Еще А. Н. Афанасьев отметил, что в причудливом узоре этой сказки глубоко знаменательно сплелся новый христианский миф («Стойт гроб, в гробу — девица, кругом свечи горят воску ярого, а по стенам образа в золотых ризах так и светятся», «...где кровь текла, там цветы цветут») с языческим мифом самой глубокой основной древности — о душе-птице (соловей на кустике да громко поет, словно человеческим голосом выговаривает: «Добрый молодец! вспомни про меня, я здесь лежу»). См. выше арабское поверье о птице, hamah, летающей вокруг трупа убитого с криком кровомщения: «Oscuna». Таким образом, перед нами явственный эпический памятник внедрения государственной власти и церковной морали в отживающие нравы отходящей в область преданий эндогамической старины. Эндогамист — насильник, лицемер и подлец и, наконец, убийца: кругом преступник перед новым обществом: «...царь велел его расстрелять». Жертва кровосмесительного насилия не просто добродетельная страдалица, как ее предшественницы, сестра Данилы-Говорилы, «Свиной чехол» и др. — она уже христианская мученица: вокруг ее гроба вырастает явленная часовня с золотыми образами и свечами «воску ярого», из крови ее расцветают цветы.
Как бы предисловием к этой сказке звучит «Волшебное зеркальце»479, где роль злодея принадлежит дяде, покусившемуся на честь племянницы, а девица взяла да обварила приставалу кипятком. Дядя из мести написал брату письмо: «Твоя дочь худыми делами занимается, по чужим дворам, таскается, дожа не ночует и меня не слушает». Получил купец это письмо, прочитал и сильно разгневался; говорит сыну: «Вот твоя сестра весь дом опозорила. Не хочу ж ее миловать: поезжай сию минуту, изруби негодницу на мелкие части и на этом ноже привези ее сердце. Пусть добрые люди не смеются с нашего роду-племени». Брат, убедившись, что сестра оклеветана, не стал ее казнить, а выпроводил ее из родительского дома в изгнание, обычное для сказочных жертв клеветы и любострастия. Но, не смея признаться отцу в своевольном помиловании, «убил дворовую собаку, вынул сердце, нацепил на острый нож и повез отцу. “Так и так, — говорит, — по твоему родительскому приказанию казнил сестрицу”. — “Л ну ее! собаке собачья смертьГ — отвечал отец» (ср. ниже сказание о Вирсавии, матери царя Соломона).
То обстоятельство, что покусителем на кровосмешение здесь является не отец, не брат, но дядя, оставшийся в доме за отъездом хозяина, «в отца место», свидетельствует как будто об отходе эндогамического предания уже в более далекие степени родства. Брат здесь просто друг и сочувственник сестры, а не любовник. Но преступлением, за которое по клевете отец считает ее достойной смертной казни, оказывается знакомство девушки с чужими дворами, т. е. соседним родом, гостеванье, в котором она будто бы иной раз и заночевывает. Род представляет собою еще железное ревнивое кольцо; выход родички за его пределы — срам роду, посмех добрым людям, за это ножевая расплата. Нравы в роде блюдутся самосудом, по произволу главы. Ни государство, ни Церковь, столь явственная в предыдущей сказке, в этой еще ничем не напоминают о своем существовании.
Яркую картину семейного самосуда над девушкою, провинившейся шашнями с чужеродцем, дают старинки об Алеше Поповиче и братьях Збродовичах. Братья эти знакомы и киевскому, и новгородскому былинному кругу, но там они второстепенные, мельком проходящие фигуры какого-то пришлого, чужеземного, быть может, польского типа. Совсем другими являются Збродовичи в указанных старинках480. Несмотря на чисто былинный стиль и mise-en-scene некоторых вариантов со «столованьицем, пированьицем, почестным пиром», которое «во славном городе во Кииве у князя было у Владимира», здесь на сцене уже Москва. И не ранняя, [а] вкусившая уже от Силь-вестрова «Домостроя».
Сестрица братьев Збродовичей — типическая теремная красавица XVI — XVII вв. «Хороша, голубушка, пригожа», «из терема не ходит, белил с лица не ронит, бела лица не кажет», «в окошечко не смотрит, в хороводы не играет». То ли на пиру у князя Владимира, то ли более демократично у какого-то попа с дьяконом братья Збродовичи расхвастались совершенствами своей сестры. Любопытно, что хотя они оба женаты, но хвастают не женами, а сестрою: это, пожалуй, можно принять как последний и очень далекий эндогамический отголосок. Но не успели Збродовичи восхвалить свою Наталью или Настасью Збродовичну, как выскочил известный бабий пересмешник и девичий прелестник Алеша Попович и тоже давай хвастать:
«Не чем же вы, братаны, хвастаете,
Не добром, братаны, похваляетесь;
Довольно я видал вашу сестрицу,
Свет Настасью Збродовичну,
А бывали и такие часы,
Что у ней и на грудях леживал!»
