ех же точек зрения: бра-тующиеся поднимали широкую полосу дерна в виде холма, так что крайние части при окружности не отделялись от земли, средняя же была подперта копьем. Вступив под этот шатер, они делали надрез на ладони или подошве, смешивали эту кровь с землею и затем, припав на колени, призывали богов в свидетельство того, что они будут друг за друга мстителями. Этот обряд назывался «ganga undir jardarmen» («хождение под землю, под сокровище земли»). Я сравниваю этот искусственный холм с sepulcru, могилой итальянско-сербского кумованья или братанья352.
Таким образом, разбор некоторых моментов Ивановской обрядности позволяет различить несколько стадий ее праисто-рического и исторического развития. Вначале это общинно-ро-довой праздник, знаменовавшийся браками и принятием в род, в общение предков. Эротизм и похоронный элемент ведет начало из этого источника. На этой бытовой основе развился натуралистический миф об умирающем боге и антропоморфические пары: Адониса и Афродиты, Купалы или Ивана и сверст-ного ему женского образа. Еще позже — песня об Иване и Марье, отражающая отношения, когда-то обычные или выражавшие существенное содержание обряда, но теперь отверженные. Церковь внесла свои воспоминания, память св. Иоанна, протестуя против языческого гетеризма устами блаженного Августина353 и нашего Памфила354. «Повесть о девицах Смоленских, како игры творили» рассказывает, что в день «в ню же родисл пресветлое солнце великий Иоанн Креститель, первый покалнию проповедник <...> случисл быти ни на коем месте на поле велице беснованию бестудну множество дев и жен, стекъ-шесл на бесовское соборище и нелепо, и скверно». Господь послал великомученика Георгия, увещания которого не подействовали на играющих; тогда Он проклял их, и они окаменели355. Очевидно, переживанием старых отношений на почве новых, церковных, представляется обычай справлять свадьбы преимущественно в Иванов (в Сицилии)356 или Петров день (у турецких сербов);357 в Ивановском братанье и кумовстве позволено видеть такой же отзвук древнего обихода — принятия в род. По отношению к побратимству здесь совершилась такая же эволюция бытовых форм, как и с северным fostbroedralag, только в другом течении: fostbrodir вначале — приемыш, воспитанник, молочный брат; затем — побратим в славянском смысле этого слова, связанный общением крови, обязанный клятвой (svararbrodir, eidbroedr). Реальный символ принадлежности к роду заменился абстрактным, как в других случаях церковным, — и мы понимаем гипотезу, усматривающую продолжение fostbroedralag на почве гильдейских союзов Дании и Норвегии.
И мы снова поставим вопрос, которым началась эта заметка: Церковь привносила ли лишь материал своих воспоминаний и приурочений или и незнакомые нам легенды, уже испытавшие где-то влияние народных, языческих представлений? Уже наше сближение Марены с Адонисом, dominus, таг, поставило нас перед таким вопросом, не исключающим встречных народных приурочений и этимологий; к нему же ведет латинская легенда XII века об Иродиаде, влюбленной в Иоанна Предтечу. Он обезглавлен, это ее месть за отверженную любовь; она хочет схватить, обнять голову, но она ускользает от нее, пышет и несется в вихре, увлекающем и Иродиаду. Мы пытались при другом случае объяснить эту легенду;358 с точки зрения церковной воздушные скитания Иродиады выразили ее преследования святого, ее наказание. Но мы невольно припоминаем другой аналогический образ: сраженного Адониса, тело, голову которого ищет, скитаясь, неутешная в своем горе богиня Афродита.
uuuuwuuuuuuuuuuuu
1
Русь первобытного строя. — Эндогамия и эксогамия. — Соловей-Разбой-ник. — Семья Соловья и «птичий грех» сибирских «каменщиков». — Мордва с «птичьими» именами. —Алатырец. — Разбойник Могута. — «Новокрещены» XII в. — Могул,, родоначоигъник киргизов. — Птица Могуль. — «Вор Ахматович». — Курский баскак Ахмат. — Жена Соловья — сестра тверского баскака Щелкана Дудентьевича? — Отатарение волжских инородцев. — Прилагательное «рахманный». — Рахмане в «Зосимовом хождении». — Соловей в средневековом представлении. — Иельбеген минусинского эпоса. — То-темические птицелюди. — Птичий культу сибирских финов. — Русско-финские городища. — Имена, названия племен и урочищ. — Влияние на них «птичьего» культа и тотемов. — Предание об Орле-городе. — Украинская веснянка
о зозуле. — Вологодское ворднище. — Песни о птичьих свадьбах. — Вабий.
