По содержанию отцовщина, если осуществляется на деле, то лишь случайною ошибкою, в порядке «посиделочного» гетеризма. В большинстве же случаев она не идет далее зубоскальной игры воображения, развиваемой иногда, как то ни странно прозвучит, даже с педагогической целью. Невинная девушка проявляет опасный интерес к половому акту. Чтобы выбить из дочери блажь, отец вызывается сам научить ее, как это делается, и посредством раскаленного гвоздя внушает ей такой ужас и отвращение, что девушка зарекается даже и замуж идти. Число и разнообразие этих анекдотов (часть их имеется в собраниях Н. Е. Он-чукова520 и А. Е. Бурцева521) не могут идти хотя бы в отдаленное сравнение с громадным материалом, собранным в южнославянских землях Фр. Крауссом и его учениками и сотрудниками по пресловутой «Anthropophyteia»522, девяти томам которой славянский эротический фольклор дает главное и, собственно говоря, единственное истинно ценное содержание.
В XVII в. была переведена на русский язык и распространилась во множестве списков «Повесть об Аполлоне (или Аполлонии и Лонии) Тирском» («Приклад дивный иному благ Бог и всесильный, и како прелагает печаль на радость смышлением, в нынешних отписех повествует о Аполлоне, короле Тирском, и о Тарсии (Страсии) королевне»). Роман этот, возникший в конце IV в. по P. X., был в средние века христианизирован и подвергся многочисленным переработкам (известнейшая Готфрида Витербо в XII в.), которые затем ярко и разнообразно отразились как в фольклоре, так и в художественной литературе Запада. «Перикл» Шекспира есть не что иное, как инсценировка «Аполлона Тирского» (К. Л. Зелинский). На Русь «Аполлон Тирский» пришел через Польшу переводом с польской редакции «Римских деяний» («Gesta Romano rum»), значительно отличающейся от предшествовавших ей латинских и западно-язычных списков.
«Аполлон Тирский», определяя его современным языком, — «роман приключений», довольно замысловатый и сложный. Но религиозный оттенок, наброшенный на фигуру и похождения героя, пришелся по душе русским книгочеям XVII в., и «Аполлон Тирский» получил на Руси такую популярность, что проник даже в лубочные издания. Весьма возможно и, я думаю, даже необходимо, что косвенное влияние «Аполлона Тирского» на русский фольклор через ранние отражения романа в византийских и западных «странствующих» рассказах началось задолго до прямого через появившийся перевод. Последний приобрел у нас «смысл назидательного поучения и лишь легкими, едва заметными нитями привязался к самобытным произведениям нашей народной словесности»523.
Одною из толстейших нитей является начальный эпизод романа — кровосмешение греко-сирийского царя Антиоха с родною дочерью, рассказ о котором включает все элементы сказок того же содержания. Смерть «зело премудрой и прекрасной» царицы. Дочь-царевна, сияющая толикою красотою, «яко никто же непщева рождение ей быти от земных». Поиски вдовца по окрестным королевствам «да обрящут ему жену, подобну первой». После Антиоха нигде такой красавицы не находят, и «в том сту-жении впаде ему от диавола в сердце злая мысль о дочерине красоте». «Сама веси, о дщи моя, — изъясняется Антиох, — яко без жены жити не могу; подобной же матери не обретох, разве тебе». Возмущенная царевна «хотя из царства избежати», но бегство, непременное в сказках, не удается в романе. Царь окружил дочь стражей и «сотвори с ней дело беззакония силой».
На этом пункте рассказа мы можем расстаться с «Аполлоном Тирским», так как сватовство Аполлония к несчастной царевне, его догадка о ее грехе, гневе царя и злоключения героя остались вне нашего сказочного эпоса. Но то, что до сих пор отмечено, до тождественности схоже со сказками о «Свином чехле» и «Волшебном зеркальце», отрывки из которых приведены были выше. Включительно даже до мелких подробностей. В «Свином чехле» мать советует преследуемой дочери требовать от отца, чтобы купил ей платье — «на спине бы светел месяц был, на груди — красно солнышко». В романе: «Егда же из храма в златоблещащемся одеянии цесаревна иде, к тому же приразися луч солнца ко красоте лица ея, и такова благолична показася, и недоумительно бысть, кому уподобити. И в такой красоте видев ю царь, отец ея, таковым желанием от врага уязвися, яко от разгорения паде на землю»524.
Разница существенная только в том, что пришедшая с Запада повесть, будучи незапамятно давнего происхождения, и хотя обработанная к христианскому научению, но в ее корне языческая, допускает кровосмешению свершиться и повторяться, тогда как русские сказки в качестве младших на многие сотни лет версий христиански мыслившего века стараются смягчить сюжет и благополучно спасают жертву бегством. (За исключением, правда, христианнейшей из всех афанасьевской легенды о купце и дочери, но здесь насильное растление и убийство жертвы были необходимы рассказчику именно в нравоучительных целях: чтобы превратить христианскую девушку в мученицу христианской идеи и наградить ее венцом святости.) Ведь и роман об Аполлоне Тирском в поздней своей культурной переработке находит нужным как бы извиниться перед читателем за грубый эпизод Антиоха: «Понеже бе тогда безбожное время: сквернии бо идоли почитахуся, вси же творяху по воли своего сердца, скотски творяше своей плоти...»
