453. В мордвин-ском семейном сгрое И. Н. Смирнов усматривает следы матри-архатной древности в особых названиях для деда по матери (.scatiaj), дядиной жены (scakaj) и сына брата матери [scenjaj).
Гетерическое общество мало способно к размножению естественным порядком, нарождениям внутри рода, так как сам-цов-оплодотворителей в нем много, а самок, зачинающих, носящих и рождающих, очень мало. Поэтому оно стремится как можно более увеличить число принадлежащих ему женщин, захватывая их извне, насильственным порядком или куплею. Но благодаря женскому приросту гетерическое общество изживает себя и заносит ногу на новую ступень эволюции. Род или племя, разбогатевшие женщинами, перестают физиологически нуждаться в их общности, гетерические нравы падают, нарождаются семейные формы. Если гетерические традиции продолжают практически держаться в обществе, достаточно размножившем свое женское население, то лишь в качестве бытового или религиозного пережитка — вековой дурной привычки, поддерживаемой суеверием и приятной развивающемуся параллельно с культурою врагу ее, народному разврату.
Временами и местами упрямая цепкость гетерических пережитков поражает своею прочностью. В обществах поздних веков и, казалось бы, соответственно густых культурных наслоений вдруг обнаруживаются явления гетеризма — религиозного, сектантского, гостеприимного, — не слишком далеко ушедшие от тех, что рисуют сказки Афанасьева или клеймит начальная летопись. Сибирь — классическая страна поздних гетерических пережитков. Е. И. Якушкин в «Обычном праве» цитирует из «Недели» 1883 г. статью «Оригиналы “Подлиповцев”» — о деревне Яркине Енисейской губернии. «У ярчан существует первобытность в отношении полов, напоминающая языческие славянские обычаи и слова о них Нестора: “...живяху зверинским обычаем, живуще скотски...” Первобытность взгляда на половые сношения сохранилась здесь и в обычае гостеприимства. Когда в Яр-кино приезжают купцы, обязанностью хозяина, у которого купец остановился, считается поставить ему на ночь девушку. На р. Муре, как рассказывают, приезжему купцу отдается обыкновенно дочь хозяина»454.
Для характеристики живучести гетерических нравов весьма любопытно отметить, что в Яркине они не первобытны, но реци-дивны. Автор статьи настаивает на том, что Несторово зверин-ство вернулось к ярчанам вместе с распадением у них общины на мелкие местно-промышленные артели родственного состава (задруги?). «С разложением общины родственная (т. е. родовая) связь укрепилась здесь и приобрела огромное значение». Настолько, что вот попятила ее к древнейшим грехам родового первобьгга, которые в настоящее время считают предосудительными даже и дикие, едва затронутые культурой народы. «Об этом не может быть и речи», — ответил киргиз-кайсац-кий бий455 Султан Канаев Н. И. Гродекову на вопрос о гостеприимном гетеризме. Гродеков, однако, полагает, что обычай только ушел в негласносгь: на юге Туркестанского края, может быть, и вывелся, но на севере и в Сибири живет456. Ср. выше о вотяках, лопарях, усть-цылемцах и пр.
Точно такое же рецидивное явление представляет собою превращение бухтарминских «каменщиков», хотя они — христиане, да еще и старой веры, — в эндогамистов, отбросивших, подобно Соловью-Разбойнику, в сторону стеснительные счеты со степенями кровного родства.
Порядок возникновения эндогамии прост и прозаичен. Покуда в трущобной «тверди» приходилась одна женщина на четырех мужчин, неминуема была резня между ними из-за нее, если не по любовной ревности в современной сложности этого чувства, то по нетерпению самцов к полиандрической очереди, по злобе слабых самцов на злоупотребления своими правами со стороны сильных. Путем военно-грабежных экспедиций, с похищением женщин-чужеродок и позже, куплею, «твердь» приобретает достаточное количество самок, чтобы сократить конкуренцию самцов. Там, где, как А. Принтц нашел у бухтарминцев, 15 женщин приходится на 13 мужчин, кровавые драмы ревности, конечно, остаются возможными, но уже не неизбежными. Отныне их будут порождать зависть эстетического выбора, соображения хозяйственной и промысловой выгоды, мужское самолюбие, женское кокетство, а не просто и только грубый половой голод самца, на долю которого недостало самки.
Но с понижением грубого стимула понижается также и охота самцов рисковать собою в трудных и опасных экспедициях для захвата чужеродных женщин. Из предмета первой необходимости они становятся предметом уже, так сказать, роскоши, из которой впоследствии разовьется многоженство: всегда и всюду привилегия немногих. Подавляющее же большинство рассуждает: зачем нам искать дальних и труднодоступных женщин, когда потребность может быть обращена на ближних и легко достающихся? В старой «Истории русской женщины» С. С. Шашкова рассказывается следующая сцена из крестьянской жизни Вятской губернии, полуинородческой и в русском своем населении. Парень лежит на печи и стонет. Мать расспрашивает, что с ним. Оказывается, его сильно избили при каком-то несчастном любовном похождении. Мать строго выговаривает ему, зачем он связывается с разными «посторонними потаскухами»: «Вон, ведь, есть свои кобылы!» — указывает она на дочерей.
