«На приезде гостя не употчевали,
А на поездинах да не учествовали:
Эта ваша мне честь - не в честь».
Всех прибил до единого, так что сам князь за печку задвинулся, собольей шубой закинулся... В самом наказании плеткою является злое посмеяние над гостьми богатыря, чувствовавшего свое превосходство перед другими.
Самый чин, возвышая человека, переводил его только из одной низшей сферы отчинных отношений в другую, высшую, как, например, Д. М. Пожарский из стольников пожалован был в бояре, а К. Минин из посадских — в думные дворяне (не в бояре, однако ж, из которых многие, как выразился М. Б. Шейн, во время общей опасности «по запечью сидели»); но в этой новой высшей сфере чин встречал непреоборимую силу отчинных счетов и подчинялся ей. Никакие заслуги и никакие таланты не могли поставить человека во главе его новых сверстников по чину. Между ними он занимал место уже по породе, по отчине. Если дворяне под дворянами садились по отчине, то отчина Минина, художеством говядаря*, указывала ему самое последнее место в числе думных дворян. Тот же счет прилагается и к самому князю Пожарскому. В день своего коронования, царь Михаил Федорович пожаловал князя Пожарского из стольников в бояре, разумеется, за предшествовавшую его службу. Думный дворянин Гаврила Пушкин, который по церемониям того времени должен был находиться при объявлении Пожарскому государева жалованья, тотчас же стал бить челом в отечестве на князя Дмитрия, что ему у сказки стоять545 (при объявлении жалованья) меньше князя Дмитрия быть невместно, потому что родители их (Пушкиных) меньше Пожарских нигде не бывали. Так было в официальном быту, так было и в частном быту, где место на пирах давалось также всегда по отчине, потому что другого распределения мест за столом, другой формы отношений не существовало, и кто бы ни пришел на пир, хоть добрый молодец, потерявший свое отечество, как в стихе о «Горе-Злочастии», ему все-таки давали место по расчету отчинному, соображая и примеривая его личные достоинства и значение к отчинному распорядку мест. В стихе о «Горе-Злочастии» этот распорядок мест раскрывается несколько определеннее:
Пришел молодец на честен пир,
Крестил он лицо свое белое.
Поклонился чудным образом,
Бил челом он добрым людям На все четыре стороны.
А что видят молодца люди добрые,
Что горазд он креститися,
Ведет он всё по писанному учению,
Емлют его люди добрые под руки,
Посадили его за дубовый стол,
Не в большое место, не в меньшое,
Садят его в место среднее,
Где сидят дети гостиные.
Таким образом, чужого молодца за вежливый и ученый приход посадили в середнее место, где сидели дети гостей, занимавших большие места: его сравняли честью с отецкими детьми546. Для молодца, потерявшего отечество, то есть значение доброго человека, это был почет немалый. Но молодец на пиру невёсел сидит, и вот добрые люди его спрашивают:
«Что еси ты, добрый молодец,
Зачем ты на пиру невесел сидишь,
Кручиноват, скорбен, нерадостен,
Ни пьешь ты, ни тешишься Да ничем ты на пиру не хвалишься?
Чара ли зелена вина до тебя не дохаживала?
Или место тебе не по отчине твоей?
Или милые дети тебя изобидели?
Или глупые люди немудрые Чем тебе молодцу насмеялися?
Или дети наши к тебе не ласковы?»
В другой песне о подвигах Хотена герой встречает свою мать, идущую с пира не в радости, теми же вопросами:
«Что же ты, моя родна матушка,
Идешь домой не в корысти, не в радости?
Али место те дали не по вотчине,
Али чарой тобя да обнесли,
Али пьяница-дурак не насмеялся ли?»
Вот неприятности и оскорбления, какие можно было встречать на старинных наших пирах, и во главе их стойт место не по вотчине. Вследствие того, чтоб срядить честный пир, нужно было его срядить не только вежеством, как говорится в стихе о «Горе-Злочастии», но прежде всего отечеством, потому что самое вежество, то есть добрый порядок, приличие, заключалось уже в понятии о достодолжном547 распределении и чествовании гостей по их отечествам. Итак, отечество, отчина, родовое, а не личное, не общественное значение лица полагалось главнейшим определением взаимных отношений в нашем древнем общежитии. В этом смысле древний пир-беседа представлял как бы собравшийся род-племя, где сам ли хозяин или гость, занимавший почетное, большое место, обыкновенно в переднем углу, представлял лицо старейшины рода, лицо домовладыки, ибо в домашнем семейном быту это место всегда принадлежало главе семейства, домохозяину. Остальные были как бы сродичи, занимавшие места по степеням сродства, родственного большинства и меньшинства, так точно, как в домашнем быту занимали эти места члены семейства. Распределение лиц по семейному старшинству послужило формою для распределения лиц и в гражданском быту. Здесь была семья, а не общество, следовательно не было и общественного равенства членов. Здесь все делились на старших и младших так точно, как все делятся на старших и младших в семье, в роде.
