376. Понятно, что не все усердствующие «новокрещены» встречались с доверием и властью, и Церковью, памятовавшими по свежему опыту, что мордве свойственно не строительство монастырей, а разорительство. Бунт мордвы против энергических миссионеров патриарха Никона (хотя он сам был мордвин) и убийство главы их, рязанского архиепископа Мисаила (1655 г.) — наглядные показатели небезосновательности такого недоверия.
Новообращенная мордва часто оказывалась гораздо опаснее некрещеной, потому что крещение снабжало мордвина как бы паспортом политической благонадежности, при наличии которого русская власть смотрела сквозь пальцы на безобразия «новокрещена» среди языческой мордвы, а в то же время паспорт этот своего носителя мало к чему русскому и христаан-скому обязывал. Еще в 1686 г. указ царей Иоанна и Петра Алексеевичей свидетельствует, что мордовские новокрещены «в христианской вере не тверды, в церкви Божии не приходят и отцов духовных у себя не имеют». А о том, как эти новокрещены угнетали своих соплеменников, в то же время злоумышляя «похвальными речами» на русскую власть, выразительно свидетельствует челобитная, поданная в том же 1686 г. некрещеною мордвою из племени терюхан377 нижегородскому митрополиту Филарету, с горькими жалобами на грабительские утеснения, терпимые от «новокрещенов» — разбойников, конокрадов и, по-видимому, бывших разинцев. Челобитчики опасаются, «чтобы нам, сиротам вашим, от них, новокрещеных Емельки Пиргушева со товарищи, отъездов (“по многие времена неведомо куда и для какого промыслу”), приводов и от похвальных их речей не разориться и вконец не погибнуть»378.
Таким образом, в рисунке своих соплеменников мордвин-новокрещенец оказывается разбойником, вымогателем, двуличным человеком вертлявой совести — именно алатырцем в нынешнем «архангельском» смысле слова. Тем более подозрительно должны были относиться к «новокрещенам» русские, селившиеся между ними. Церковный и правительственный взгляд на прозелитов379 сильно разнился от народного. Народ не любит и никогда не любил выкрестов380, сомневаясь в чести людей, сменивших свою «прироженую» веру. Известна в бесчисленных вариантах пословица: «Вор прощенный, жид крещенный, конь леченный — одна стать: толка не жди!»381.
Всеволод Миллер настаивал на тождестве Соловья-Разбой-ника с летописным разбойником Могутом, или Могутой (в «Степенной книге»), получившем помилование от кн. Владимира ввиду его чистосердечного раскаяния: «Изымаша же хитростью некоего разбойника, нарицаемого Могута, и егда ста пред Владимером, воскрича зело и многы слезы испущая из очию, сице глаголя» и пр. Миллер сводит эту подробность о сильном крике пленного Могута с общеизвестным эпизодом былинного сказа, как пленный Соловей-Разбойник оглушил до беспамятства князя Владимира с княгинею и весь двор их богатырским своим свистом. Илья Муромец приказывал Соловью свистать осторожно, вполсвиста, а разбойник назло свистнул в полный свист (или, как выражается соблазнившая Миллера редакция, «сколько было его могуты») и наделал великих бед, за что Илья убил его и выбросил в окошко382.
Имя Могуты ясно звучит славянским корнем, но весьма возможно, что это лишь случайное звуковое совпадение. Могут близко напоминает Могула, родоначальника киргизов. Были два брата: Могул и Татар. От первого произошли казаки: так называют себя киргизы-узбеки, отрицаясь тем от имени «кыр-гызов», которое они оставляют за презираемыми от них каракиргизами, считая последних происхождения калмыцкого и даже «собачьего». Слово «казак» у киргизов значит «вольный», «бродяга», «разбойник». А состоит оно, по киргизскому же толкованию, из двух имен: каз («гусь») и заг («ворон»)383. Таким образом, киргизский казак есть тотемический символ, составленный из двух вольных степных птиц, иносказательно определяя племенной союз двух родов с тотемом гуся и с тотемом ворона. Теперь если былинный и сказочный Соловей-Разбойник = летописному разбойнику Могуту, а разбойник Могут = казаку (т. е. разбойнику с двумя птичьими именами) Могулу, то две величины, равные порознь третьей, равны между собою. Наш Соловей с его былинными татаро-тюркскими отчествами-про-звищами — «вор Ахматович», «Рахметович», «Рахматович», «Рахманович» и пр., — оказывается типическим богатырем-разбойником из какого-то тюркского рода-племени с птичьим тотемом соловья.
