Так, в хорватских поверьях считается зловещим предзнаменованием для женщины видеть себя во сне в любовной связи с близким родственником — братом, отцом и т. д. Это-де к смерти детей. Чтобы парализовать зловредную силу подобных кошмаров, женщины весною запасаются луковицами лесной фиалки (кукушкины слезки, orchis colchicum L.) и носят их под поясом, прямо на голом теле, что устраняет от матерей кровосмесительные сновидения, а от детей — смертную угрозу467. В русской сказке «Князь Данила-Говорила»468 сестру, обвенчанную с братом, спасают от кровосмешения какие-то говорящие «куколки», врученные ей прохожими «старушками» — по всей вероятности, божки какого-нибудь инородческого культа.
Возможно ли, однако, чтобы в инородческих племенах, об эндогамизме которых столько было говорено раньше, эксога-мическая пропаганда велась прежде христианской проповеди? Очень возможно. Она основывалась не столько на этических соображениях, сколько на физиологическом наблюдении, что браки в близком родстве дают плохое потомство. Киргизы остерегаются их даже в степенях, разрешаемых шариатом, что выявляет обычай доисламский. Когда Н. И. Гродеков спросил, почему киргизы так стесняют свои браки, бий Султан Канаев объяснил ему две причины, из которых вторая — именно эта, физиологическая: «При таких браках потомство бывает немногочисленным, “семя их не растет”, а также муж не любит жену и бывает, как передают, слабосилен в половом отношении»469. Совершенно так же рассуждает костромской мужик в диалоге А. Ф. Писемского: «“В женихи, что ли, к барышне-то ладишь?” — “Нет, нам нельзя, мы — родня”. — “Родня?! Ишь ты, а!” — “Коли родня, значит, нельзя теперь”. — “Отчего ж?” — “В законе не показано”. — “Что ж, что не показано! Это вздор!” — “Как вздор!.. Нет!.. Счастья при том не бывает. Коли тоже, где этак вот повенчаются, так опосля, чу, и не спят вместе, всё врозь... опротивеет!”»470.
Первая причина бия Султана Канаева борется с эндогамией как ближайшею соседкою гетеризма. «При близких браках не было бы стыдливости между парнями и девицами одного аула, они не стеснялись бы иметь любовные отношения». Некрещеные чуваши Александры Фукс стыдились женить сыновей или дочерей выдавать замуж в своей деревне (см. выше), потому что «все могут подумать, будто бы любили друг друга до свадьбы. Да и грешно! Грех, великий грех жениться на девке, которую каждый день видишь!»471.
В только что упомянутой сказке о Даниле-Говориле князю этого имени завещано матерью жениться только на той девушке, которой на руку придется волшебный перстенек, коварно подаренный старой княгине кумою, злою ведьмою. Но сколько Данила ни мерял девичьих рук, ни одной перстень не пришелся впору. Примеряла его родная сестра — колечко обвилось, засияло, как для нее нарочно вылитое. «“Ах, сестра! Ты — моя суженая, ты моя будешь жена!” — “Что ты, брат! Вспомни Бога, вспомни грех, женятся ли на сестрах?..” Но брат не слушал, плясал от радости, велел сбираться к венцу. Залилась она горькими слезами, вышла из светлицы, села на пороге и река рекой льется472...»
Мотив перстня, должного прийтись как раз по мерке на руку суженой невесте, имеется в сказаниях едва ли не всех народов, усвоивших брачный символ пальца и кольца. Иногда заменяется башмаком (египетское предание о Никотрисе, Сандрильона), поясом, золотым волосом чудесной длины и т. п. Подстрекателем же к кровосмесительному браку перстень является совершенно схоже в хорватской сказке «о том, как отец хотел жениться на дочери»473. Разница только в степенях родства: вместо брата — отец, а завещательница рокового перстня — умирающая не мать, но жена. Чтобы избавиться от ненавистного брака, хорватская невеста оттягивает срок свадьбы, требуя от жениха-отца выстроить башню, которая, дескать, и будет нашим брачным покоем. Подкупленный девицей зодчий устроил в башне тайный ход. Девица обвенчана, но в решительную для своего девства минуту исчезает из башни тайным ходом, оставив обманутого кровосмесителя в дураках.
Для спасения девицы русская сказка прибегает, как уже было отмечено, к сверхъестественному вмешательству с магическим талисманом.
«Идут мимо [девицы] старушки прохожие. Зазвала их накормить, напоить. Спрашивают они: что ей за печаль? что за горе? Нечего было таить; рассказала им все. “Ну, не плачь же ты, не горюй, а послушай нас: сделай четыре куколки, рассади по четырем углам; станет брат звать под венец
— иди, станет звать в светлицу — не торопись. Надейся на Бога, прощай!” Старушки ушли. Брат с сестрой обвенчался, пошел в светлицу и говорит: “Сестра Катерина, иди на перины!” Она отвечает: “Сейчас, братец, сережки сниму”. А куколки в четырех углах закукували:
“Ку-ку, князь Данила,
Ку-ку, Говорила!” —
“Ку-ку, сестру свою,
Ку-ку, за себя берет!” —
“Ку-ку, расступись, земля!” —
“Ку-ку, провались, сестра!”
