В тотемы предпочтительно избирались хищные птицы — орел, сокол, ястреб, ворон. В особенности же последний, во всех своих наименованиях, как в форме врана (серб. Вранья, болг. Варна, укр. Грайворон), так и в форме крука (чешский легендарный вождь Крок; польский город Краков — «Кряков» русских былин, о котором они рассказывают странную историю, как Илья Муромец при помощи Ермака Тимофеевича освободил его от татарской осады). Всего выразительнее в балтийском славянском племени бодричей. Оно делилось на два рода — рарогов и варнов, т. е. охотничьих соколов и воронов. А князем у них сидел Крук, а жену он имел Славину (Domina Slavina uxor Cruconis) — может быть, Славянку, а может быть, СоловьихуК Тотемическое мифотворчество связывается даже с городами и урочищами, которых историческое происхождение, сравнительно недавнее, не имеет решительно ничего загадочного. Возникнув без легенды, они как бы добывают себе легенду.
В России два Орла — губернский город при впадении р. Орлика в Оку и уездный Орлов Вятской губернии. Но Московская Русь знала еще Орел-город — бывший инородческий Кер-гадан, возникший на правом берегу Камы, против устья р. Яйвы. Жизнь этого городка, тесно связанная с соляным промыслом знаменитых Строгановых, в XVII в. была очень интересна и авантюрна. (Здесь, например, развивается действие пресловутой демонической «Повести о Савве Грудцыне», см. ее в моей «Одержимой Руси».) Но основан он в 1564 г. Аникою Строгановым как обыкновенный городок-острожец для охраны первой строгановской соляной варницы. В объяснение же названия Орла-города П. И. Мельников занес в свои «Дорожные записки» местное предание, будто на этом месте в старину стоял огромный кедр и на этом кедре свил себе гнездо орел, величины и силы необыкновенной. Он был ужасом окрестностей: похищал мелкий скот и даже детей. Никто не отваживался убить этого хищника, все боялись близко подойти к гнезду его. Аника Строганов решился сам сразиться с орлом, напал на него в гнезде и умертвил хищника. Место, на котором был кедр, понравилось ему и он постановил выстроить тут городок417. Сходство легенды с былиною о поездке Ильи Муромца на Соловья-Разбойника, «птицу рахманную», так велико, что соблазняет даже искать взаимовлияния между двумя сказаниями. Тем более, что Аника Строганов в народной памяти остался истинно эпическим богатырем, да еще и имя-то носил самое былинное.
Геральдическое значение песенной птицы ясно выступает в украинской веснянке, отмеченной Н. И. Костомаровым:
«Вставай, челядонько,
Город городити,
Терненьком тернити,
Щоби не злетила Сива ей зозуленька,
Щоби не схватила Паняньской краси».
Зозуля, кукушка, является птицею сладострастною и опасною для девичьей чести в эллинском мифотворчестве (обольщение Геры Зевсом, принявшим вид кукушки) и в германских песнях («Der Kukuk ist ein braver Mann, der sieben Frauen halten капп»[«Кукушка — удалец, он может иметь семь жен»]). Но немецкий «der Kukuk» мужского рода, тогда как наша «зозуля», «зегзица», «кукушка» — рода женского, и, следовательно, роль похитительницы «паняньской красы» ей никак не подходит. Надо думать, что в данном случае мы имеем дело не с обычной поэтической птичьей метафорой, какими изобилуют любовные и свадебные песни, в особенности украинские, но с каким-то глухим воспоминанием о женихе-насильнике из рода, имевшего своим патрональным знаком (гербом) и прозвищем кукушку. Зозуля и в настоящее время очень распространенная украинская фамилия. Мое допущение имеет тем более вероятности, что, по свидетельству Костомарова, «эта песня стойт особняком, и ничего другого в таком же смысле не находится в песенности»418. В варианте веснянки кукушка переправлена на сокола — постоянный символ удальца-жениха, налета-любовника. В другой песне, рисующей неравный и насильственный чужеродный брак, жених изображается вороном, невеста — голубкою:
Налетов ворон з чужих сторон,
Голубку взявши, до себе призвавши,
Сипле пшеницю, лле водицю —
Голубка не Усть, голубка не п’е...419
Здесь ворон и голубка, конечно, лишь поэтические образы. Но народное творчество умеет различать поэтическую метафору от тотемического намека. В 1903 г. в Вологде я записал от кухарки, крестьянки Кадниковского уезда, местный сатирический сказ о неравном браке, присрамившем какую-то именитую семью. Не решаюсь привести эту довольно длинную сатиру здесь, так как запись мною давно утрачена, а в памяти сохранилась отрывками, соединять которые искусственно было бы неудобно. Девушка в сказе величалась «соколеной белою», а в мужья ей навязалась местная наиболее частая и нелюбимая птица «ворона». Но так как ворона, подобно кукушке, звучит в ухе женским родом (так лишь она всегда выступает и в сказках животного эпоса, и в песнях420), то вологодские выдумщики устранили это неудобство, переименовав ворону в «серое вороншце» и в «серого вороншца». Обе формы, средняя и мужская, повторялись рядом без различия, но сказ избежал женской. Между тем прозвища Ворона, Сорока, Галка и т. п. столько же обыкновенны в северном русском крестьянстве, как в украинском Зозуля. Следовательно, если бы в сказке шло дело о родовом символе жениха, то, конечно, ворона так и осталась бы вороною, подобно тому, как костомаровская веснянка сохранила свою тотеми-ческую зозулю. Но сказу нужна была не личность, а поэтическая метафора для обобщающего сатирического изображения именитой невесты с недостойным женихом. Поэтому потребовалось подчеркнуть в нем мужскую неуклюжесть низменного самца мужскою же формою смехотворно-неуклюжего «воронища».