В выразительнейшем же прозвище «Соловей, птица рах-манная» птичий тотем возвращается уже к птичьему мифу. Последний еще более рельефно выступит наружу, если мы вспомним Моголъ или Могулъ-птицу, заменяющую в наших сказках восточную баснословную птицу Рох384. Имя это не утрачено народным языком еще и в настоящее время. На олонецком наречии ллогулъ (а также «науй» и «навуй») обозначает страуса. В песнях о Волхе, Егорие Храбром, в сказке об Александре
Македонском [птица Могуль] сопровождается постоянными эпитетами — «великая и страховидная» (Г. Куликовский)385. Восточным сказочным привносом влетают в былину и птицы-оборотни, вороны с железными носами: сыновья и зятья Соловья-Разбойника, по убеждению сказочников, и теперь еще бессмертно летающие по Руси. Через царства Болгарское и Хазарское они прилетели прямо из «Тысячи и одной ночи» (второе путешествие Синдбада-морехода).
Отчество Соловья — Ахматович, Рахматович, Рахметович и т. д. — уже самим звуком своим говорит о татарстве или скорее об отатаренности разбойника, причем надо заметить, что это мухамеданское отчество, несомненно, очень поздний вклад в соловьиное родословие.
Орест Миллер (а за ним впоследствии и Всеволод) приписывает «Ахматовича» глубокому впечатлению, которое оставил в русском народе неудачный поход на Москву Ахмата, хана Золотой Орды, в 1480 г. при Иване III и долгая его стоянка на р. Угре386. Возможно, хотя если бы я с такою же уверенностью, как Всеволод Миллер, видел театр столкновения Ильи Муромца с Соловьем-Разбойником в древней Черниговской земле и точно в нынешней Орловской губернии, то для местной эпопеи соблазнился бы выбрать и более местного Ахмата: свирепого курского баск&ка387 этого имени, слободы которого в восьмидесятых годах XIII века воевали князья Олег Рыльский и Святослав Липецкий. Известна эпическая характеристика последним этого курского Ахмата:
«Что баскаковы слободы грабил, в том я прав, — не человека я обидел, а зверя; врагам своим отомстил; не буду отвечать ни перед Богом, ни перед людьми в том, что поганых кровопийцев избил»388.
На баскака Ахмата можно, пожалуй, найти косвенное указание даже и в былинах Соловьиного круга. В некоторых записях жена Соловья, обыкновенно безыменная, снабжается именем и отчеством: Акулина Дудентъевна. Это былинно-татарское отчество делает ее как бы родною сестрою ханскому баскаку в Твери, Чел-хану, или Шевкалу, которого грабительские безобразия и насилия вызвали знаменитую тверскую резню татар на Успеньев день, 15 августа 1327 г. В народной (да и летописной) памяти этот Чел-хан остался с именем Щелкана, а былевые песни389 придали ему отчество Дудентьевича. Личность и деятельность Чел-хана «ради дани и выходу, ради чор-това правежу» былины изображают весьма близко к характеристике курского Ахмата князем Святославом:
У кого пяти рублей нету,
У того он жену берет,
У кого как жены-то нет,
Так того самого берет.
У Щелкана не выробишься,
Со двора вон не вырядишься390.
Корысть получить в кормление «Тверь богатую» Щелкан покупает у Звяги-царя (Узбека), заколов родного сына и выпив чашу его крови, «стоючись перед Звягою-царем». Когда Щелкан едет в Тверь, то даже родная сестра, которую зовут здесь Марьей Дудентьевной, не находит для него лучших пожеланий, чем:
«Уж ты по роду родной брат,
По прозванью окоянной брат.
Да чтобы тебе, брателку,
Да туда-то уехати,
Да назад не приехати.
Да остыть бы те, брателко,
Да на востром копье,
На булатнем на ножичке».
Кто-то из давних исследователей, но, к сожалению, не могу вспомнить, кто именно, основываясь на разбойничьем характере Щелкана, видел в нем через игру слов самого Соловья-Раз-бойника (ср. изображение пения соловья у Крылова: «Защелкал, засвистал на тысячу ладов»). Женщины в былинах Соловьиного круга всегда с христианскими именами: жена Акулина, дочери Катюшенька, Пелька (Пелагея), Марья, но с басурманскими отчествами: жена Дудентьевна, дочь Марья Соловьевна.
Но, вообще-то, нужны ли и возможны ли в данном случае определенные исторические даты и имена? Не проще ли видеть в татарских отчествах Соловья и его семейных отражение общей тесной связи между татарами и волжскими инородцами, постоянными союзниками и проводниками первых в их набегах на Русь? А равным образом и того феодального внедрения, которым татары раздробили инородческие земли в полуавто-номные орды с владетельными князьками — мурзами из ордынских выходцев. В пяти губерниях (Тамбовской, Нижегородской, Пензенской, Симбирской и Казанской) образовалось 55 мордовско-татарских княжеских родов, причем чисто мордовских из них только три: Еделевы, Шунгуровы и Смелене-вы