Земля стала расступаться, сестра проваливаться. Брат кричит: “Сестра Катерина, иди на перины!” — “Сейчас, братец! башмачки сниму”. Куколки кукуют, и скрылась она под землей.
Брат зовет еще, зовет громче — нету! Рассердился, прибежал, хлопнул в двери — двери слетели, глянул на все стороны — сестры как не бывало; а в углах сидят одни куклы да знай себе кукуют: “Расступись, земля, провались, сестра!” Схватил он топор, порубил им головы и побросал в печь».
Кукующие куколки, спасающие девушку от кровосмешения, любопытно совпадают с хорватскими луковками кукушкиных слезок, избавляющими женщин от кровосмесительных сновидений. Весьма возможно, что и волшебные куколки эти не что иное, как эти корни, играющие столь важную роль в семицких девичьих обрядах, когда русские и мордовские (П. И. Мельников) девушки «кстят кукушку» — чучело, сделанное из названной травы (orchis latifolia), — и кумятся во имя ее. Отваром кукушкиных слез поят новобрачных, чтобы им жилось согласно и любовно. По корню растения беременные женщины гадают, будет ли дочь (корень в два отростка) или сын (корень в три отростка). Кукушка предсказывает своим криком девушкам, через сколько лет они выйдут замуж, а замужним женщинам — сколько у них будет детей. Вообще, эта вещая птица эллинской Геры и славянской Живы теснейше связана с идеей правильной любви, брака, деторождения, вопреки своей репутации гнезда не вьющей и птенцов не высиживающей.
Я не могу задерживаться долго и подробно на мифологическом значении кукушки, но полагаю, что будет уместно напомнить здесь, что у сербов и литовцев есть предание о превращении в кукушку неутешной сестры, которая долго и горько оплакивала смерть своего брата. На деревянных могильных крестах в Сербии изображают столько кукушек, сколько родственников и особенно сестер грустят по усопшему, и до сих пор девица, потерявшая брата, не может удержаться от слез, как скоро заслышит голос кукушки. В украинской песне к умирающему казаку прилетали кукушки, «у головах сдали, як pidni сестри ковали»474.
Выше я сделал предположение, что куколки старушек — божки или талисманы инородческого происхождения. Во-первых, потому что волшебство русских сказок в подавляющем большинстве случаев идет от «финнских арбуев»475. Во-вторых, потому что в мордовской песне об «Уле, Уле, Улюшке», которой часть я привел выше, есть также эта подробность сказки о Даниле-Гово-риле: провал сквозь землю сестры, выданной замуж за брата. «И отворил ей ворота милый муж ее, муж ее, часть ее сердца, и впустил ее в теплую избу. “Входи же, душенька, входи! входи, Уля, входи!” Уля вошла в теплую избу, Уля села на край печи. “Милая ты моя печечка, благодельница! разломись пополам, дай мне спрятаться в подполье!” Печь развалилась пополам, исчезла Уля в подполье»476. К сожалению, я цитирую песню об Уле по неполному (по-видимому) тексту во французском переводе г-на Буайе, а потому не совсем разумею, зачем Уля провалилась сквозь землю. Из кокетства ли пред братом-супругом, для которого она затем немедленно у когото «попросила сорочку для брата, части своего сердца»; или же, подобно сесгре-невесге Данилы-Говорилы, в виде протеста девушки, переросшей эндогамические нравы, против понуждения ее родом к кровосмесительному браку? Но, как бы то ни было, образное тождество эпизодов несомненно.
Нравоучительный дух сказки о Даниле наивно обессилен концом, разрешающим приключения беглой сестры и влюбленного брата весьма простым бытовым компромиссом. Князь Данила-Говорила, утратив свою жену-сесгру, не хочет другой суженой, остается неженатым. Но однажды доложил ему слуга, что в его владениях сидят «не две пташки залетные; а две красавицы намалеванные — одна в одну родством и дородством, бровь в бровь, глаз в глаз; а одна из них должна быть ваша сестрица, а которая?угадать нельзя». Князь зазвал девиц в гости. «Видит — сестра его здесь, слуга не соврал, но которая? — ему не узнать». Чтобы обнаружить беглянку, слуга делает ложное покушение на жизнь Данилы. Когда брат упал, «сестра кинулась обнимать его и плачет и причитывает: “Милой мой, ненаглядной мой!” А брат вскочил ни горелой, ни болелой, обнял сестру и отдал ее за хорошего человека; а сам женился на ее подруге, которой и перстенек пришелся по ручке, и зажили все припеваючи».
Таким образом, жена-чуж&чка является в этой сказке не более как заместительницей жены-сестры, и князь Данила-Го-ворила женится, собственно говоря, все-таки на сестре своей, в которую он влюблен, только не в ее собственном существе, а в точном ее отражении двойником-подругой.