эпитет великого князя Всеволода Юрьевича — “Большое Гнездо”»422. Но не только семью вмещает идея гнезда, а также род и племя. В том же «Слове о полку Игореве»: «Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо, далече залетело»; в «Задонщине» (по списку У идольского): «Гнездо есмя были великого князя Владимера Киевского». Долговечную прочность этих метафор утверждает и новая словесность. «Дворянское гнездо» у Тургенева обнимает одновременно оба понятия — и местности, населенной дворянами, и дворянских родов, ее населяющих. А вот гнездо как семья в классической русской комедии уже второй половины XIX в.:
Расплюев. Ведь у меня гнездо есть; я туда пищу таскаю.
Федор. Что вы это? Какое гнездо?
Расплюев. Обыкновенно, птенцы; малые дети.
(Сухова-Кобъиин А. В. Свадьба Кречинского.)
Метафору «гнезда» мы видели в признаниях кровосмесите-лей-«каменщиков» Бухтарминского края. «Тепло гнездо» имеет жилищем и «гнездом» [т. е. всем семейством] живет в нем также и кровосмеситель Соловей-Разбойник.
Гнездо его свито на дубах, число которых колеблется в разных записях от трех до тридевяти, т. е. двадцати семи, да еще иногда для красного словца прибавляются «две березы покля-пые». По большей части, это висячее гнездо представляет собою и крепость, и жилое помещение Соловьева рода. Иногда жеоно — только крепость, а роскошная усадьба разбойника стойт где-то в стороне, особо. И, должно быть, довольно далеко от лесного гнезда, потому что, когда Илья Муромец везет покоренного разбойника к его усадьбе, дети Соловья не могут рассмотреть простым глазом, в чем дело, кто едет, кто у кого в тороках423, и жена Соловья убеждается в постигшем семью несчастии, только поглядев с вышних чердаков в трубки немецкие.
Был двор на семи столбах,
На семи столбах, на семи верстах,
Около был булатный тын,
В середочке был сделан гостиный двор,
Было сделано три терема златоверхие,
Вершечки с вершечками свивалися,
Потоки424 с потоками сросталися,
Крылечки с крылечками сплывалися,
Рассажены были сады да зеленые,
Цвели да цвели все цветы лазуревы,
Подведена вся усадьба красовитая.
О населении подобных былинных и легендарных «гнезд» мы имеем довольно точные статистические данные. У Соловья — жена, девять сыновей, две или три дочери, соответственное число зятьев-примаков («вабиев»); потомства последних былина не считает. У мордвина Скворца — 18 жен и 70 сыновей. Другое сказание о возникновении Нижнего Новгорода приписывает первый посел на Дятловых горах, над Волгой, немного ниже устья Оки, мордвину же Абрамке, переселенцу из-за р. Кудьмы. В дремучем лесу срубил он семнадцать изб для своих четырнадцати сыновей и трех дочерей и обнес посел<ок> тыном и валом. Вышел городок, вмещавший на жительстве до 500 человек, которыми, очевидно, и определялся род Абрамкин. Вероятно, численность рода внушила окрестной мордве, терюханам, выбрать Абрамку своим «панком» (старшиною, правителем, но не князем). В городке своем Абрамка устроил двое ворот: одни — с южной стороны вала, широкие, с дубовыми растворами, и завалил их землей; другие — Тайницкие, на север, из которых ходили за водой на Волгу. Когда русские осадили Абрамку в его гнезде, то сквозь Тайницкие ворота пробралось к нему на помощь 5000 терюханской мордвы. Но неудачная вылазка погубила Абрамку. Он пал в бою, а его городище русские разорили и сожгли. Затем победители построили было поблизости, на правом берегу Оки, свой русский городок, но не выдержали напора мордвы и бежали во Владимир. Именно эти события и послужили Юрию Долгорукому предлогом к основанию Нижнего Новгорода.
В настоящее время мордовские и черемисские деревни планируются как русские, равно как русская изба давно уже победила и вытеснила инородческую финскую куд'у. Но еще 80 лет тому назад супруги К. и А. А. Фукс видели первобытные деревни, в которых не было улиц, и каждый двор представлял собою умышленно обособленный участок, обнесенный тыном, и с избою, как с миниатюрною цитаделью, посреди двора. Выходы из избы располагались, как ворота в Абрамкином городище, на юг или на восток — большая дверь в рост человека, на север — маленькая, скорее тайник или дымовое отверстие, чем дверь. Окна и теперь еще не прорубаются на улицу, а всё во двор. Вся изба, весь двор, вся усадьба мордвина, черемиса, чуваша запечатлены привычкою к отчужденности от соседа, к ожиданию от ближнего своего скорей худа, чем добра.
Если из вышеприведенного былинного описания Соловьевой усадьбы мы откинем эпические украшения «булатного» тына, «златоверхих» теремов, то она окажется распланированной точно по образцам инородческих усадеб у Гейкеля, [Александры] Фукс и Лукина, только в преувеличенном эпически масштабе. «Сады» же «зеленые» с «цветами лазуревыми» даже вполне реально вероятны, так как нагорные черемисы — страстные любители садоводства, и деревни их действительно утопают в зелени425.
