А другое горе — свекровь кропотлива,
Как третие горе — деверек-насмешник,
Четвертое горе — золовка-смутьянка,
Пятая кручина — муж жену не любит».
Во множестве песен деверь — приятель молодой невестки и укрыватель ее гулевых грешков. «Деверь невестке — обычный друг», «У деверя с невесткой не велик переклик»483. Замужняя женщина в споре с другою похваляется деверем: «Мой деверёк — браток, не твоему девершцу чета».
Сноха, отпущенная свекром на гулянку, опозднилась.
Как зоренька занялась,
Сноха домой собралась.
Дохожу я до ворот, —
Мне навстречу деверек.
«Деверилко, душечка,
Меня станет свекор бить.
Уж ты меня отними:
Не отнимешь, прочь поди».
В другом варианте возвратившаяся сноха боится не свекра, но мужа и заключает с деверем такой кокетливый договор:
«Деверечек, батюшка,
Воротечки отопри,
Меня, мл аду, пропусти,
До кроватки проводи,
До кроватки тесовой,
До перинки пуховой.
Бить-то станет — отойми,
Целовать-то станет — прочь поди».
Обыкновенно деверь так и поступает. Но поелику он все же «насмешник», то иногда деверь не прочь и поглумиться над снохою-гуленою и, вначале условившись с нею:
«Как будет бить-журить, а ты отыми,
Когда будет лещать — прочь поди»,
поступает как раз наоборот:
Бил-журил, я отошел;
Он лещал, я подошел.
«Рассукин сын, деверишка,
Что невестки не сберег!» —
«Невестушка, ластушка,
Не моя воля — братнина».
Если деверь — «насмешник», то и невестка при всем своем приятельстве с ним не очень-то печна о нем. «Нет нужды невестке, что деверь не ел: хоть ешь, хоть сохни, хоть так издохни». «Пошла невестка прясть, — деверья, берегите глаза! — запорошит». Но в общем это все-таки лучшие из отношений женщины-чужачки в мужниной семье: в них есть что-то легкое, любезно-игривое, сказать по-нынешнему — флиртовое.
Сквозь песенный рисунок дружбы невестки с деверем часто проступают черты скрываемой любовной связи.
У нас ныне да худы времена:
Полюбила невестушка деверя.
Деверя да ревнивая жена,
Ревнивая, хлопотливая,
Не пущает с Иванюшею гулять.
Я гуляла с Иванюшей у лужку,
Подавала Иванюше голосок
Чрез речку, через тоненький мосток.
Напомню, что у мордвы и черемисов «невестка» и «любовница» выражаются одним и тем же словом. Наша народная словесность относится к связи деверя с невесткою если не снисходительно, то все-таки мягче, чем к прочим грехам пола в недрах семьи. Может быть, в том сказывается выродившийся пережиток родовой полиандрии.
Известен свадебный обряд древнего славянства, упоминаемый еще Нестором: привод невесты в дом жениха. «Не хожа-ше зять по невесту, но приводяху вечер». В старину обычай этот, сохранившийся доселе в видоизмененном обряде вручения жениху невесты отцом ее из полы в полу через ширинку либо ручник, выразительно говорил о том, что женщина передается не только жениху, но роду. Поэтому принимал невесту не жених, а его родич и чаще всего именно деверь. В. С. Караджич, описывая сербские свадебные обряды, указывает на особые обязанности деверя, которым обыкновенно был родной или двоюродный брат жениха или кто-нибудь из его друзей; и мальчик 10 лет мог быть деверем. Деверь получал невесту от ее брата: обыкновенно родной брат или, если его не было, двоюродный выводил девушку и передавал ее брату жениха. Во время церемониального шествия со всеми сватами жениха, которые шли с оружием и знаменем, как воины, деверь держал под невестой коня и смотрел, чтобы она не упала. «В Сербии, — прибавляет Караджич, — приводят девушку невенчанною, потом ее венчают в доме жениха».
Не знаю, насколько справедливо, но мне передавали за верное, что обычай ехать к венчанию невесте из дома родителей жениха, а не своих отца с матерью, существует в известном селении Короп Черниговской губернии, вообще очень богатом пережитками бытовой старины. В некоторых местностях Приуралья, где сильна семейная власть «большух», т. е. старших домохозяек, считается необходимым правилом, чтобы невеста перед свадьбою прогостила несколько дней у будущей свекрови. Это всё, конечно, символические следы пережитой эндогамии: сперва девушку увольняют из своего рода и вводят в род жениха, усво-яют ее его роду, а потом уже признают ее бракоспособной для союза с новым родичем.
Художественные наблюдатели семейного русского быта не прошли мимо частого явления любви между деверем и невесткою. Например, у Н. С. Лескова в «Платониде и Котине До-ильце» оно освещено очень красиво и с заметною симпатией к герою и героине в противопоставлении грубому и подлому сно-хачу-свекру, преследующему красавицу Платониду. Снохачами русская литература занималась мало сравнительно с широким распространением этого коренного порока русской семьи, которыми возмущался начальный наш летописец. Классический рассказ А. Ф. Писемского «Батька» по глубокой народности своей остается в области этой темы непревзойденным «человеческим документом». Позже — у М. Е. Салтыкова, М. Горького и др.
