Книжные легенды о кровосмесителях весьма многочисленны. По явно церковному, наносному из Византии, христиански дидактическому их характеру, они не относятся прямо к теме этого очерка, так как «птичий грех», столь легковесный у Соловья-Раз-бойника, бухтарминских «каменщиков», яркинских новодревлян, радимичей и вятичей, становится в этой литературе уже тяжеловеснейшим из человеческих грехов и взывает к верующим о самом жестоком аскетическом покаянии. Героями-покаянцами в легендах являются библейский патриарх Лот505, от которого в соединении с эллинским Эдипом произошли, собственно говоря, и все дальнейшие: Иуда Искариот, Андрей Критский, сербский Наход-Симеун, Папа Григорий и др.506. Но глубина впечатления, которым искусственная дидактическая литература отозвалась в народе, порождая в нем по мере христианского просвещения новые сказания того же содержания или переработки и приспособления старых, свидетельствует, что она, литература эта, была очень нужна, обличая грехи, далеко еще не изжитые обществом и нередкие в нем. Литература учительного инцеста507 испытала честь высшего достижения: из книги перешла в сказочную и песенную словесность, т. е. в складку508 и быль.
Весь этот материал легко делится на три категории по типу преступления:
1) кровосмешение брата и сестры;
2) лотов грех: кровосмешение отца с дочерью, «отцовщина»;
3) эдипов грех: кровосмешение сына с матерью.
Конечно, между категориями тянутся соединительные нити
и бывает, что одна входит в другую. Например, в сказании о Папе Григории Великом этот последний — сын брата и сестры и впоследствии, по неведению, — муж своей матери, оказывающейся, таким образом, дважды кровосмесительницей. В легенде «Грех и покаяние»509 парень нашел клад, котел с золотом, заклятый на того, кто решится сотворить грех с родной матерью, с сестрою и кумою. По коварству жадной матери он совершил требуемые беззакония, но тотчас же раскаялся и остальную жизнь провел в мучительной заботе, как ему замолить ужасный тройной грех. Так как никто не мог указать ему пути к спасению, то грешник с отчаяния нагрешил еще больше: сделался разбойником и загубил 99 душ, в том числе и своих соблазнительниц, мать, сестру и куму, и — сотого — отшельника, который не сумел научить его истинному покаянию. Наконец некий скитник берет его в послушание, налагая на него тот же искус, что патриарх Авраам наложил на Лота, введенного в грех дочерями:510 кровосмеситель должен поливать водой (нося ее во рту из озера за полверсты в гору, на которую надо всползать на коленях) горелую головешку. Когда из головешки вырастет яблоня и принесет сто яблок, и вызреют они так, что тряхнуть — и упадут на землю, это будет знаком, что замолил труженик свои грехи, простил его Господь. Счастливого конца этого покаянник достигает через 37 лет неустанного подвига.
Эта легенда тесно переплелась с другими, в которых такими же великими покаянниками являются то страшный разбойник (св. Варвар, Кудеяр), то юноша, безвинно обреченный аду, так как явился на свет не без помощи дьявола, либо коварный враг рода человеческого умел выманить у родителей мальчика запись на его душу. Подробное сближение этих трех соприкасающихся тем см. у [И. Н.] Жданова в «Р<усском> былевом эпосе»511 четвертую главу статьи «Василий Буслаевич и Волх<в> Всеславьевич», освещающую также скрытое родство их с западными сказаниями о Роберте-Дьяволе. Из легенды о крово-смесителе-человекоубийце, тщетно ищущем путей к покаянию и умерщвляющем тех, кто не умеет их ему показать, Н. В. Гоголь заимствовал тему Колдуна в «Страшной мести» — тоже кровосмесителя, влюбленного в родную дочь и пытающегося, приняв вид казака-оборотня, получить ее в жены. В смягчении красок тот же тип в «Хозяйке» Ф. М. Достоевского.
Прежде чем обратиться к этой второй категории кровосмесительных отголосков, к инцесту отца и дочери, отмечу обширный круг русских песен об изгнании отцом (иногда матерью) сына из дому. Причем:
Как и старшая сестра коня с стойла свела,
А средняя сестра коня (о)седлывала,
А меньшая сестра коня брату подала,
Коня брату подала да заплакала:
«Ты, братец родной, ты к огда будешь домой?»
Брат отвечает: «Посейге в саду горсть песку; когда тот песок взойдет, тогда и я к вам, сестры, домой приду». В другой записи:
«Есть у батюшки, у матушки суха яблынька,
Уж когда эта яблынька расцветать будет,
Уж тогда я к вам, сестры, наоборот буду».
