Я из крови твоей пиво пьяно наварю,
Из буйной головы ендову сточу,
Я из тела твоего свечей насучу,
А после-то того я гостей назову,
Я гостей назову и сестричку твою;
Посажу же я гостей на кроватушку,
Загадаю что им загадочку,
Я загадочку неотгадливую;
Ну, да что ж таково: я на милом сижу,
Я на милом сижу, об милом говорю,
Из милого я пью, милым потчую,
А и мил предо мною освечою горит?»
Все девушки призадумались;
Одна девушка (сестра) догадалася,
Из беседы вон подымалася.
«Ах, милый ты мой братец, я тебе говаривала:
Не ходи же ты поздно вечером.
Потерял ты свою голову
Не на Волге-реке, не на царской службе —
Потерял ты свою головушку У красной девушки на кроватушке!»
Ах, злодеюшка моя, Погубила ты меня,
И себя, и меня Через братца моего!»
Свирепую борьбу ревнивой жены с любимою мужем сестрою эпос знает во всех отраслях славянской расы и посвящает ей особое внимание. Кому не известна удивительная поэма А. С. Пушкина «Сестра и братья» в «Песнях западных славян»? Ужасы этой поэмы отражают в себе сказки сербские, болгарские и русские — о Косоручке. Последняя хоть милостивее других, потому что оклеветанная невесткою сестра в ней не погибает, а только теряет руки. «Жил-был царь, у него были сын и дочь. Царь помер и остались одни братец с сестрицей. “Сестрица! — говорит он, — отдадим тебя замуж”. — “Нет, братец, лучше тебя наперед женим”. Вот он и женился, а сестрицу все не забывает, и при жене любит и почитает ее по-старому; в ином деле жены не послушает, а что скажет сестрица, то и сделает. Братниной жене стало то завистно». Она взводит на золовку злые клеветы: будто та убила любимого коня братнего, потом сокола. Брат принял эти потери равнодушно: «Пусть волкам будет мясо!.. Сова его заклюй!..» Тогда «жена взяла свое дитя, изрубила на мелкие части, сидит и разливается горючими слезами. Приехал муж и спрашивает: «Чего ты плачешь?» — «Как же мне не плакать? Твоя сестра-злодейка изрубила нашего детеныша». Брат отвез сестру в лес и «отрубил ей руки по самые локотки и уехал домой, а сестрица пошла скитаться по лесу: где день, где ночь».
Четвертый мотив, обратный: невестка погибает от золовки — развит в замечательной саратовской песне о женоубийстве, совершенном мужем по имени Федор при участии всей его крестьянской семьи и, по-видимому, по ее приговору. Молодуха пришлась не ко двору. Решили, что надо ее, эту чужеродку, спровадить на тот свет, а Федор вместо нелюбимой и неугодной роду жены пусть возьмет новую, молодую и роду угодную, из своей деревни, из сестриных приятельниц.
У сестрицы три подружки:
Дарюшка да Марюшка,
Да Бессоновска Танюшка.
(Ср. песни о любовнике, пришедшем просить у любовницы разрешения жениться.) Девушка отвечает:
«Ты женись-ко, женись, дурак бессовестный,
Ты возьми-ко, возьми, ково я велю,
Ково я велю, ково я люблю;
Ты возьми-тко мою подруженьку, сестру названную!»493
Сестрица, которую песня в разных записях зовет то Аганей, то Любовью, коноводит преступлением.
У ворот Любовь стояла,
С Федей речи Любовь говорила:
«Чем нам Марфу твою уморити?
Уморить нам будет Марфу в бане».
И вот вся семья за работой для убийства:
Лютой свекор дрова рубит,
Люта свекровь избу (баню) топит,
У золовки три подружки:
Дарюшка да Марюшка,
Да Бессоновска Танюшка.
Золовка ведет обреченную на смерть невестку в баню.
Марфа скоро догадалась,
По золовушку свою бросалась:
«Ты, золовушка моя Аганя,
Не забудь меня ты, Марфу, в бане!»
(Мензелинский вар.)
«Зарезал Федор Марфу, схоронил ее в бане под полочком». А убив жену, делает вид, будто Марфа умерла от угара, и притворно попрекает сестру:
«Ты, сестра моя Аганя,
Позабыла Марфу в бане!»
(См. об этом способе убийства в «Ольге и Елене».)
А та со злобной иронией возражает:
«Недосуг мне, злодей, было:
Я коровушку доила,
Я малых телят поила,
Во дубравушку телят гоняла...»
Пятилетнюю дочку, которая расплакалась по матери, Федор уговаривает:
«Что это за мать,
Что за стара, нехороша!
Я тебе возьму мать молодую,
Либо вон Дарюшку, либо Марюшку,
Либо Бессоновску Танюшку».