Птичьи метафоры в свадебном обряде, славянском и русско-инородческом, бесчисленно часты и стойки, хотя и не особенно разнообразны. В подавляющем большинстве метафоры эти порождены эксогамией, браком чужеродным, и его символизируют. Здесь же уместно будет упомянуть о песнях, имеющих содержанием свадьбы птиц между собой. Их множество — русских, украинских, белорусских, польских, общеславянских. Они очень древнего происхождения. Большинство из них шуточного содержания, бывшего в свое время, вероятно, сатирическим. Таковы украинские песни о свадьбе щегла с синицей, о чечетке, которой надо выдать замуж семь дочерей, о разборчивой перепелке, отвергнувшей сватовство, чтобы выйти замуж за соловья и т. п. Подобно свадебным песням невестиных подружек, едва ли не повсеместно высмеивающим язвительно и враждебно чужеродца-жениха с его сватом, дружкою и поезжанами, песни о браках птиц разных пород (обязательное условие!) звучали когда-то не только забавным балагурством, но и сатирическим протестом отжившего и уже умиравшего эндогамизма, против торжествующей (в формах похищения, умычки по соглашению и, позже, покупки жены) эксогамии.
К высказанным предположениям и соображениям прибавлю подкрепляющим примером еще одно в высшей степени выразительное слово, подмеченное Ф. И. Буслаевым421. Зять-примак, входивший в дом тестя или тещи на правах члена семьи, сожителя и соработника, родича, назывался в старину ва6ий\ от глагола «вабити» — охотничьего термина, обозначающего «привлекать, приручать, приманивать птиц». См. выше, в «Хождении Зосимовом» превабителъ диавол, т. е. великий ловец душ, уподобляемых птицам, лукавый птицелов. А зять-примак — вабий, по уподоблению пойманной родом птице. Тут явственна метафора еще звероловного быта, для которого общежитие кровных (семьею ли, родом ли) определялось еще гнездом.
2
Значение слова «гнездо». — Гнездо и усадьба Соловья-Разбойника. — Абрамкино городище. — Типы иногородческих жилищ и селений. — Чувашские базары. — Город Торжок и др. — Мордовские «тверди». — Самоистребление инородцев в родовых распрях. — Юрий Долгорукий. — Пургас и Пурей-ша. — Неспособность инородцев к государственной организации. — Курбский о черемисском царе. — Первобытный лес — природная крепость. — Рассказ Маржерета. — Девятидубъе. — Бухтарминские «каменщики». — Недостаток в женщинах. — Гетеризм. — Кровное родство в языках: мордовском и черемисском. — Гетерические нравы у тюрко-финнов и русских метисов. — Герберштейн и др. о лопарях. — Матриархат. — Женские божества в мифологии тюрко-финнов. — Разрушение гетерического строя приростом женского населения. — Пережитки и рецидивы гетеризма. — Деревня Яркино. — Гостеприимная проституция. — Эндогамия. — Анекдот Шашкова. — Песня о Захарке. — Легенды о происхождении киргизов. — Браки родных братьев и сестер. — Скрытый эндогамизм под эк-согомическими фикциями. — Мордовская песня об Уле. — Чувашская свадьба. — Народный костюм волжских инородцев.
Жилище птицы — гнездо.
Слово «гнездо» употребляется русским народом весьма разнообразно. Однако пестроту его значений, как прямых, так и метафорических, легко распределить по двум категориям. В первой гнездо — то, что вмещает, помещение. Во второй — то, что вмещается, связано с помещением, постоянством в нем пребывания. С той и другой категорией связано представление о большей или меньшей длительности действия, а со второю — о его собирательности. Гнездо — жилье птицы или зверя, и гнездо — птичий или звериный выводок: «По Русской земли про-строшася половци, акы пардуже (барсово) гнездо» («Слово о полку Игореве»). «Вить гнездо» — метафорически — устраивать дом и обзаводиться семьей. В архангельском наречии «гнездиться» значит совокупляться (о птицах, зверях, насекомых).
«В слове “гнездо”, — говорит Буслаев, — мы видим пример того, как основные понятия образовались в нашем языке под влиянием звероловного и охотничьего первобыта. Как в санскрите от кула (семья) происходит кулая (гнездо), так и у нас в старину гнездо употреблялось в значении семьи. Например, в “Слове о полку Игореве”: “Ингварь и Всеволод, и все три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилици”. Тем же древнейшим бытом отзывается