а отсутствие всякого понимания истинных отношений между мужчиною и женщиною, между мужем и женой женщина явилась мужчине в образе злой жены. Это был последовательный, самый естественный вывод тех общих убеждений относительно женской свободы, которыми жило и руководилось древнее общество. Злая жена явилась результатом древних воззрений на женщину, древних отношений к ней мужа, явилась результатом той действительности, где всё было отдано мужу и всё отнято у жены. Злая жена явилась терновым венцом для мужа, потерявшего смысл истинных, человечных отношений к жене. И мужчина глубоко чувствовал это иго, это безвыходное, неумолимое бедствие... Его отчаяние излилось в нескончаемых апофегмах, изречениях, пословицах, ярко рисовавших и злую жену, и собственную его беду. С какою-то озлобленною радостию он выбирает эти изречения отовсюду и из писания, и от внешних мудрецов, приводит в свидетельство бездну повестей, анекдотов, историй, изображавших женщину в самых черных, в самых неистовых красках. Рукописные сборники, эти маленькие настольные библиотеки наших предков, куда они заносили всё любопытное, назидательное для них, всё, интересовавшее их любознательность, наполняются изречениями, повестями, беседами, прикладами (примерами), словами о злых женах, о женской хитрости, лести, коварстве, о женских кознях и т. д. Пчелы, то есть избранные слова, «еже мало глаголати, а много разу-мети», несут обильный сот для характеристики злой жены. Это была общая тема разглагольствий и рассуждений в старинной нашей книжности, это был один из насущных вопросов жизни.
Образ злой жены слился в тогдашних понятиях с образом женщины вообще, и ни одному мудрецу не пришло в голову протянуть руку беззащитному существу и сознаться, по крайней мере, что зло пришло от его же мудрости. Нет, объясняя происхождение зла, он путал сюда одного только дьявола, а сам простосердечно и во всем умывал руки. Люди, которых умственный горизонт, не стесненный книжными фразами, был обширнее и свободнее, понимали корень зла й указывали на него; но голос их был голос вопиющего в пустыне. «Московского государства женской пол, — говорит Г. К. Котошихин, — грамоте неученые, и не-обычай тому есть, а породным разумом простоваты и на отговоры несмышлены и стыдливы: понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих живут в тайных покоях и опричь самых ближних родственных, чужие люди никто их и они людей видети не могут, и потому мочно563 дознаться, отчего б им быти гораздо разумными и смелыми; также как и замуж выдут, и их потому ж люди вид£ют мало». В то время, как уже в некоторых умах пробуждались такие мысли, книжные мудрецы, верные основному положению своих умствований, приходили к убеждению, что в женском существе нет добрых начал, что женское естество — естество злое. «О, зла всего злее злая жена!» — восклицал в отчаянии горестный муж. «Что сильнее? — вопрошали книжники. — Сильнее огнь, что всё попаляет и поядает, а огня сильнее вода, понеже угашает огнь; а воды сильнее ветр, потому что ее мутит и волнение творит, а ветру сильнее гора, потому что от него недвижима, а горы сильнее человек, потому что ее раскопает и владеет ею, а человека сильнее хмель, яко отымет у него руце и нозе, и всю крепость его, а хмелю сильнее сон, а сна сильнее злая жена, потому что и трёзва мужа своего без ума и без памяти его сотворит...» После таких выводов как легко было и в самом деле усомниться в добром естестве женщины, как легко было задать вопрос: доброе или злое естество имеет женщина? На этот-то вопрос и служит ответом «Книга о злонравных женах [, зело потребна, а женам досадна]», или «Беседа отца с сыном снис-кательна от различных писаний богомудрых отцов и премудрого Соломона, и Иисуса Сир ахова, и многих философов и искусных мужей отеческое предание к сыну о женстей хитрости и злобе и о сыновней доброте, обоих вкупе, слово»564. <...>
Беседа идет между отцом и сыном. Не должно, однако ж, полагать, что здесь беседуют два поколения, старое и молодое, различные по направлению и вкусам; здесь просто беседует опытность с неопытностью, старость с молодостью; на стороне первой, разумеется, поучительный тон и затем полная победа. <...>
«Сыне мой! [— заканчивает отец свое поучение. —] Я ничего не выдумал, не от себя делаю эти укоризны. Женское естество вельми зло. Всё, что я говорил, всё это я видел и нашел в писании. Сыне мой, послушай меня!..»
Действительно, в писании, то есть в письменных памятниках того времени, вопрос о злой жене, о женской злохитрости, о женской перепадчивости, как мы уже заметали, был одним из обыкновенных, ходячих вопросов. И если в современной литературе с пробуждением понятий об истинном значении женщины, о ее самостоятельных правах, являются нередко произведения, изображающие ее жертвою дикой воли или жертвою нелепых житейских отношений, то в старину, наоборот, жертвою выставлялся мужчина — жертвою женской злобы, хитрости и перепадчивости. В книгах того времени существует множество анекдотических рассказов, где по действиям женщина вообще мало отличается от демона. «Ни демон разумеет, что женский пол умеет», — замечает один такой рассказ о том, «как баба дьявола обманула».
