Любопытно отметить, что [именно] на этом пределе остановилось в вопросе о кровосмешении воображение русского первобытного юриста. Церковный Устав Ярослава, преследующий беззаконие союзов в близком свойстве (блуд одного мужчины с двумя сестрами, двух братьев с одной женщиной, с мачехою), довольно снисходительно штрафует за брак с двоюродными («Аще ближний род поимеется: митрополиту — 8 гривен, а их разлучите, а опитемью да приимут»). Но «аще кто с сестрою согрешить» — высшая и последняя мера кары: «...митрополиту — сто гривен, а у опитемьи и в казни — по закону». Отцовщины и эдипова греха Ярославов Устав не предвидит вовсе. Очевидно, они почитались невозможными. Равным образом тот же моральный предел останавливает певца былины о Суровце-Суздальце в знаменитой запевке, имеющей, несомненно, публицистическое значение:
При царе Давиде Евсеевиче,
При старце Макарье Захарьевиче Было беззаконство великое:
Старицы по кельям — родильницы,
Чернцы по дорогам — разбойници,
Сын с отцом на суд идет,
Брат на брата с боем идет,
Брат сестру за себя емлет...
Еще П. И. Якушкин, полемизируя с П. А. Бессоновым, высказал справедливое мнение, что в этих мощных стихах (Бессонов с поразительным отсутствием чуткости принял их за юмористическую запевку к пародии на «Иерусалимский стих!»540) «говорится про ужасное положение общества, погрязшего в беззаконии, которое живет накануне Потопа или по крайней мере Французской революции, которому грозит неминуемая гибель — эти слова сказаны с ужасом». Весьма возможно, что тут звучит свежее воспоминание Руси XVII в. о только что отбытом ею Смутном времени. Или, может быть, о той чудовищной этической и религиозной русской безурядице, что рисуется читателю «Стоглава» в наблюдательных вопросах умного и боголюбивого царя Ивана Васильевича, обращенных к иерархам Собора с митрополитом Макарием (не он ли есть старец Макарий Захарьевич?) во главе?
Однако даже состояние полного социального хаоса фантазия великоруса умела вообразить только до расшатанности устоев родительской власти, падения братских отношений и возврата к первобытной брачности внутри рода включительно до родных сестер. «Ой, що то за св1т е, — угрюмо спрашивает потрясенный украинец, — що син мату сю бере?» Для северянина достаточный повод ужаснуться, как пред надвигающимся светопреставлением, уже и в том беззаконии, что «брат сестру за себя емлет». На высоту святыни материнства «птичий грех» не залетает.
ИЗ ИСТОРИИ МОСКОВСКОЙ РУСИ
И. Е. Забелин
«КНИГА О ЗЛОНРАВНЫХ ЖЕНАХ, ЗЕЛО ПОТРЕБНА, А ЖЕНАМ ДОСАДНА» Старинная рукопись Фрагмент
Предки наши не были равнодушны к вопросу: что такое женщина? Мыслящие, книжные люди того времени употребили немало стараний и много тогдашней учености, чтобы разрешить эту интересную загадку. Оставаться равнодушным было невозможно, потому что женщина — важнейший узел семейной жизни — не могла же не иметь особенного значения для общества, которое жило и руководилось по преимуществу семейными, патриархальными понятиями. В семье нельзя было отказать ей в самостоятельном голосе, в доле известных прав, которые во многих случаях ставили ее в равные отношения к мужчине. Но признать за женщиною какие-либо права — значило признать за ней долю нравственной свободы, а этого древний наш предок никак не мог допустить, ибо вовсе не понимал, чтоб женское естество действительно обладало тем же человеческим достоинством, теми же дарами, какие принадлежали мужчине как человеку в собственном смысле. С другой стороны, немного успокоения приносило и отрицание этого достоинства в существе, самостоятельность которого чувствовалась на каждом шагу, имела силу, имела даже место в жизненных явлениях. Что ж такое женщина? — вопрошал предок. Свободна или несвободна она, доброе или злое начало лежит в ней, доброе или злое «естество» она имеет?
