Упроси-ко, братец миленький,
Ты кормильца моего батюшку С государыней со матушкой,
Что раным они ранехонько,
Зеленым да зеленехонько Отдают да во чужи люди На чужую дальну сторону»495.
Но так как просьбы невесты не проникают в уши родичей и торг о ней продолжается, то девушка просит, по крайней мере, хоть оценить-то ее по достоинству:
«Не продавай, братец, дорогой сестры,
Проси за сестрицу и сто, и тысячу!»
И тем не менее проданная язвит родичей гневной иронией, причем брату достается больше всех:
«Здравствуй, брат дорогой,
Сестру продавши За орешки-щелканцы,
За червивые яблочки С кривым конем,
Со дубиною!»
(77. В. Шейн. Запись псковская.)
Либо даже не язвит, а прямо-таки ругается:
«Татарин, братец, татарин!
Продал сестру за талер,
Русу косу — за полтину!..»
Жалоба, порицающая брата кличкою татарина, указывает, откуда пришла в славянский быт смена брака с бою браком по выкупу невесты у рода вообще, у ее братьев, в частности. Однако напрасно было бы видеть в ней влияние монгольского ига, так как обычай гораздо его старше и наблюдается в племенах, не знавших татарщины. Смена произошла чрез заимствование от тюркских соседей, кочевых и оседлых, с которыми доисторическая Русь, по-видимому, была гораздо ближе, чем историческая, и которых она, как бы они порознь ни назывались, всех обобщила в конце концов под именем татар. Обычай пришлый, степной, и невеста стыдит брата, что он за деньги изменил родной старине для татарского новшества. Не так, мол, должен вести себя настоящий, твердый в родовом обычае брат:
Уж как брателко сестру любит,
По вечерочкам сестру водит,
На коленочки сестру садит,
По головушке сестру гладит:
«Не ходи-ка ты, сестра, замуж,
Ты ни в город, сестра, ни в деревню,
В несогласную большу семью:
Ты ни к свекру, сестра, ни к свекровке,
Ни к деверьям, сестра, ни к золовкам!..»496
Песня приобретает особенно выразительный смысл, если мы обратим внимание на то, что главною заслугою брата она выставляет вождение им сестры по «вечерочкам», т. е. посиделкам, поседкам, засидкам, собраниям деревенского женского клуба. Гетерическое настроение таких «вечерочков» очень усердно отрицается украинскими бытописателями, но северно-русские более откровенны. И, по точным указаниям песни, брат на вечероч-ке обращается с сестрой именно так, как принято обращаться друг с дружкою парам, которые «женихаются»: держит ее на своих коленях, гладит по голове — отговаривает от замужества.
Замужняя сестра, несчастная в браке, никому после родной матери не жалуется на судьбу свою так охотно и подробно, как родному брату497. Но братья слушают ее с участием, только покуда сами холосты. Ведь и в свадебном обряде роль соперника жениха играет только холостой брат. Женатые равнодушны либо даже скучают слезами сестры, не хотят видеть ее печального лица.
«Понизехонько солнце ходит,
Поблизехонько братец ездит,
Ко мне, сестрице, не заедет...» —
«Оттого к тебе, сестрица, не заезжу,
Что приеду — ты все плачешь.
А поеду — все рыдаешь...»498
Жалуется сестра, что ее муж избил. А женатый брат:
«Да и где же, сестра,
Мужья жен не бьют?
Я и сам, сестра,
Сам жену побил!»499
Даже когда женатый брат не утратил личной нежности к сестре, он не смеет проявить ее, потому что молодая жена завладела им и ревниво ненавидит золовку.
Исходила младенька все луга и болота,
Все луга и болота, все сенные покосы.
Пристигала младеньку меня темная ночка!
Ах, ах-ти горевати, где мне ночь коротати?
Мне на ум-то запало про родного братца;
Уж я стук под окыошко, уж я бряк во колечко:
«Дома ль, дома ли, братец, дома ль, белый голубчик?»
«Дома, дома, сестрица, дома, бела голубка».
Выходила невестка, выходила злодейка,
Выпускала собаки, всё собаки лихие:
«А сю-сю вы схватите, а ту-ту разорвите,
Чтобы эта да гостья не по часту ходила,
Не по часту ходила, не по долгу гостила».
Как пошла-то сестрица, залилася слезами500.
В другом варианте, в песеннике 1780 г.501, сестра, возмущенная злобным приемом невестки, объявляет брату полный разрыв:
«Пропади, моя сторонка,
Зарости, моя дорожка,
Что травою-полыньею И цветами пустоцветом!
Ты прости, прости, мой братец,
Уж как дай же, Боже, братец,
Хоть бы век мне не бывати,
И двора 6 твоего не знати,
К двору следа не класти!»