Преступление, за которое молодец подвергается изгнанию, определяется глухо. Ясно только, что оно какое-то любовное. А срок изгнания — «покуда расцветет сухая яблоня», «покуда песок взойдет» — тождествен с испытаниями, налагаемыми на кровосмесителей: «Поливай горелую головешку до тех пор, покудова не вырастет от нее яблоня...», «1ди, каже, до мене в сад, там е яблу-ня i Biд не’1 йде ciM вщроспав, зруби ти и, порубай на м1лки шматки, запали... Та в цш цеберщ носи дванадцать год воду, та поливай яблуню, доки вона вщросте i вродить»512. Это дает основание думать, что и грех изгоняемого брата, вероятно, того же разряда, и «распрекрасная Елена, дочь королева», упоминаемая в некоторых записях, — одна из его сестер и, вероятно же, как водится в эпическом порядке, младшая, всегда более любящая:
Вот проходит тому ровно девять лет,
На десятый-то год сестры искать пошли.
Как и старшая сестра в море щукою,
А середня сестра в поле соколом,
А меньшая сестра в небе звездочкою.
Как и старшая сестра не видала брата,
А середняя сестра услыхала брата,
А меньшая сестра брата видела:
На дикой на степи на саратовской Что убит-то лежит добрый молодец.
Схоронили сестры брата — полетели домой513.
Возможно, что в песне сквозит одна из тех древних драм, которые молодежь эндогамического рода должна была переживать при переходе на эксогамический строй, когда приявшие этот последний родители начали удалять сыновей от привычной любовной близости к сестрам.
Прочность эндогамического предания в Сибири даже и в позднейших христианских веках и не в Яркине каком-нибудь, а в краях сравнительно культурных, порождала рецидивные секты вроде Девятинского толка, основанного в конце XVIH столетия посадским человеком, странником и скитальцем тюменским, Михайлом Васильевичем Девятиным, и упрочненного его учеником, крестьянином Васильем Матвеевичем Гусевым (ум. 1805). Толк этот, хотя в общем противобрачный, не только допускал кровосмесительные связи включительно до отца с дочерью, но даже будто бы требовал их по завету, что «подобает делателю от плода своего вкусити». С. В. Максимов еще застал Девятинский толк распространенным в деревнях вокруг Тюмени и даже в самом городе514.
Любопытно, что тот же оправдательный мотив «делателя и плода» мы находим в боснийских народных рассказах об инцесте. Судя по записям Краусса515, порок этот нередко замечается в балканском славянстве и преимущественно в западной половине полуострова. По крайней мере, так было еще в шестидесятых годах прошлого столетия. Сербское и болгарское крестьянство относится к кровосмесителям с отвращением. Их бойкотируют, доносят на них властям и в случае судебной безнаказанности расправляются с ними самосудом. У босняков и хорватов отношение легче, что доказывают не только цитируемые Крауссом уголовные дела из практики маленьких хорватских городов, но шутливый тон соответственных народных анекдотов. В этих последних, впрочем, высмеиваются по большей части цыгане. По приводимому Крауссом свидетельству боснийского правительственного жандарма (при австрийской оккупации), в славянском населении края встречается иногда грех «отцовщины», но никогда не было слышно, чтобы сын сожительствовал с матерью. Цыганам приписывают и это516.
«Обычное право» Е. Якушкина по вопросу о дозволенности или терпимости кровосмешения подробно цитирует, кроме сибирских бытописателей Н. А. Кострова и А. Принтца, очерк С. Я. Дерунова (довольно известного в свое время писателя-са-моучки из крестьян) о селе Козьмодемьянском Щетинской волости Пошехонского уезда. По словам Дерунова, из местных старообрядцев не только федосеевцы, но и принадлежащие к «Спасову согласию» не считают за тяжкое преступление плотское сожительство «с кем бы то ни было». В особенности же бегуны и странники. Они говорят, что где любовь, там и Бог517. Другая цитата Якушкина518 свидетельствует о терпимости к сожительству между кровными родственниками среди принадлежащих к «Любушкиному согласию» (Корчева Тверской губ.). Обе цитаты относятся к восьмидесятым годам прошлого столетия.
Явственны следы отцовщины в грубых народных анекдотах, которые А. Н. Афанасьев исключил из своего собрания по их нецензурности, но они бесконечно перепечатывались в заграничных изданиях и по-русски, и по-немецки, и по-французски под заглавием «Запретные русские сказки»519. Так как анекдоты эти не книжного происхождения, а вышли из глубин быта, то они заслуживают внимания, но, к сожалению, ни по языку, ни по содержанию они неповторимы. Должно заметить, однако, что ни в одном из них не сквозит право отца на дочь, хотя ни в одном также не видно, чтобы грех уж очень изумлял, того менее ужасал среду, в которой он свершается. Тон рассказа всегда приблизительно тот, как в цитированном выше рассказе С. С. Шашкова о вятском больном парне.