Сколько я ни толковала Катерине, что самовольное присвоение чужой собственности «в брюхо ли, впрок ли» все равно называется кражей, она со мной не согласилась.
Тот же староста, охраняя «барские яблони», чтобы с них не воровали яблоки ребятишки (пастушки, тоже служащие у помещика), набивает себе каждый раз во время своего обхода карманы яблоками.
Одно из самых глубоких и твердых крестьянских убеждений — это то, что земля когда-нибудь вся должна перейти в их руки. Уморительно, как они иногда хитрят и обходят этот вопрос в разговорах с помещиками.
А неуважение к интенсивному труду? «Что он? Как жук в земле копается, с утра до ночи!» Такие слова произносятся нередко очень насмешливо.
Может быть, в этих словах звучит неприятное воспоминание о разных «барщинах» и т. п. и лежание на печи с сознанием, что «хоть день да мой», — реакция?
Надо видеть, с каким гордым видом какой-нибудь оборванец просит в урожайный год «расчета» у землевладельца (иногда вид бывает даже нахальный): «Пожалуйте мне расчет». — «Что это ты? Разве тебе плохо у меня?» — «Не плохо, а только не хочу боле у вас жить, домой пойду». — «Так я тебя и отпущу! Рабочая пора только начинается. Я тебе деньги твои не отдам, мне тоже нужно свой хлеб убирать и свозить, затем я тебя и нанимал». — «А не отдадите — я и так уйду».
Если его не отпустят, то он начинает всё нарочно плохо делать и портить, опаивает лошадь, портит сбрую и т. п.
«Как же это — барин не хотел тебя отпускать, а теперь сам прогнал?» «Иван» (хитро усмехаясь): «Да я стал на дурь работать, вот и прогнал».
И действительно, уходят в лаптях, оборванные, грязные и, убрав свой хлеб, ложатся на печку — и не надо им ничего, кроме хлеба и тепла и «хозяйки», которой можно помыкать.
Те же самые «Иваны» и «Алексеи» — когда есть нечего и топить нечем — унижаются перед землевладельцем, чтобы попасть в число его батраков. «Какое бы ни будь у вас местечко. Мне бы с хозяйкой...» «Хучь бы из хлеба на зиму-то». Поклоны в землю и т. п. Даже слезы.
Казенное добро (в казенных имениях) уважают даже менее помещичьего. «У царя всего много». И тащат всё решительно. Казенный лес прямо не укараулить, несмотря на множество полесовщиков и сторожей.
Что касается до колдовства и т. п. (до разных леших, оборотней), то ему не верят (абсолютно) как раз те бабы и мужики, которые считаются колдунами, заговаривают и т. п. Колдовство это прямо-таки более или менее выгодная профессия, и забавно наблюдать, как ловкая баба-колдунья «разыгрывает свою роль» в деревне. Хотелось бы подслушать разговор двух «колдуний» вместе. С глазу на глаз они, наверное, могут и не притворяться друг перед другом.
У нас есть такая баба-колдунья (бедовая!), и, грешным делом, у меня не раз мелькала в голове мысль — не смотрит ли она в душе на своего приходского попа как на собрата по профессии?
В «Новом времени» статья о неравномерности крестьянских налогов. Автор высчитывает, что семья из пяти человек в сред-
721
24 А се грехи злые, смертные К» 1
ней черноземной полосе выплачивает ежегодно государственных налогов около 9 с чем-то руб., а такая же семья в Сибири выплачивает около У2 вышеупомянутой суммы. Статья озаглавлена «Об оскудении центра», и автор видит одну из главных причин оскудения в этой неравномерности в том, что в центре России семья переплатит в год 4 с чем-то руб. лишних сравнительно с семьей на окраине. Ну, а вышеупомянутое колебание цен на предметы первой необходимости? (Даже цены на сапожный материал колеблются: в неурожайный год пара мужских сапог стоит 7 руб., а в урожайный доходит до 10.) А то, что пропивается? Я знаю одну семью, где мужик, продав хлеба в городе на 20 руб., постоянно привозит домой только 14—15 руб. Другую, где отец, лежебок и лентяй, сдает (!) свою недельную землю, чтобы не обрабатывать ее, и пропивает заработок своей дочери — те деньги, которые она присылает в семью из города, где живет прислугой. Эта семья, состоящая из 4-х человек, разумеется, всегда впроголодь, даже в урожайные годы. И таких или подобных домохозяев положительно 10 процентов на 100, а то и больше. А деньги, которые теряются в кабаках так: «обронил» или «украли»? А обычаи вроде гульбы «годных», несоразмерная ни с чем стоимость свадебных пиров? Разве во всем этом не тонет, как капля в море, маленькая сумма лишних 4 — 5 руб. налогу? Я не говорю, что из-за этого надо бросить заботы о более равномерном распределении податей, но повторяю, это капля в море, буквально.
Вчера в саду я потихоньку наблюдала за проходящими мимо по дороге, ведущей в село. Год урожайный, потому и движения по дорогам больше. Идут два «малых» и молчат, щелкая подсолнухи. Подхожу к калитке.
— Куда, Борис?
Точно от толчка просыпаются.
— В Мураевню, чай пить. — И хоть бы какое-нибудь оживление, не говорю уж улыбка на лицах!
Появляются мужик и баба, идут, как это водится, гуськом. Мужик впереди, баба сзади.