Русь выходит из сказочного тумана и делается исторической поздно, к концу X, в начале XI в. Владимир Святой еще на три четверти принадлежит эпосу народного вымысла и церковной легенды. Век сыновей и внуков Владимира — уже почти безусловная достоверность. Но, вдвинувшись в век этот, Русь обнаруживается как-то слишком необычно страною-скороспелкою: сразу с определенным устремлением к государственности, с опытами стройного законодательства, с господствующей христианской религией. Так на страницах летописи, юридических и церковно-литературных памятников эпохи. Но не так было в действительности.
Народные уклады и союзы предысторической и полуисто-рической старины — родовой, семейно-общинный, племенной — еще крепко и долго владели русским миром. Обреченные государством и Церковью на уничтожение, они таяли, хотя без крутой активной борьбы, но зато в очень медленном порядке.
Государственное начало и церковное правило победят их пассивное сопротивление не ранее XIV — XV вв., да и то далеко не во всех областях и отраслях быта. Сравнительно быстро искоренится только племенное деление. В русском славянстве оно едва дотянет до конца ХП в. и вовсе исчезнет в татарщине, а после нее сохранится лишь смутным воспоминанием книгочеев, совершенно забытое живым обычаем и устною памятью народа.
Зато семейно-общинный уклад в позднейшие эпохи, включая даже XVII — XIX вв., обнаружит еще столько силы и жизненности, что некоторые историки усомнятся в самой его древности и увидят в нем не первобытное состояние предысгоричес-ких элементов будущего русского народа, но эволюционное приобретение: давнее новшество, по долгой длительности ошибочно принимаемое за основную старину. И, наконец, обилие и упорство родовых обычаев и свычаев359 на исторической Руси доказывает, что хотя родовой быт дошел до ее эры уже далеко не в чистоте, отжил как целое и, уступая культурной эволюции, самоистреблялся в развале, однако многочисленные пережитки его еще не были трупами, но, напротив, подобно свежим ветвям ивы на истлевшем стволе, являли себя силами еще здоровыми, крепкими и действенными.
Знаменитый Мэн360 установил, вернее сказать, полемически усовершенствовал после Моргана361, характеристику рода по типу брака: эндогамией и эксогамией. (Термины эти введены Мак-Леннаном1.) То есть браком, заключаемым обязательно в недрах своего рода (эндогамия) или, наоборот, браком, заключаемым обязательно в чужом роде (эксогамия). Второй способ брака, эксогамия, представляет в лестнице этической эволюции общества как будто высшую ступень сравнительно с первым. Как будто — потому что новейшие исследования вопроса обнаружили немало исключений из этого правила, доказывающих, что в народах первобытной культуры прогресс семьи не всегда движется в последовательном преемстве фазисов, но иной раз делает попятные скачки и чередует смены.
Былинную, сказочную и летописную Русь мы застаем на ступени эксогамической семьи. Она получила свое возникновение и развитие, по-видимому, в самобытном порядке, независимо от христианства и задолго, если не до его появления на Руси, то во всяком случае до Владимировой реформы. Народившаяся Русская Церковь только одобрила эксогамическую семью, приняла ее под свое покровительство и подчинила своим уставам. Существовала ли еще в это время семья эндогамическая? Ответ дает «Слово св. отец, како жити Христианом»: в числе запретных прегрешений рядом с воровством, клеветой и пьянством «Слово» подчеркивает также и «во племени понятие (= поятие)», т. е. родовой брак в порядке эндогамии.
Между отживающим обществом эндогамическим и развивающимся эксогамическим шла уже лютая принципиальная вражда. Память о ней сохранилась в былинах о богатырской победе Ильи Муромца. Семья побежденного им Соловья-Разбойника оказывается, согласно птичьеллу имени домовладыки, настоящим гнездом, в котором все птенцы схожи между собою. Почему Илья Муромец допрашивает своего пленника:
— Что это у тебя дети на единый лик?
Типический представитель исконной эндогамии, стихийный богатырь Соловей-Разбойник, хвастает новому богатырю, крестьянину, т. е. земледельцу-христианину, Илье Муромцу:
— Я дочь вырощу, за сына замуж отдам,
Я сына вырощу, на дочери женю,
Чтоб Соловейкин род не переводился.
Представитель новой эксогамической культуры, Илья Муромец, почел эту тончайшую в выразительном лаконизме своем программу эндогамического строя за бесстыжую похвальбу грехом, рассердился и убил Соловья до смерти.
О мифическом значении Соловья-Разбойника исписаны и напечатаны едва ли не целые томы. Но все мифические гипотезы, по моему мнению, совершенно теряются пред следующим, чисто бытовым наблюдением и показанием старых сибирских описателей, князя Н. А. Кострова и А. Принтца. Вот как изображают они семейный строй ясачных крестьян