Сам по себе здесь никто не имел значения, никто не имел никаких прав, положительно ему принадлежащих как самостоятельной человеческой личности, как самостоятельному органу общественности, которой в строгом смысле тогда и не существовало. Каждый определялся не человеческими своими правами, а правами и значением своей отчины, которая в столкновениях лиц ежеминутно изменяла относительное старшинство или меньшинство, то есть значение своего представителя. На том же пиру один мог занять первое, следовательно, самое почетное место, когда отчина его была старше всех других; но когда являлся представитель еще старше по отчине, то первый необходимо должен был пересесть ниже, не имея никакого права протестовать против своего понижения, и протестуя только в таком случае, если понижение было незаконно с отчинной точки зрения, то есть, если первое место занимал младший по отчинному расчету.
При господстве патриархальных начал в людских отношениях, когда лицо рассматривалось только со стороны отчинного старшинства и меньшинства, трудно было развиться той уравнивающей всех силе, которую обыкновенно называют обществом. Так как исходною точкою нашего старинного общежития была патриархальность, то и все новые формы общежитейских отношений, даже противоположные ей по своей сущности, какие по необходимости должны были являться вследствие поступательного развития государственности, принимали все-таки облик патриархальности. Патриархальность всему придавала свой цвет, свой колорит, потому что была самою существенною и общею почвою нашего развития. Древнее наше общество состояло из отцов и детей: всё почему-либо высшее, старшее, значительное принимало в тогдашних понятиях значение отцов, всё низшее, младшее — значение недорослей, детей. В массе эти понятия довольно сильны еще и теперь.
Таким образом, если и мужчина не имел значения самостоятельной, полноправной личности, самостоятельного, полноправного органа в обществе и заимствовал свой вес не от понятий об обществе, общественности, а от понятий об отчестве, определялся только своими патриархальными, отчинными отношениями, то каким же значением могла пользоваться в то время женщина? Мы видели, что убеждения массы не признавали в ней свободы, самостоятельности и по другим причинам. В родительском союзе она, естественно, ставилась наряду с младшими членами, по крайней мере, в отношении к домовла-дыке, ибо не мать, а отец давал значение семье и роду, не другое что, а отчина давала ход и значение сыну и детям-ребятам. В этом союзе женщина имела одно значение: она была жена548. В этом заключалась единственная сущность ее назначения, единственная сущность ее человеческой доли. Степени родства присваивали ей, конечно, и другие имена, но сущность не изменялась. Женщина все-таки оставалась женою: мать — жена, исполнившая свое призвание, свое назначение; дочь, — следовательно, невеста и, следовательно, тоже жена, имеющая выполнить свое призвание. Положение дочери в древнем обществе еще яснее может раскрыть сущность тогдашних понятий о женщине. Там для дочери был только один выход, именно — выход замуж; в этом, как мы сказали, заключалась сущность ее призвания. Если этот единственный выход чем-либо преграждался, то дочь теряла уже всякое значение для общества. Общество чуждалось ее, и она волею-неволею должна была идти вон из жира, то есть идти в монастырь. «Которые девицы увечны и стары, — говорит Г. К. Котошихин, — и замуж их взять за себя никто не хочет: и таких девиц отцы и матери постригают в монастырях, без замужества». Следовательно, таких дочерей удаляли из общества как членов вовсе излишних и никуда не пригодных. К тому же значению дочери как невесты, как будущей жены склонялись и родительские попечения и заботы о ней. «Вскормить, вспоить и замуж выдать в целости, в добром здоровьи» — вот существенная цель забот, выраженная не раз в древних памятниках. Недремлющее внимание обращаемо было особенно на то, чтоб сохранить доброе здоровье будущей жены. «Кто у вас имать дщерь, положи на ней грозу свою, да ходит в послушании, да не свою волю приим-ши, в неразумии прокудит549 девство свое и сотворит тя в посмех знаемым твоим, и при множестве народа порода посрамится. Аще бо отдаси без порока дщерь свою, то велику добродетель сотворил еси и от всех похвален будеши». «Человече! Имаши скот, смотри над ним; будеши пожиточен, корми его; имаши дщери, сохранно держи их, да и телеса их блюдоми будут. Не являй светла лица к ним. Егда чистые замуж отдаси, то велико дело учиниши, сохранив девство».
Если женщина получала в древнем обществе значение только под видом жены как придаток, кость мужа и если жена немыслима без мужа, то, естественно, лишаясь мужа, она лишалась и своего самостоятельного значения. Со смертию мужа она становилась вдовою и, следовательно, в общественном мнении сиротою; весьма часто удалялась тоже в монастырь и во всяком случае облекалась во вдовью одежду