Эти ходили на мельницу, капусту торговать. Опять какие угрюмые, застывшие, насупленные лица! Сажен сто прошли они, не подозревая, что я за ними наблюдаю; только раз мужик обратился к бабе: «Акулина, давай бумажки». Акулина извлекла из-за пазухи что-то завернутое в бумагу, оторвала клочок и протянула мужу: корявые пальцы набили цигарку, и снова продолжалось безмолвное шествие. Только когда напьются пьяны или поругаются — издалека их слышно. В первом случае на долю всякой встречной бабы несется какая-нибудь нецензурная шутка. [В ответ раздается:] «Ты, Ванюха, в церковь бы сходил лучше, должно, сроду там не бывал» (бабья реплика). — «К попу ходить? Очень он мне нужен, говно этакое, он еще мине не повянчал с тобой». Это еще одна из очень милых шуток и очень умеренная. Товарищи развеселившегося «малого» хохочут. Жесткий такой, отрывистый смех. Разве так хохочет настоящее веселье?
С неделю тому назад исключили из Караваевского общества «поджигателя». Это «малый» лет 35-ти, холостой, живший со старшим женатым братом. Он уже сидел в остроге за следующую проделку.
Сватался он за одну девушку из его же деревни, с которой, быть может, был в связи (кто это разберет?). Девушка не пошла за него.
Чтобы ее «острамить», он забрался ночью в кладовушку, где стоял ее сундук; вытащил из сундука все девушкины наряды: поддевку «тонкого сукна», сарафаны, платки и все тут же изрезал и бросил, а в сундук нагадил. Пока он отсиживал за это в остроге, девушка вышла замуж, и уверяют, что она хорошо живет с мужем.
Страничка из деревенского Боккаччо.
— Сляпые эти — чистые жерябцы. Бядовые! Вожаков своих так бьют, что и сказать невозможно... А бабе ни одной проходу не дают — вожакам велят их ловить...
На одного сляпого вожак рассерчал, да и поймай яму кобылу, замесго бабы. Сляпой как навалится на ее, а она яво и ударь задом. Все лицо яму расшибла, во куда отлятел, да и говорит:
— Сколько лет живу, такой бядовой бабы не видывал!
Жена с мужем мало говорят, но несколько баб вместе представляют нечто во всяком случае более оживленное, чем группа «малых» или мужиков. Эти не пройдут молча, напротив, всю дорогу будут тараторить между собою о мелочах своего домашнего обихода. По-моему, и смех у них живее и более похож на веселье.
Бывает, конечно, и у мужчин более живой смех. Например, я замечала, что некоторые из мужиков неизменно вызывают смех своих односельчан или товарищей (батраков). Покажется фигура такого широкобородого «Петрухи» или толстомордого «Никиты», и все «грохочут». Обыкновенно это фигура полная достоинства, видная, часто красивая, а «грохочут» все да и только! Кажется, дело в том именно и кроется, что такие «Петрухи» и «Никиты» полны чувства собственного достоинства или сознания своей красоты, «горды», не любят, чтобы над ними смеялись. Поступь у них важная, а это и возбуждает смех, и чем больше «Никиты» сердятся — тем смех пуще. В таких случаях неудержимее всех «грохочут», конечно, плюгавенькие и невидные «Иваны». (Зачинщиками смеха «Иваны», конечно, никогда не бывают.) Смеются долго и тонко, захлебываясь и сгибаясь, точно желая совсем уж спрятать свои невзрачные лица.
К сожалению, если такой «Петруха» или «Никита» — богач, деревенский кулак, то... и смеху такого не бывает. Так смеяться можно над «товарищем», а какой же товарищ — кулак?
Иду по деревне. Против небогатой избенки стоит воз с капустой. Лошадь отпряжена и отведена на двор, хозяин избы стоит, опершись локтями на передок телеги, и «ничего не делает». Кругом воза толпятся 3 бабы: они отбирают лучшие кочни капусты и очищают их от отставших листьев. Дверь кладовушки отворена, и две крошечные девочки — годов по 4 — носят очищенные кочни и складывают их на земляной пол амбарчика. (Часа два так проработали.) Мужик стоит у телеги час, другой, иногда набивает себе «цигарку» и курит. Бабы то звонко и быстро, то нараспев переговариваясь о свойствах капусты и ее дороговизне, все-таки довольно быстро облущивают ее, но нужно видеть девочек! С каким усердием, серьезностью и быстротой они переносят кочаны в кладовушку! Как они ждут, чтобы мать или тетка протянула им кочан и какое удовольствие написано на их замазанных мордочках, когда, семеня босыми ногами, они направляются с кочаном или двумя в кладовую. Одна из баб уходит в избу и выносит оттуда на руках 21/2-летнего мальчугана. Сначала он жмурится от солнца, потом несколько минут серьезно приглядывается к девочкам и тогда уже неудержимо рвется на землю, подбегает не совсем еще твердыми шагами к телеге и, уморительно хватая ручонками воздух, протягивает их к кочнам: «Мама, дай». Мама не сразу исполняет его желание, рев, конечно. «Н&, на, молчи», и мальчуган, улыбаясь, с непросохшими еще слезами, начинает за девочками вслед носить кочаны в кладовую. «Вишь, какие работники, — замечает одна баба, — не отгонишь, а да-ко-сь вырастут, батогами их работать не заставишь: так-то завсегда!» Может быть, для 3-летнего «Ивана» новы еще впечатления от капусты и от всех предметов и действий окружающих его людей, а 15-летнему «малому» уже примелькался однообразный обиход кругом него? Или картошка с сухим хлебом развила в нем апатию, ту унылость и равнодушие, с которыми он и в могилу сойдет в свое время?