Собственно говоря, в этой грубой фразе заключен весь секрет и смысл происхождения эндогамии: искание чужеродной женщины — опасная авантюра, доступность своей — легкое и спокойное удовлетворение. В мордовской песне о вдовце Захарке это звучит дословно, и притом опять из женских уст. Вдовец Захарка плачет и воет, собираясь в чужую деревню, чтобы взять вторую жену. Сестра покойной жены Матря спрашивает: «Куда ты бредешь, бедный Захарка?» — «Свояченица Матря, я иду искать себе жену». — «Зачем ходить далеко, бедный Захарка? Брось! Возьми в жены меня!..» И Захарка взял в жены свояченицу Матрю. Правда, эндогамический мотив не доходит здесь до рекомендации кровосмешения, как в Шаш-ковском примере, но принцип предпочтения легкого брака поблизости, в своем роде, трудному приводу в род дальней чужачки выяснен с точностью бесспорной.
Киргизы, убежденные, фанатические родовики, умеющие считаться родством до сорокового колена и презирающие человека как «отступника», если он не умеет назвать своих семи предков, теперь очень опасаются кровосмешения и заключают браки по правилу: не ближе седьмого колена. Шариат допускает исключения, и они бывают даже до второго колена. Но эти послабления не одобряются народом, как «порча занга» (адата, обычного права). А еще недавно за любовную связь родича с родичкою ближе седьмого колена виновные изгонялись из общества. Степени родства и брачная в нем дозволенность разработаны киргизским «зангом» с взыскательнейшею тонкостью и точностью457. Словом, народ этот ушел от грубых эндогамических форм решительно и очень далеко. Однако легенды запомнили его эндогамическое происхождение.
Дочь хана Сагыма («Степной Мираж») и 40 ее прислужниц, купаясь в реке, отведали какой-то говорящей пены, которая наплыла на них, вопия: «Ты прав, да и я тоже прав». От этой волшебной пены все девицы забеременели, за что хан Сагым выгнал их в дикие горы. Здесь каждая из них родила двойни, получилось 40 сыновей и 40 дочерей, всего — 80 человек потомства. Эти дети, когда выросли, переженились между собою и дали начало народу, который от родоначальниц своих принял имя «киргиз», т. е. народ 40 девиц (кырк-кыз).
Киргизское дворянство (ак-суек^ «белая кость») ведет свое родословие от некой царевны, оплодотворенной солнечным лучом. За необъяснимую беременность царь-отец приказал утопить царевну, но ее спас и взял в жены охотник по имени Дом-пол. От луча царевна родила первоначальника царственных степных династий Чингисхана. А от Домпола — четырех сыновей, от которых в свою очередь произошли тюри (господа) белой кости. Тюри до времени русского владычества роднились только между собою. Настоящими порами (нагз тюря) считаются только те, у кого и отец, и мать были от белой кости, т. е. принадлежали к потомству Домпола. Женщина белой кости, вышедшая за чернокостного (кара суек), лишалась своих сословных преимуществ и подвергалась проклятию458.
В обеих легендах, особенно в первой, явственно слышна память о матриархатном первобыте.
У мордвы браки ближайших кровных родственников — не легендарное, а живое воспоминание вчерашнего дня. «Предки наши не видели худа в том, чтобы брат женился на сестре», — говорят эрзи Сергачского уезда. У черемисов формального запрета на брак между братом и сестрою нет и по сие время. Когда Смирнов задал язычнику-черемису вопрос: «Позволено ли жениться на сестре?» — «Конечно, — отвечал тот, — только это больше не в обычае».
Финно-тюркский род любил свой эндогамический строй и хранил его долго и крепко. Настолько, что, когда эксогамический порядок восторжествовал и эндогамия стала гонимым неприличием, мордовские родовики-консерваторы пытались удержать ее в обычае путем наивно измышленных фикций. Замечательная песня в «Образцах мордовской народной словесности»459 рассказывает, как красавица «Уля, Уля, Улюшка в сочельник белье в реке мочила, в Рождество полоскала». Возвратясь к дому, нашла ворота на запоре. Просит мать отворить, потому что ознобила руки, а пуще ноги. Мать отвечает: «Назови меня не матерью, которая тебя вскормила, а свекровью — тогда отворю». С тою же просьбою озябшая Уля обращается к отцу, старшему брату, его жене, но получает ответы: «Назови меня свекром, деверем, золовкою — тогда отворю». Наконец очередь доходит до младшего брата. Его Уля умоляет с особою нежностью. А он: «Назови меня своим милым мужем, тогда отворю, тогда позволю тебе войти».