Что женщина несвободна — это было решено окончательно и не подлежало уже сомнению. Мужчина при разрешении этого вопроса любил восходить к вечности, любил принимать на себя значение первого человека. Ставя себя в лице праотца во главу угла всего творения, он естественным путем пришел к заключению, что женщина — существо в отношении к нему низшее, зависимое, несвободное, что он — господин ее, что она, собственно, жена, а не человек, ибо это имя первоначально было присвоено только ему одному. В этом смысле он растолковал себе и глубоко знаменательное выражение: кость от костей моих и плоть от плоти моей, которое вместе с другими первобытными понятиями о назначении женщины легло основою общего убеждения целых веков. Последствие этого убеждения слишком очевидно, и не для чего много говорить о нем. И тем крепче было это убеждение, чем ниже была степень народного образования и развития. Там, где общежитие руководилось по преимуществу семейным, кровным началом, где общественность еще не была пробуждена — могла ли женщина иметь какое-либо другое значение, кроме значения полового, определенного различными родовыми отношениями? Общественность, вызывая на сцену жизни личность как идею, восстановляя равенство лиц, равновесие жизненных отношений, восстановляла в то же время и утраченные права женщины, ибо женщина, являясь членом общественной жизни, органом общественности, сама собою уже входит и во все принадлежащие ей человеческие права. Общественный союз основан на уважении человеческого достоинства в его членах, на уважении личности, на признании достоинств человеческих. В нем все члены равны: каждый представляет самостоятельное, полноправное лицо. Общественность возводит лицо до идеи и в каждом своем члене прежде всего признает не имя, не происхождение, не состояние и звание, словом — не чин, имя, фамилию, а идею человека, идею человеческого достоинства. Напротив того, в том быте, где в людских отношениях на первом месте стоят и всем управляют отношения родства и по ним устраиваются самые формы общественности, нет, собственно, лиц, равноправных личностей, членов общественного союза: там есть только члены семей, члены родов, отечеств, старшие и младшие, деды, отцы и дети, то есть вообще ребята, чадь. Союз родства по существу своему не допускает никакого равенства между своими членами. Сам по себе здесь никто не имеет значения, ибо союз родства не признает личных достоинств: он рассчитывает только достоинства старшинства (семейного, родового, служебного — всё равно, потому что и служебное старшинство понимается как старшинство родовое), и по этим достоинствам определяет честь человека, то есть совокупность прав, которыми он должен пользоваться в общежитии, честь, принадлежавшую, собственно, не лицу, а той степени родства, какую представляло лицо. Взаимные отношения друг к другу в таком устройстве общежития определяются отчиною, отечеством: по имени человеку дают место, по отчине его жалуют, то есть не личные права в нем признают, а права отчества, права отецкие, родовые, следовательно, права внешние, случайные. Отецкий сын везде имеет преимущество перед другими. «Человек не славна родителя, — говорили тогдашние житейские мудрецы, — а высокоумен, аки птица без крыл, убивается о землю, а возлетети не может». Кто терял отечество, свой род-племя, свою породу, тот терял вместе с тем и соответственные своей отчине права, делался сиротою, человеком бесправным для общежития. Целые разряды народа, утратив во мнении века отчество, свою породу, утратили вместе с тем и величанье по отчеству: их называли только именами. Да и тут были степени: меньше прав имел человек, меньшим значением он пользовался в обществе — его называли даже полуименем: Васька, Ганька; приобретал человек какое-либо значение — его звали уже Василием, Гаврилою. Новая степень значения давала и новую степень величания — прибавляли отчество и говорили: Василий Иванов, Гаврила Петров. А доходил человек умом ли, богатством, заслугами или чем другим до самостоятельного органа тогдашней действительности — отческое начало подносило ему высшую отческую честь, которую оно обратило даже в особенную награду за службу — оно жаловало человека ви-чеж, то есть прибавкою к отческому прозванию частицы вич. И вот из Васьки, Василья Иванова, вырастал наконец Василий Иванович. Ребят-детей и ребят людей низших, черных разрядов, кликали всегда полуименем; возрастных, в том и другом смысле, — целым именем, возмужавшим прибавляли отчество, а старших, дедов и отцов, опять в том и другом смысле, величали с вичем. Так сильны были кровные патриархальные понятия в старой нашей действительности. Теперь еще есть ук-райны, где назвать кого только по отчеству, без имени, значит выразить особенное уважение этому лицу, оказать особенный почет. А если с величаньем соединялось понятие о мере чести, почестщ какую воздавали лицу, то, естественно, приведенные степени величанья указывают и на систему житейских отношений между людьми. Отношения эти развешивались, смотря по отчине лица и по старшинству членов каждой отчины, каждого рода, представляя, таким образом, необозримое неравенство отчинного достоинства, которым различались люди. Каждый носил особенную честь, какую давало ему отчество, то есть особенную меру почета, по которому он занимал место в обществе и которая подчинялась самым многообразным случайностям, следовательно, не представляла ничего положительного и неотъемлемого. Каждый в общежитии принимаем был не сам по себе как вообще человек, человеческая личность, а каков был по отчине; отсюда постоянное местничество, не в службе только, а в каждодневной жизни, особые уставы, порядки, кого и как принимать, где сажать и т. п. О равенстве общественных прав понятия не было. В старинной нашей общественности, которую в строгом смысле называть так решительно невозможно, не было двух лиц, которые обладали бы в общежитии равными правами. Если такие и являлись, положим, на обед, то самое сиденье за столом тотчас же делало их неравными, потому что за столом садились по семейному, родовому старшинству. Одного места двое занимать не могли, следовательно, кто-нибудь должен был сесть ниже. Хотя старина и поговаривала, что «бывают в пирах и в беседах глупые люди, хотя и впереди сидят, и тут их обносят, а разумного и в углу видят и находят», тем не менее это ниже или выше, принимаемое за основание людских отношений, было оскорбительно для тех, кои были или считали себя равными.