таки не с точки зрения каких-нибудь накоплений. Городская жизнь нравится, потому что в Москве-де «чайничать» можно целый день, «выпить веселее» и «еда там слаще». Еще какой-нибудь молодой парень посылает кое-что «в дом» своим родителям (да и то надо каждый раз вытягивать из него «пятерки» и «десятки»), но уж если самостоятельный домохозяин (какой-нибудь отделенный молодожен) уйдет в Москву, то можно быть уверенным, что в большинстве случаев (разумеется, бывают исключения) вернется оттуда «гол как сокол», только с приятными воспоминаниями о сладкой еде и выпивке. По словам крестьян, «копить — грех». Всякие запасы — лишний камень на шее грешника. В настоящее время трудно разобрать, действительно ли из таких представлений вытекает их полная незаботливость о завтрашнем дне или они, так сказать, «выкапывают» эти представления в виде оправдания перед самим собой и семьею. Наверное, и то, и другое бывает. Как они нерелигиозны в сущности! Только при приближении старости, когда уже начинаются разные недомогания, в мужицкую душу изредка начинает закрадываться суеверный страх загробного возмездия. Да и тогда разве они «православные», как их считают? Нисколько. Смутно, беспомощно как-то им делается, страшно, и сами они не знают «в чем спасенье». «Кто их знае, може, масоны аль молокане еще лучше нашего спасутся!» Каким робким, неуверенным и вопросительным тоном вырывается это у задыхающихся, покашливающих стариков!
Наша людская стряпуха из муки, выдаваемой ей на хлебы рабочим, спекла себе несколько «пирогов» и хотела ими «полакомиться» потихоньку вместе со своим мужем, жившим тоже в батраках. Ее поймал староста и доложил мне. (Баба, конечно, не подверглась никакой другой каре, кроме выговора.) Мой разговор по этому поводу с другой бабой, тоже служащей «в барской экономии»:
Я. Вот так Акулина, хороша!
Катерина (мнется некоторое время, потом вдруг выпаливает). А я так думаю, дурак Митрий, что вас такими глупостями тревожит. Эка важность, хлебцев себе напекла да поела.
Я. Однако для этого она муки украла ведь.
Катерина. Какая же это покража! Напекла, да и съела. Она ведь к себе не тащила пирогов, в кладовую не клала.
Я. Однако муку она взяла себе, и из-за этого рабочим меньше хлеба досталось. Не всё ли равно, снесла ли она краденое к себе домой или тут же его съела? Это как-никак, а покража.
Катерина. Пироги она у вас же, здесь с мужем съела, какая же это кража? Если б она еще из-под замкй украла аль впрок вашу муку схоронила, ну, это еще грех...