550 как знак своего сиротства, как знак того, что в миру, в обществе она уже не имеет значения. В Уставе «О церковных судех и о десятинах, и о церковных людех», приписываемом князю Владимиру, вдовицы наравне с другими убогими лицами и сиротами отдаются под покровительство Церкви, делаются церковными людьми, убогими. Народ свои понятия о сиротстве, беззащитности вдовы выразил меткою пословицею: «Победны в поле горох да репа, а в мире — вдова да девка».
Одним словом, женщина в древнем обществе носила в своем значении только идею жены в теснейшем, только половом значении этого слова. Не понимая и не признавая в ней личной самостоятельности, человеческого достоинства, человеческих прав, предок не мог, разумеется, соединять со словом «женщина» того понятия, какое теперь ему придается. Да и самое слово женщина едва ли знакомо нашей древней письменности. Оно явилось с развитием общественности, в то уже время, когда сама женщина вступила в общественную жизнь, заняла принадлежащее ей место и тем внесла в общество новое о себе понятие.
Но, отрицая в женщине нравственную самостоятельность, мужчина не мог на этом остановиться. Он доказывал, что и ум ее есть собственно ум жены — слаб, малосмыслен и шаток. Известно, что несвободное состояние всегда и везде возбуждало сомнение даже в самих способностях человека, утратившего свои человеческие права. Чернь, черные люди, например, во мнении века признавались всегда людьми темными, малосмыс-ленными, даже неспособными вообще мыслить, так точно, как младшие члены в родительском союзе, считаясь несовершеннолетними физически, считались недорослями и в умственных дарах. «Всего нам Бог послал, — говорили молодые после свадьбы, угощая гостей отводным551 пиром, — всем наделили нас родители, да ум наш не созрел... Состареемся, научимся». И действительно, по понятиям старины, чтоб быть умным, нужно было состариться, нужно было быть старшим. Достоинство человека вырастало по мере того, как он старился со старшинством, которое приходило само собою и ставило человека в почетное отношение к остальным членам союза; только старшинству предоставлялась способность мыслить и рассуждать, право давать решительный голос во всех делах. Старшинство само по себе служило уже доказательством, что человек умен, способен, знающ. «Не пускайся, сыне, на стара человека, если он и немощен, но ума его не сведаешь», — говорили книжники. Оттого всякое предъявление ума со стороны младших и без позволения старших почиталось дерзостью, наглостью и обращалось самим же младшим в укор. Где не личные достоинства, а внешние, случайные отличия управляют людскими отношениями, там, какие бы таланты ни имел младший член, он не может ими пользоваться, даже не смеет предъявлять их без одобрения старших. В противном случае это будет высоко-умие, гордость ума, которая принадлежала к порочным наклонностям. Если бы даже младший член был уже сам значительно стар, но были бы притом еще старейшие его, то и в таком случае он все-таки состоял недорослем в отношении к этим старейшим. Уже вследствие патриархальных отношений, женщина, как младший член в отношении к домовладыке, не должна была сметь «свое суждение иметь». Но, кроме того, старина и вообще считала женские способности несовершенными. «У бабы волос долог, да ум короток», — говорит народ. «Ум женский не тверд, — говорили старые книжники, — аки храм непокровен; мудрость женская, аки оплот неокопан, до ветру стоит — ветер повеет, и оплот порушится; так и мудрость женская, аки оплот; до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть. Немощнейший суть разумы женстии; в нечувственных ничтоже могущи умное постигнута». Наконец, книжники характеризовали женский ум только злыми качествами и говорили, что «женская мудрость — звериная лютость». А если и действительно жена обладала умом, по крайней мере житейским, практическим смыслом, то и тогда, особенно при людях, она не должна выражать мужу ни своего сужденья, ни своего уменья понимать дело. Это было неприлично. Вот, например, наставление молодым по случаю отводного стола, который они давали своему родству после свадьбы: «Молодому князю со княгиней (новобрачным) подобает вопроша-ти старых людей: как и что в добрых людях ведется, кого как чествовати и про какой случай? Всему тому есть обычай испо-кон века; да и дело то не писаное, а уложено старыми людьми недаром, и должно вершиться без всякой порухи, чтобы не было на смех и позор. Буде молодой князь и его княгиня похо-тят справлять свадебный отвод <...> прежде всего сыскать зва-того552, человека старого, который бы смыслил свое дело, знал, кого и как позывать по старому обычаю. <...> Молодому князю просить зватого позывать дорогих гостей: туто вымолвить прежде всего тестя с тещей, по имени и по отечеству, с поклоном и почетом. Далей того молвить про крестного отца с матерью, про деда и бабку: а то всё говорить по имени и отечеству. <...> Княгине молвить только поклон отцу с матерью. Ино то не женское дело, кого звать и кого чествовать и как чему быть; да и не стать вслух при людях своим умом наказывать. На то есть глава, муж законный; на то есть совет без людей, с очи на очи»553.