Странным образом снохачество, заклейменное и летописцами, и юридическими памятниками древних и новых времен, столь частое и распространенное, что буквально нет в пределах нашего отечества области, где не возмущались бы им Церковь, обычное право и общественная молва, почти замолчено народным песнетворчеством. Я, по крайней мере, не знаю другой, относящейся к нему песни, кроме калужского варианта известной «Сею, вею бел леночек»:
Стал леночек поспевать,
А я, млада, горевать:
«Не с кем, мати,
Лен мне брати!»
Свекор бает: «Я с тобою,
Я с тобою, со снохою,
Со снохою, молодою!»
Сноха скажет: «Ну тебя к черту,
Ну тебя к черту, старого черта!»
(Мельгунов)
Да и то в других вариантах песни предложение свекра имеет иной характер не заигрывающий, а скорее блюстительный. Да и вся песня нового склада едва ли старше конца XVIII в., если не того позже.
Пословицы более откровенны: «Сношенька у свекра госпо-женька»; «Сноха на двор, а свекровь на стол».
Народный протест против снохачества выражается значительным количеством «дурных примет», устраняющих подозреваемых снохачей от участия в общественных молениях и предприятиях религиозного порядка. Например, если при поднятии нового колокола на церковь он упрямится, это приписывается присутствию среди поднимающих или глазеющих како-го-нибудь тайного снохача.
Из приведенных выше сказочных примеров ясно, что эндога-мическая родовая традиция разрушилась личностью (преимущественно женскою) при противодействии рода, видевшего в ней обычай, правило, закон. Настолько, что чужая женщина для члена эндогамического общества становится своеобразным табу — существом запретным, пред которым половой инстинкт обязан и привыкает молчать и чрез дисциплину долга и привычки извращается в полную обратносгь: чужеродная самка не привлекает, но отталкивает самца, пугает его, отвратительна ему.
Вспомним «Подлиповцев» Ф. М. Решетникова. Чердынец Пила живет в связи со своей дочерью Апроською. Когда Ап-роська умерла с голода и холода, Пила и другой сожитель Ап-роськи, Сысойко, ушли с горя бурлачить. Попали в городе в полицейскую чижовку484. Содержавшиеся в ней за кражу женщины стали ласкать Пилу.
— Какой ты хороший! — говорила одна.
— Я те «хороший»!.. Прытка больно!..
Одна женщина обняла Пилу.
Пила опять ударил ее.
— Сказано, не тронь! и все тут! А с тобой уж не лягу. У меня вон Ап-роська была, а ты чужая...
С не меньшею выразительностью изображено предубеждение крестьянина-родича против чужой женщины в «Питерщи-ке» известного этнографа С. В. Максимова. Очерк его появился значительно раньше «Подлиповцев» и развивает свое действие не в диком Чердынском краю, но в Галицком уезде Костромской губернии, поставляющем плотничьи артели на все Поволжье, изобилующем «питерщиками», т. е. бывалыми в столицах людьми отхожего промысла (маляры), — следовательно, казалось бы, гораздо более культурном, чем колдовская, лешая Чердынь. Однако и здесь то же самое. Домашние допрашивают парня, не он ли подарил платок соседке-девуш-ке, в него влюбленной. Ответ:
— Попгго я ей куплю, сестра что ли?
Девушка просит парня поцеловать ее. Ответ:
— Я, брат, боюсь с чужими-то целоваться, сейчас губы опрыснет, после и присекай кремнем. Я только со своими целуюсь, и то только в Христов день...
Таким образом, поцелуй чужеродки — грех, караемый даже физически: он вреден для здоровья, от него бывает сыпь на губах. И это примета общеизвестная:
— Отстань ты! — говорит тот же парень той же наянливой485 девке, — сказал, не стану, — опрыснет, после присекать надо. Невестка заприметит — оговорит486.
Тут, пожалуй, небезвыразителен даже и страх попреков и насмешек со стороны именно старшей невестки, которая оказывается как бы предпочтительною блюстительницею нравов деверя. Не для этого частного случая, но вообще не лишне тут опять вспомнить, что мордовская jengaj обозначает и невестку, и любовницу, а в случае смерти мужа она — естественная и, так сказать, автоматическая невеста и жена его младшего брата. Так что поведение деверя там, у инороднических соседей, ей и в самом деле не безразлично, а здесь пользуется ее особым вниманием по привычке утратившего смысл пережитка.
Случай удивительного брака сообщает «Русская народно-бы-товая медицина» д-ра Т. [!] Попова (СПб., 1903). Сольвычегодско-го парня, Илью М., с виду солидного, но слабоумного, родители задумали женить и «нашли девушку, решившуюся разделить с ним участь жизни. При венчании Илья с удовольствием поглядывал на невесту и стоял в церкви охотно. Начался брачный пир, пирующие подвыпили. “Мама, мама!” — вдруг среди общего веселья раздается жалобный голос молодого. — “Что, дитятко?” — “Я этой девки боюсь”, — заявляет новобрачный, указывая на сидящую рядом молодую. “Что ты, что ты, родимый, она ведь не кусается”. — “Нет, боюс