Даже «гостиный двор» посреди усадьбы красовитой — не измышление, потому что такой значительный поселок среди тюрко-финского населения не мог не создать в себе «Торжка», или «базара». «Для чуваша, — говорит А. Ф. Риттих, — базар составляет ныне такую же бытовую необходимость, как для городского жителя гостиный двор, биржа, театр, клуб, гостиница». Чуваш жить не может без базара. «Делать базар» для него самое приятное препровождение времени. Устраивается базар обыкновенно на площадях ближайших деревень либо по большим дорогам, около постоялых дворов, питейных заведений и т. п. К известным дням съезжаются на такие площади чуваши и, расставив свои телеги рядом, с проходом посередине, сидят на телегах и покуривают трубку, в то время как женщины расхаживают по лавкам в наскоро устроенных навесах из тонких жердей и полотна. На такие торжки чуваши приезжают не столько для торга, сколько чтобы повидаться с соседями, потолковать с ними, выпить вина, закупить табаку, а женщины — чтобы побывать лишний раз в людях, принарядившись. Продается на торжках только мелкий товар: для женщин — бисер, бусы, шнурки, материи; для мужчин — трубки, кушаки, шапки, подошвы и т. п. Для настоящей торговли чуваш едет не на Торжок уже, а в большое село или город. Любовь чувашей к этим сборищам настолько сильна, что редкий из них согласится продать свои произведения на месте, как из недоверчивости к единичным предложениям, т. е. опасаясь прогадать против установленных базарных цен, так еще больше, чтобы не лишиться предлога к удовольствию побывать на базаре. Во времена болгарского царства чуваши, как полукочевые, конечно, еще больше нуждались в базарах и торжках для сбыта мехов, меда, воска и для встречи рода с родом, племени с племенем, ради «разузнания не только новостей, но и намерения соседей»426.
Что-нибудь вроде чувашского базара или торжка представлял собой и центр красовитой усадьбы Соловья, возвеличенный былиною в звание «гостиного двора». Как из подобных «гостиных» мест у больших дорог, переправ, волоков и т. п. возникали крупные жилые, торговые и даже политические центры, показывает название города Торжка, или Нового Торга, развившегося из «погоста» еще в финское или полуфинское время. Так как с Торжком связана легенда о погребении здесь св. Ефремом Новгородским, бывшим конюшим св. князей Бориса и Глеба, головы брата своего Георгия Угрина, погибшего вместе с Борисом на реке Альте от подосланных Святополком убийц, то возникновение Торжка, хотя бы еще Торжком с маленькой буквы, вероятно уже для начальных лет XI века. Между тем, название Новый Торг указывает, что этот торг перебрался на свое место с какого-то другого, был прежде где-то выше427. И, по всей вероятности, там он был еще чисто финским, потому что славяне, вытесняя финнов, редко садились на покинутые ими пепелища, но обыкновенно строили новые города где-нибудь поблизости, но на новом месте. (См. выше легенду об Абрамкином городище.) Так построились Пронск, Переяславль Рязанский, впоследствии Коломна, Борисоглебск, Пересвитск, Ростиславль, Москва. Городище Старой Рязани включает в себя развалины древнего финского городка, но они в этом обширном городище занимают лишь незначительный уголок. Город Белев возник на месте целой группы финских городищ428.
В высшей степени любопытны три [цитировавшихся выше] стиха:
Вершечки с вершечками свивалися,
Потоки с потоками сросталися,
Крылечки с крылечками сплывалися.
Они свидетельствуют о том, что род, разросшийся настолько, что начал выделять из себя отдельные семьи в отдельные жилища, продолжает тем не менее поддерживать свое единство общею кровлею, подразумевающею и общий родовой очаг429.
Абрамкино городище с семнадцатью избами в черте тына и вала и Соловьева усадьба, «двор на семи столбах» (т. е. семибашенный), на семи «верстах», — гнёзда крупного, много двор-ного размера. Такими должны были быть в XV — XVI вв. «мордовское Арзамасово городище», как слыл тогда город Арзамас, столица племени эрзи, ардатов, вотчина кн. Еделе-вых, Старый Темников, Сараклыч и т. п. укрепленные поместья феодалов — князей и мурз, принадлежащие позднейшему времени, когда племенное начало стало брать верх над родовым и при татарском содействии и понуждении образовывать «орды» (например, Наровчатская орда мурзы Тагая, собравшая под его руку мордву нынешней Пензенской губернии).
Тут «гнездо, гнезно» с маленькой буквы уже заносит ногу для шага в Гнездо с большой буквы, Гнезно, как звался стольный город мазовецких князей. Но берега Оки богаты остатками финских городищ более ранних веков — до славянского нашествия. Они совсем другого типа: малодворного или даже од-нодворного, настолько тесен их вал. Вот где были истинные и вековые «тверди»: тюрко-финнов, какими бы племенными именами они ни назывались, — эти их лесные «жилища» и «зимни-цы», куда они уходили от напора русских, зная, что следовать за ними в непроходимые чащи княжеские дружины (почти исключительно конные) не рискнут