Третья категория кровосмешения: мать и сын — эдипов грех — нашла в старой словесности наиболее подробное и сильное изображение, но оно по преимуществу осталось в книге учительным достоянием начетчиков к наставлению благочестив цев. Грех был слишком велик, не в подъем совести и воображению народа, в котором «мать» — самое священное слово сознания и языка и верхом оскорбления считается «матерщина», т. е. вражеская похвальба нецеломудрием матери противника или пожеланием, чтобы мать его развратничала.
Глубокое уважение к родной матери распространяется также и на крестную мать, на мачеху и на молочную мать, кормилицу. Молочное родство шло следом за кровным. В замечательной южно-русской легенде о половецком хане-колдуне, Шелудивом Боняке, который умерщвляет всех, кто узнавал в нем скрытого черта, удачливый казак успевает избежать смерти, накормив Боняка лепешками, замешанными на молоке своей матери: у злодея не поднялась рука на молочного брата. А степные преемники половцев, киргизы, решительно воспрещают женитьбу на кормилице (энеке) и молочной сестре [эмекдае). Это такой же запретный брак, как женитьба на сводной сестре или падчерице: «Совершивший это сделался бы кяфиром (неверным)»525. «Русская Правда» отмечает молочное родство даже с людьми рабского состояния, взыскивая за убийство рабы-кормилицы или сына кормилицы вознаграждение в 2lfi раза большее, чем за обычного холопа526 или даже свободного смерда527. Кормилица с потомством приравнивалась в этом случае к княжому управляющему: «А в сельском старосте княжи и в ратайнем528 — 12 гривен. А в рядовници529 княже — 5 гривен, а в смердьи в холопе — 5 гривен. Аще роба кормилица, любо кормиличиц — 12»530.
Ни в тюркском, ни в славянском фольклоре не вспоминается мне примера, чтобы мать изображалась с тою фривольностью, которая так часто допускается по отношению к отцу, дяде, тетке, сестре, дочери. В сказках и былинах попадаются среди большинства добрых также и злые матери — ненавистницы своих детей, любовницы их врагов, волшебницы, развратницы, сводни своих дочерей и т. п. Но эти исключения — всегда трагедия героя или героини, никогда не комедия, того менее водевиль, столь обыкновенный, когда народ высмеивает свои грехи в других степенях родства, а уж в особенности по свойству.
Есть матери-убийцы, отравительницы своих сыновей, невесток, внуков, и, в свою очередь, свирепо казнимые возмутившимися детьми. Но за исключением жадной матери парня-кладоиска-теля в афанасьевской легенде No 28 (см. выше), я ни в былине, ни в сказке, ни в песне не вспоминаю матери, как сознательной кровосмесительницы. Этого греха даже начальный летописец не взвел на столь противных ему древлян, северян, радимичей и вятичей, попрекая их только за «срамословье в них пред отьци и пред снохами», то есть что при старших родичах и женщинах, приводных из чужого рода, похабничают, ругаются матерными словами. Не находим мы подобных обвинений и у иностранных путешественников по Древней Руси, хотя они в большинстве не жалели черных красок для картин русской нравственности. Бытовые отношения сыновей к матерям далеко не всегда удовлетворительны, а иногда просто-таки безобразны по жестокости и бессердечному издевательству, что и в фольклоре отразилось сатирическими песнями о том, как «сын на матери дрова возил, молода жена шла на пристяжечке». Но и в этих гнусностях половой элемент не участвует; он безусловно исключен.
Самая отвратительная из всех злых матерей русской эпической словесности — Вирсавия, жена царя Давида и мать Соломона. Она возненавидела сына еще во чреве своем, так как он уже утробным младенцем начал обличать ее легкомыслие. За то, что, родившись на свет, он заговорил с отцом своим Давидом о любовных похождениях Вирсавии, мать велит убить Соломона и хочет съесть его сердце. Но боярин Ачкил спас царевича, а царице вместо его сердца подсунул собачье. «Царица же, взя сердце псово и нача ясти, и снеде сердце псово все, и рече: “О люто и зло, яко сердце его смердит зело лихостию!” (ср. выше сказку о девице, оклеветанной дядею). Много лет спустя Соломон появляется при дворе царя Давида под видом индийского купца, торгующего драгоценными камнями. Вирсавия прельстилась одним камнем, спрашивает цену. Соломон, испытывая мать, отвечает: «Ащу кто со мною переспит нощь сию, тому и камень отдам». Царица немедленно сама ему предлагается. «Взя его за руку и приведе к одру царскому», так что Соломон растерялся: «Убояся суда Бо-жия и ста пред одром, изумеся, како бы матери своей изобличи-тися безгрешно». — «Что же ты? — поощряет царица, — чего боишься? или тебя скупость обуяла? камня жалко?..» И для ободрения начинает с ним кокетничать телом своим. «Взя его за руку и положила его на перси своем, и рекла ему: “Гость заморянин! что сие?” И рече Соломон: “Сим воскормлен, то есть мое сахарное кушанье”. И царица подвигнула Соломонову руку по белу своему чреву и рече: “Гость заморянин! что сие?” И рече Соломон: “То есть мой каменны и златы терем; в том есть терем аз опочивал”. И царица подвигнула Соломонову руку под свое рамо и рече: “Гость заморянин! что сие?” И рече Соломон: “То есть врата моего терема, оттуду аз изыдох, и сей Божий свет узрел и пошел”». Но остроумие мудреца пропадает даром. Сладострастная царица упр