Оскорбленные братья швырнули в Алешу ножами, но «гораз-ден Алеша был ножи хватать», увернулся, а братьев научил, как проверить его похвальбу и уличить сестру. Подкрались Збродовичи к терему Настасьи и швырнули в окно ком снегу. Девушка подумала, что с нею заигрывает Алеша, и откликнулась:
«Не дури, сударь, Попович! пойди ко мне во терем,
Во терем, во высок; моих братьев дома нет,
Моих братьев дома нет; поехали на базар,
Поехали на базар цветно платье покупать,
Цветно платье покупать, меня, сестру, снаряжать».
(Малоархангельская запись кн<язя> Н. А. Кострова.)
Братья хотят казнить сестру. В записях более старого былинного склада дело кончается благополучно, по вмешательству вошедшего в разум и совесть Алеши Поповича:
«Ой вы два брата, два Петровича!
Не губите своей Настасьи Збородовичны,
Отдайте мне-ка во замужество!»
Остоялись братья Збородовичи,
Низко кланялись они Алеше Поповичу,
Отдавали ему в замужество Свет Настасью Збородовичну.
(Шенкурская запись В. И. Даля.)
[Шенкурс<к>. Записано г. А. Харитоновым, сообщено В. И. Далем.]
Но в позднейших записях беседно-песенного склада Алеша остается подлецом до конца и братья убивают сестру:
Покатилась головка Алешеньке под ножки,
А Бог суди Алешу:
Не дал пожить на свете!
Особенно ярка мотивировка убийства в малоархангельской записи кн. Н. А. Кострова:
Как брат брату взговорил: «Пойдем, братец, во кузенку, Мы и сделаем по ножу, ссекем сестре голову,
Ссекем сестре голову: обесчестила 6ороду\»
Здесь уже, конечно, было бы напрасно искать Киева, Новгорода, ни тем паче эндогамического первобыта. Московская семья, московский терем, московский наглый Дон-Жуан, жестокий и бессовестный, московская плутоватая затворница, московские бородатые братья-тяжелодумы и столь же тяжелые на руку, с честью в бороде... Весь тон рассказа превосходно выдержан, начиная с запевки:
У попа была беседушка, у дьякона — другая,
У дьякона другая — хвалились два брата...
Ее несколько вульгарная интимность гораздо больше идет к этой «мещанской трагедии», чем величавый шенкурский сказ с Владимиром, с князьями, боярами, сильными-могучими богатырями и даже еще паленицами удалыми.
Результатом эксогамического союза возникает свойство, то есть усвоение чужой женщины роду и чрез нее — союз с ее родом до признания его, в известной степени, своим. Древнейшую форму усвоения чужеродок, полиандрическую, принудительное многомужие мы можем только подозревать по некоторым указаниям арабских купцов, бывалых на Волге в УШ — XI вв. Патриархальные ограничения полиандрии представляют: (1) снохачество — порок, доселе весьма распространенный на Руси и вообще в славянстве; (2) левират (ужичество) — право или обязательство деверя жениться на вдове умершего брата (культурная поправка к существовавшей когда-то принадлежности женщины всем братьям мужа). Левиратный брак сохраняет полную силу равно у всех инородцев-тюрко-финнов, обруселых и не обруселых. Если он утратился у русских и славян, то, конечно, лишь под давлением Христианской Церкви, признавшей в нем враждебное беззаконие. Что он существовал в Киевской Руси, доказывается женитьбою Владимира на беременной вдове убитого им брата Ярополка. Летописец очень ею возмущается, но это — христианский, монашеский, а не бытовой протест. У волжских инородцев, наследников Хазарского и Болгарского царств, в которых государи и высшее сословие исповедовали иудаизм, а потом на смену ему пришел ислам, левиратное существо брака могло только укрепиться и развиться, подтвержденное религиозным законом481. С тончайшею подробностью выработаны левиратные отношения (по адату и шариату) у киргизов, равно как и всё обычное брачное право в свойстве482.
4
Эндогамические пережитки. — Отвращение к чужой женщине. — «Под-липовцы» Решетникова. — «Питерщик» Максимова. — Случай из «[Русской] народно<-бытово>й медицины». — Черемисский свадебный обряд. — Эндогамия по племенной гордости. — Примеры Аеббока. — Зигни и Зигмунд в Воль-зунга-саге. — Смягченность русских сказов о кровосмешении — результат их поздней записи. — Свирепые исключения. — Сестры-братоубийцы. — Косо-ручка. — Убийство жены-чужеродки. — Брат и сестра в русском свадебном обряде. — Воронежская свадьба 1913 г. — «Братец-татарин». — Брат против замужества сестры. — Замужняя сестра и женатые братья. — Тоска брата по умыкнутой сестре.
В мужниной родне баба-чужеродка, если судить по песням, ладит сравнительно недурно, а то и совсем хорошо с братом мужа, дев ер еж, несмотря на то, что в песнях же деверь является обыкновенно с постоянным эпитетом «насмешника».
Взойди, взойди, солнце, не низко — высоко.
Зайди, милый братец, ко сестрице в гости,
Спроси, милый братец, про ее здоровье...
«Здорова ли, сестрица, здорова ли, родная?» —
«Родимый мой братец, не очень здорова.
Есть четыре горя, пятая кручина;
Пятая кручина меня сокрушила...
Как первое горе — свекор мой журливый,