Эта Бессоновская Танюшка, отделенная от других девушек фамильным прозвищем, здесь едва ли не так же показательна, как «своя деревня». «Своя деревня» есть не что иное, как так называемая «большая семья», разросшаяся до необходимости образовать в одной околице несколько новых семейных группировок, но сохраняющая память своей родовой связи и общее фамильное прозвище. Как в Сербии, так и у нас в Архангельской губернии есть деревни, в которых все жители носят одну фамилию, и часто эта фамилия превращается в название самой деревни. Например, в Шенкурском уезде есть большая деревня и даже с приселками, Шепурева, сплошь населенная Шепуревы-ми. Отличием по дворам становится тогда какая-нибудь кличка хозяина, домовладыки — зачаток будущей когда-нибудь фамилии. Такую именно деревню-род, разросшуюся «большую семью» и рисует наша песня. Бессоновская Танюшка отмечена в ней как обособленное исключение: она из своей деревни, но со двора, получившего уже особое прозвище.
Значение сестры, как естественной невесты брата, которую чужеродец может получить только через переуступку, выражено прозрачно и ярко в свадебном обряде, как общеславянском, так и русско-инородческом. Фактически согласие или противодействие брата в вопросе о замужестве сестер теперь очень мало значит, если не вовсе ничего не значит: воля и власть родительская. Но в обряде брат все еще продолжает быть собственником сестры, а жених, согласно двум древним последовательным формам заключения брака, рассматривается либо как насильник или умыкатель, либо как купец, приобретающий жену, подобно товару. Поэтому мало жениху получить благословение родителей и согласие невесты, он должен еще заставить ее брата отказаться от своих прав на сестру. В древности отказ брата мог достигаться либо боевым порядком, либо через выкуп. Помимо выкупа (инородческого «калыма»), который получал с жениха-чужака род невесты (в лице ее отца), брат особо вознаграждался за убыток, лично им терпимый от увода его домашней жены-сестры.
Свадебный обряд хранит символическую память о том и другом способе состязания между женихом и братом, обыкновенно соединяя их в общем драматическом представлении: сперва символический бой или угроза боем, затем символические мирные переговоры и продажа братом сестры («выкуп косы» — символа девственности). Повсеместное однообразие этих обрядов избавляет меня от необходимости приводить здесь многие их примеры. Разницы, по существу, нигде нет, меняются только формы и подробности в зависимости от большего или меньшего забвения старины и вырождения обряда. В иных местностях драма столкновения ведется в высоком тоне, напоминающем о героическом соперничестве былого богатырства, в других она низведена до юмористической пародии, до карикатуры.
Это широкое колебание оттенков можно наблюдать даже на пространстве одной губернии: один уезд играет драму, как драму, а другой — уже как водевиль. Но существо всюду одно и то же, и живучесть его поразительна. В 1913 г. в Воронежской губернии «свадьбы играются по тому же ритуалу, что в эпоху Ольги и Святослава»494. В Бирюченском уезде драма встречи претендентов проходит под звуки песен: «Брат з сестрою сидить, за рученьку сестру держить» и «Та не наступайте, панове-сватове». Брат встречает сватов грозною речью в высокопарном тоне, с виршами:
«Почто вы пришли ко мне дерзновенно?
Не видите ли, что я в руках держу меч обнаженно?
Прочь отступысь! Прийшли нахалом нызвани!
Щоб ны здилать мыни з вами крипкой брани...»
Дружка вручает брату подарки, после чего брат уступает жениху свое место рядом с невестою, расплетает сестре косу (под песню «Брат сестрищ косу розплетав») и позволяет надеть на нее очипок, символ бабства (песни «Покриваночка пла-чить», «Отак нарядили», «Жаль же нам, Галечко, на тебе»).
В Бобровском уезде, как только родители благословят невесту, на середину избы выступает невестин брат и, похлопывая кнутом (уже не «меч обнаженно»), требует у дружки выкуп. Дружка делает вид, будто хочет увести невесту силой, но брат замахивается на него кнутом. Тогда дружка дает брату несколько медных монет и получает за то от него право усадить жениха с невестою на лавку за стол. В Павловском уезде уже пародия в полном ходу: вместо меча и кнута в руках у брата «посевка» (чем кашу мешают при варке), а кнутом-то, напротив, грозит ему дружка, и брат, как бы оробев, уступает жениху свое место. В Коротоякском уезде воспоминаний о боевом столкновении нет вовсе, сразу — торг. Брат, приняв от дружки рюмку водки и гривну денег, встает и, взяв за руку невесту, выводит ее на середину избы и передает ее в распоряжение жениховой свахи, которая вместе с дружкой тотчас снимает с невесты ее полушалок и одевает ее в другой, привезенный от жениха.
Весь песенный строй русской свадьбы в плачах невесты, в песнях и величаниях подружек, в их издевательствах над женихом, свахой, дружкою, сватами звучит сплошным протестом против выдачи невесты от своего рода-племени жениху-чужа-ку, в род неведомый, на дальнюю сторону. Жалуется невеста на родителей, ее пропивших, на родичей, либо корыстных, либо равнодушных к ее горькой участи. С братом особый счет. Невеста считает его особенно в ней заинтересованным и прибегает к нему как к своему естественному защитнику. Сперва умоляет с оттенком упрека за малое к ней внимание в то время, как решается ее судьба:
«Ты — кормилец, братец миленький,
Ты падкой ко мне, жалостливый,
Ты сидишь, да братец миленький,
Как чужой ко мне чуженинец! [Упрек!)