ь ее и убегу, — решительно заявляет Илья, перескакивает через стол (любопытно: эпический, былинный жест!), бежит, взбирается на полати, прячется там между мешками с луком и кричит: — И-их, меня теперя чужая девка не видит, на-ко, — выставляет кукиш, — возьми, укуси!”»487. Жена от этого пугливого супруга, конечно, сбежала.
Рекомендация Ильи слабоумным не уменьшает эндогами-ческого значения напавшего на него страха пред «чужой девкой». Чердынец Пила Решетникова и галицкий Петрунька С. В. Максимова тоже не очень умны. А в украинской песенной словесности можно указать юмористическую песню, действующие лица которой нисколько не слабоумны, напротив, остроумны, но девушка заманивает соседа-казака на ночное свидание, а казак отказывается, говоря, что боится ее отца, матери, родных, потом собак, кошек и, наконец, даже мышей! Это последнее признание выводит красавицу из себя:
«Коли миша 6о!сся,
На воротях повюся!
Цур To6i, не ходи,
Пек To6i, не люби,
Трясця To6i!»
Этот атавистический страх чужой женщины сохранился в странных свадебных обрядах мордвы Сенгилейского и Хвалын-ского уездов. Жених все время делает вид человека, принуждаемого к браку. Когда поезжане отправляются за невестой, он остается один, не проявляя никакого интереса к ее прибытию. Напротив, едва завидев брачный поезд, удирает со всех ног и прячется в чулан или на сеновал. На невесту он не должен обращать внимания. Если не прячется, то лежит на полатях либо делает какую-нибудь домашнюю работу. В этом безразличии к происходящему пребывает он до отправления в церковь к венцу, причем позволяет забрать себя в поезд только в последнюю минуту. А по возвращении из церкви после венца опять принимается за прерванную работу. В деревнях, где сохранился древний обычай привода невесты в дом жениха с вечера накануне (Несторовы поляне: «...не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер, а заутра приношаху по ней что вдадуче»), жених, не глядя на принесенные ею дары, укрывается в баню или в чьей-ни-будь приятельской избе по соседству. Всего же яснее враждебное отношение жениха к невесте в Нижегородской губернии: как только закончен венчальный обряд, молодой украдкой выбирается из церкви и, вскочив в первую попавшуюся телегу, мчится во всю прыть к избе какого-либо соседа. Здесь он прячется в самую глубь сенника, либо курятника, либо, если дело зимою, на печь или на полати и лежит там укрытый в продолжение всего свадебного пира. Вечером, перед тем как разойтись, гости ищут пропавшего молодого и, изловив, отводят его в сарай, где уже ждет его молодая.
Обычай, записанный наблюдателями в пятидесятых и шестидесятых годах, был еще в силе в конце XIX в. У русских в Приуралье он откликается тем слабым пережитком, что там, где держится обычай предсвадебной гостьбы невесты у будущей свекрови-болыыухи (см. выше), жених на этот срок выселяется из хаты во двор, ночуя в сарае либо в бане. Это объясняется требованиями приличия — чтобы люди не подумали, что между нареченными было что до свадьбы. В действительности, просто соседский инородческий занос. И. Н. Смирнов приписывает его происхождение старинному обычаю мордовских патриархов женить сыновей в возрасте от шести до десяти лет на взрослых девушках, со всеми горькими последствиями таких неравных браков488. Я думаю, что обычай глубже и древнее. Его диктует та же эндогамическими веками вбитая в сознание и теперь уже бессознательная психология, что видели мы в чердынском, галицком и сольвычегодском мужиках и в Вользунга-саге.
Решетников, конечно, не подозревал, что одною фразою: «У меня вон Апроська была, а ты чужая» — ему удалось выразить целое историческое бытовоззрение. Ибо эндогамия, питаемая физически достаточностью числа женщин в роде-племени, сперва создает также и психологическую привычку только к ниму радичкам489 и одноплеменницам, а потом возносит эту привычку уже в завете племенной гордости и презрения к окружающим племенам. Так было, например, в древнем Перу.
Скажут: какое же презрение к окружающим племенам могут питать злополучные людишки, копошащиеся на таком низком уровне культуры, как подлиповцы? На это можно возразить, что инстинкт своего и чужого, поскольку касается пола, по-видимому, говорит одинаково на всех ступенях цивилизации и во всех условиях общественности. Перуанцы брачились только между собою, потому что окружающие племена действительно стояли или считались стоящими ниже их, были дикарями или полудикарями. Но и на самых подонных низинах общества ряд индейских племен Северной Америки и индусских в Индостане не допускает иного брака, кроме внутриродового, причем род понимается очень узко. В 1782 г. одно племя в Индостане распалось, потому что глава его хотел не то чтобы вовсе сменить эндогамию эксогамией, но попробовал лишь несколько расширить пределы эндогамического выбора. Племя делилось на несколько кланов, и каждый клан бранился исключительно в собственных недрах. Предводитель требовал, чтобы кланы начали родниться между собою. Племя взбунтовалось против неслыханного новшества, как против кощунства, и предпочло разбрестись490.