Однажды царь Соломон захотел испытать мужской разум и женский. Призвал он любимого своего боярина Дикира и сказал: мил ты мне и возлюблю тебя паче всех, если сотворишь волю мою и убьешь свою жену; отдам за тебя дочь свою, лучшую из всех. Много дней повторял это царь, но Дикир не соглашался. Царь дает ему свой острый меч и говорит: когда уснет твоя жена, отсеки ей голову. Пришел Дикир с мечом в дом свой, увидел жену, спящую на постели с двумя малыми детьми, содрогнулся и не мог исполнить царской воли, рече в сердце своем: «Како усекну сим мечом подружие свое и расшевелю чада своя?» Позвал его царь и спросил: сотворил ли повеление мое? Дикир смущенно отвечал: не могу сотворить. Тогда царь призвал жену иного боярина и сказал ей: вельми любима ты мне из всех жен и больше тебя возлюблю, если сделаешь, что велю; поставлю тебя царицею. Заколи своего мужа, отсеки ему голову, когда будет спать, вот этим мечом. Жена отвечала: рада, царь, исполнить твое повеление. Но Соломон, с мудростию своею разумея, что жена действительно готова убить своего мужа, дал меч прудян, то есть туп. Пришед в дом свой и увидев мужа спящего, жена тотчас исполнила повеление, потре мечом по горлу его, думая, что остр меч тот и что легко заколет мужа. Муж пробудился и в испуге подумал, что пришли разбойники. Когда же увидел жену с мечом, вопросил ее: почто, подружие мое, надо мною умышляешь, хотя меня убити. Отвечала жена: язык человеческий обольстил меня... Муж хотел созвать людей, но скоро понял, что жену научил царь Соломон, желая испытать, что муж не захочет убить свою жену, а жена всегда готова убить своего мужа. И написал [царь Соломон] сию повесть в соборник и рече во всем писании своем: «Мужа обретох в тысящи, а жену во тме не обретох добрую».
Такие хитро составленные повести были очень назидательны и для книжных, и для простых людей, подготовленных бесчисленными изречениями на ту же тему. Нужно, впрочем, заметить, что большая часть подобных рассказов, и особенно светского содержания, появилась у нас в переводах с польского, во второй половине XVII столетия. Можно, пожалуй, заметить, что таким образом, то есть посредством переводов из чуждой нам литературы, внесено к нам много такого, что не отвечало ни нашей мысли, ни нашим вкусам, что было совершенно чуждо нашей действительности... Но на самом деле было не так. Переводы являлись в то время без всякой мысли о спекуляции (тогда еще ни книжная торговля, ни типографское дело не были достаточно распространены для этого), но с единственною мыслию принести поучение и назидательное увеселение читающей, еще незначительной массе. Каждый из переводивших был только органом настоятельной потребности общества увеличить круг своих сведений, уяснить себе то, что смутно еще бродило в общественной мысли. Поэтому переводы послужили самым удовлетворительным ответом общей потребности сознания, едва зарождавшегося в то время. Они действительно и принесли более или менее значительную ясность, определенность, отчетливость тем понятиям, которые во многих случаях представляли еще хаотическое состояние. Так и понятия о женщине к концу XVII столетия посредством переводных статей выработались в отчетливые и потому, может быть, слишком резкие положения, к каким принадлежит и изложенный нами памятник [«Книга о злонравных женах»]. Лучшим доказательством, что эти переводные статьи приходились как раз в мерку понятий и потребностей тогдашней жизни, может служить то, что они быстро распространялись в списках и выписках, наполнявших разнообразные сборники, что многие рассказы, взятые оттуда, ходят в народе даже в настоящее время. Известен, например, анекдот о жене, упорно спорившей с мужем из-за одного только слова и стоявшей на своем даже и в то время, когда рассерженный муж, по одному рассказу, употреблял в доказательство смертные побои, а по другому — утопил ее в реке. Этот анекдот встретился нам в ряду нравоучительных и назидательных повестей, извлеченных из римских духовных писателей и переведенных в XVII столетии с польского под именем «Великого Зерцала» — книги огромной, заключающей в полном своем составе более восьмисот рассказов. Анекдот сей, или прилог (пример), носит, разумеется, соответственное характеру книги и тогдашним общим понятиям о женщине, приличное заглавие, именно: «Жестокосердие или непокорство: несть гнева паче гнева женского, ни жестокосердия и непокорства твердейшего и неукротимого». Мы передадим его вполне и без изменений. «Муж с женою единою иде чрез ниву, рече: изрядно зело есть сия земля покошена. Жена же противным образом рече: несть се покошена, но пострижена, сопротивляющуся мужу много. Егда же муж глаголаше яко “покошена”, а жена глагола “пострижена”. Муж же, на гнев подвигшися, вверже ю в воду. Егда же в воде вяще не можа-ше глаголати, протяже руку от воды, творяше знамение перстами наподобие ножниц, являющи, яко бысть пострижена, и сопротивляющися даже до смерти».