Но отрицание шло дальше и шире... Существенные черты женщины как самостоятельного, свободного лица, красота женственных нравов, женственного характера, вся женственная доброта были отвергнуты, осуждены, находились под запрещением как порождение зла, как сети соблазна, как грех неискупный... Это воззрение возникло уже прямо из книжных понятий. Если красота женского лица пробуждала естественное человеческое чувство и в человеке пробивался ключ неведомых эстетических стремлений — предок, исполненный старинного учения о женщине, приходил в ужас, почитая это обаянием, сетями дьявола.
«Не помысли красоте женстей, — учили книжники, — не па-дайся на красоту ея, не насладишися речей ея и не возведи на нея очей своих, да не погибнешь от нея. Бежи от красоты женския невозвратно, яко Ной от Потопа, яко Лот от Содома и Гоморра. <...> Человече, не гляди на жену многохоггну и на девицу красноличную, да не впадеши нагло в грех. <...> Не дай жене души своея <...> девы не глядай, с мужатицею (замужнею) отнюдь не сиди — о доброте бо женстей мнози соблазнишася, даже и разумныя жены прельщают. <...> Взор на жены рождает уязвление, уязвление рождает помышление, помышление родит разжение, раз-жение родит дерзновение, дерзновение родит действо, действо же — исполнение хотения, исполнение же хотения родит грех, грех же родит смерть и иже его по смер<т>и понимет осуждение и по осуждении — вечное мучение. <...> Человече, отврати лице свое от жены чужия прекрасныя, не зри прилежно на лице ея: красоты ради женския мнози погибоша. Красота жены веселит сердце человека и введет человека в жалость на всякое желание. Человече, с чужою женою наедине николи же беседуй, ни возлагай с нею за столом лахтей своих; словеса ея, яко огнь, попаля-ет и похоть ея, яко попаляет пламя, отрезвися умом и отскочи жен блудивых...» Наконец, вот общее определение, что такое женщина: «Что есть жена? Сеть сотворена, прелыцающи человеки (в сластех) светлым лицем, высокою выею554, очами назираю-щи, ланитами склабящися, языком поющим, гласом скверняю-щим, словесы чарующи, ризы повлачающи, ногами играющи <...> в доброте женстей многи прельщаются и от тоя (доброты) любовь яко огнь возгарается. <...> От жены начало греху, и тою вси умираем. <...> Много бо бесу помощи в женах...»
Итак, женщина в умах книжных мудрецов была олицетворенный грех, пагубный соблазн; все ее природные дары служили только сетью, прельщением, погублением душ... Но, по крайней мере, оставались же у ней какие-либо добродетели, какие-либо нравственные качества, которые уважало старое общество? Да, мужчина-мудрец постоянно твердил, что жена добрая - венец мужу своему. Но какими же дорогими каменьями украшал он этот венец? Чем высилась и блистала добрая жена? Что именно признавалось в ней добродетелью? «Жена добра любит страду (работу) и воздержание от всего зла. Жена благоумна — состав дому и имению спасение. Жена добра, которая умеет дом сгрои-ти; не печется о дому муж ея. Жена добра — трудолюбива и молчалива. <...> Если кто изобрящет555 жену добру, тот человек велику благодать приимет от Бога и пред людьми: жена добра есть подобна кораблю плавающу, куплю в нем деют и великое богатство избирает, и у купца сердце веселится, тако и жена добрая, и разумная, и послушная мужу своему в дом много добра сбирает: вставает рано и утвержает локти свои на дело, а персты свои — на вретено, сердце — на радость и на веселие, и мужа своего веселит беспрестанно, и послушает его в слове и в деле, и рукодеяния своего облечет мужа своего в перфиру556 светлу, и хвалим бывает муж ея от добрыя жены, посреди людей добрых в беседе...»557. Но идеал доброй жены яснее выражается в тех наставлениях женам, которыми наполнены статьи, рассуждавшие о домостроительстве, о том как лепо жить ллужу с женою. «Ты мужа имей во всем честна и бойся его и во всем честь воздавай ему и повиновение. <...> Достоит по-виноватися женам к мужам своим, а не пререковати им, но послушливым быти, понеже послушным Бог подает честь и славу, а непослушливым — горькую муку. <...> Добра жена и по-корлива венец мужу своему есть...» Нельзя не заметить, что все качества доброй жены, здесь изображенные, сводятся к двум главным: это покорливость и доброе домоводство, качества, устремленные только к личному благополучию и благоденствию мужа. Действительно, такал жена составляла венец мужу своему, составляла счастие мужа, счастие, какое только было достижимо по понятиям того времени. О счастии самой жены, о доме, здесь мало или вовсе не говорится, потому что и благополучие жены, и благополучие дома заключалось уже в благополучии и благоденствии домовладыки. Что было хорошо для него, то должно быть хорошо и для всего дома, для жены и домочадцев. Покорливость, повиновение, послушание, молчаливость и т. п. отрицательные добродетели жены приносили положительное благо мужу; дни его текли в невозмутимом спокойствии, в полном просторе его личной воли, не встречавшей в своих действиях ни малейших преград. Оттого добродетели эти ставились всегда выше других