Уже упоминалось, что германская сага ставит эндогамический союз выше эксогамического. Зигфрид, величайший и любимый герой германского эпоса «Сигурд», именно потому и богатырь вне сравнений, что он — сын родных брата и сестры, кровный с обеих сторон Вользунг. Исландская сага относится прямо-таки с сочувствием к браку внутри рода и с враждою к союзу эксогамиче-скому, рассуждая о нем совершенно в духе чердынца Пилы, только в более возвышенных выражениях: «Не бери себе жены из страны Нифлунгов491, а если сделаешь это, то поплатишься дорого, и великое горе будет тебе и детям твоим от этой жены»492.
Современная физиология держится отрицательного взгляда на браки между близкими родственниками: они принижают породу, вырождают ее, что заметили, как мы видели, киргизы и волжские тюрко-финны, и русские костромские крестьяне. Германский эпос проповедует мнение как раз обратное.
Прекрасная Зигни, дочь Вользунга, хочет мстить своему мужу 3иггейру (чужеродцу) за убийство своего отца и братьев, из которых уцелел от бойни только один, Зигмунд. Ее сыновья от 3иггейра не годились в кровомстители: оказались слишком робкими при испытании, которое состояло в том, что дети должны были замесить тесто из муки, прикрывавшей живую змею. «Убей их, им незачем долее жить», — приказала Зигни (мать) Зигмунду, и он убил обоих сыновей сестры от Зиггейра. Зигни же решила, что ей надо родить нового сына, но уже наверное такого, чтобы ничего не боялся и был бы годен на месть. Средством для этого она избирает кровосмешение. Сблизившись с одной чародейкой, Зигни поменялась с нею лицом и три ночи провела с братом Зигмундом, им не узнанная. Плод этого таинственного союза, Зинфиотли, Вользунгов внук, чистый Вользунг по отцу и матери — чудовище бесстрашия, презрения к боли и свирепой жестокости. Конечно, он выдерживает все испытания и вместе с Зигмундом совершает желанную Зигни месть: истребляет Зиггейра со всем его потомством и дружиной.
Кровосмешение с сестрами приписывается Карлу Великому и королю Артуру, а в финской «Калевале» — богатырю Кулер-во. Во всех этих случаях оно изображается совершившимся. Это сравнительно редко в эпосе славянском. Он обычно останавливается на полпути: чуть-чуть не случилось, но некая добрая сила удержала от греха. На этом основании, равно как на разнице отношения к кровосмешению в славянских и германских сказаниях, некоторые старые исследователи славянофильского толка выводили заключения о нравственном превосходстве славянского расового характера над характером европейских западных народов германского корня. Я полагаю, что разница эта решительно ничего не доказывает, кроме значительно большей давности германского эпоса сравнительно с нашим, — если не по происхождению, то по усвоению его и вниманию к нему. Между Снорри Стурлусоном и Киршею Даниловым — почтенный промежуток в полтысячи лет. О многих ли произведениях родной словесности (не книжной) мы можем с уверенностью сказать, что они дошли до нас в тексте, раннейшем XVIII века?
К тому же никак нельзя сказать, чтобы все кровосмесительные сказания русского народа были отмечены более мягким характером в действии и более твердою моралью в последствиях, чем соответственные западные образцы. На пороге смены эндогамических союзов чужеродными жена-сестра и жена-чужачка встретились отнюдь не дружелюбно. Далеко не все сестры были так целомудренны, как сестра Данилы-Говорилы, и многие из них сдавали свое вековое место не без боя, с большою драмою, в которой погибали то разлучница-жена, то неверный брат-муж или любовник, то сестра, ревнующая или ревнуемая.
Популярна песня о сестре, погубительнице родного брата. Так как в многочисленных вариантах ее преступницею является то сестра, то любовница, трудно сомневаться, что разница тут только хронологическая, и было время, когда та и другая сливались в одном лице. Иногда, чаще, брат гибнет от яда и колдовства сестры. Иногда перед смертью он успевает наказать злодейку и сжечь ее на костре. Иногда преступление выставляется результатом несчастной ошибки:
Хотела извести своего недруга;
Невзначае извела своего друга милого,
Она по роду братца родимого,
И расплачется девица над молодцем,
Она плачет, девица, убиваючи,
Она жалобно, девица, причитаючи:
«Занапрасно головушка погибнула».
Мстительная любовница зарезала неверного любовника и самым каннибальским способом распорядилась с его трупом:
«Я из рук твоих, ног короватку смощу,