Вообще в охлаждении покинутой родной семьи к родичке, выданной, «де собравшись с разумом, в чужи люди», единственным исключением является меньшой, подразумевай — холостой, брат. Родители черство и жестко почитают ее отрезанным ломтем:
«Велела мне матушка семь лет не бывать;
Родимый-то батюшка — хоть век не видать».
А старший и средний братья утрачивают родственную чуткость. Когда, стосковавшись по родине, далекая сестра «вскинулась пташечкой-кукушечкой» (см. об этом образе выше) и прилетела в родительский сад, старшие братья не узнали ее «жалкого голоса»; напротив, кукованье сестры внушило им жестокие мысли. И только в одном меньшом брате рождается смутное предчувствие — сердце сердцу весть подает:
«Что это за пташечка у нас во саду?»
Болыиой-то брат говорит: «Сем я поймаю».
Средний брат говорит: «Сем я застрелю».
Меньшой-то брат говорит: «Сем я посмотрю,
Не наша ли горькая с чужой дальней стороны?»
За это, по заклятию разгневанной сестры, —
Большому ли брату-то — во солдатах быть,
Среднему ль брату — во разбойниках...
Но:
Меньшому ли брату-то со мной домом жить502.
Замечательную по глубине чувства песню «Как был у доброго молодца зелен садик»503 Соболевский толкует как плач брата о пропавшей незамужней сестре. Не оспаривая такого толкования, я полагаю, однако, что с совершенно равным удобством она может быть изъяснена как плач холостого брата по сестре, исчезнувшей из семьи замуж тайным уходом.
Как был у доброго молодца зелен садик,
Посеял добрый молодец цветочки,
Посеявши цветочки, сам заплакал:
«Ах, свет мои лазоревы цветочки!
Кому-то вас, цветочки, поливати,
От лютых от морозов укрывати?
Отец и мать у молодца стареньки;
Одна была родимая сестрица,
И та пошла на Дунай-реку за водицей.
В Дунай ли реке она потонула,
В темном ли лесу она заблудилась,
Серые ль ее волки разорвали,
Или татары ее полонили...
Как бы она в Дунай-реке потонула —
Дунай-река с песком бы возмутилась;
Как бы она в темном лесу заблудилась —
В темном лесу листья все б зашумели;
Как бы ее серы волки разорвали —
Косточки бы по чисту полю разметали;
Как бы ее татары полонили —
Уж мне бы, добру молодцу, вестка пала...»
При всей красоте своей песня эта производит впечатление незаконченного отрывка. Это как будто запевка, вступление к большой утраченной старинке неизвестного содержания. То обстоятельство, что в песне упоминается былинная Дунай-река, свидетельствует о ее глубокой древности. А то, что девушка таинственно пропала, когда пошла на Дунай-реку по воду, дает соблазн думать, что содержанием старинки должно было быть умыкнутые исчезнувшей сестры. Тот первобытный брачный процесс, который был начальным зерном славянской эксогамии, но уже в Несторовом веке, был для христианского Киева далеким языческим пережитком и возмущал благочестивых летописцев: «А древляне живяху звериньским образом, живуще скотски <...> и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девицу».
Впрочем, нет надобности непременно отступать назад на девятьсот лет: цитированная выше статья о енисейской деревне Яркиной дает возможность наблюдать древлянские нравы даже в конце XIX в.: «Нецеломудрие не считается здесь грехом, — пишет яркинский бьггоизобразитель, — а сцены на масленице и во время пастьбы скота напоминают слова Нестора. Когда снег начинает таять, скот перегоняют на острова. Туда ходят в это время девки и бабы доить коров. При этом у них обыкновенно происходят свидания с парнями. Каждая девица и замужняя баба имеет своего парня»504. Совершенно точный образ: «И радимичи, и вятичи, и север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже всякий зверь <...> браци не бываху в них, но игрища межу селы, схожахуся <...> и ту умыкаху жены себе, с нею же кто совещашеся».
5
Книжные проникновения в народную словесность о кровосмешении. — Три категории. — Легенда «Грех и покаяние». — Песни о молодце, прогнанном родителями со двора. — Отцовщина. — Девятинский толк. — Балканское славянство. — Указания Е. Якушкина. — «Запретные русские сказки». — «Повесть об Аполлоне Тирском». — Словесность эдипова греха. — Книжность. — Недопустимость народным сознанием заведомого смешения матери с сыном. — Умолчание об этих грехах в первобытном славянском законодательстве. — Молочное родство. — Дурные матери. — Соломон и Вирсавия. — Повести о бессознательных кровосмесителях. — Украинская песня о вдове и Донце-молодце. — Самоубийство кровосмесителя чрез пожра-ние зверями. — Семь последовательных ступеней в схеме сказаний о кровосмешении. — Их демократизация и сллягченностъ в волжских песнях. — Предел «беззакония» по украинскому и севернорусскому представлению.