ых сношений с западноевропейскими государствами и проституция должна была усилиться. Приезжие иностранцы необходимо должны были завозить к нам некоторые свои обычаи, свои нравы, и хотя Русь вообще трудно поддавалась иноземному влиянию, но это главным образом касалось семейной жизни высших классов, в которые доступ для иностранцев был очень труден, чтоб не сказать более. Что касается до наших соотечественников-бытописателей, то все они, как уже сказано нами, большею частью повествовали о делах церковных и государственных, и только немногие, и то вскользь, упоминают о народных и общественных нравах.
Вследствие того, что разврат происходил тайно, дома, в которых он ютился, не подвергались ни малейшему надзору, а потому и врачебная часть находилась в самом жалком состоянии, что и не могло быть иначе при глубоком народном невежестве и при самом ограниченном количестве медиков, которых даже высшие сословия считали колдунами и готовы были жечь, как жгли в средневековой Европе колдуний и еретиков. Вследствие всего этого была чрезвычайно сильно развита сифилитическая болезнь не только между простыми людьми, но и между знатными вельможами: ею заражались и бояре и князья; впрочем, болезнь эта была тогда повсеместной, и к еще большему усилению сифилиса, кроме непосредственного заражения, служила крайняя неопрятность наших предков. Бывали эпохи, в которых она свирепствовала с особенной силой, и в таком случае ее считали чуть ли не египетскою казнью, моровой язвой, проказой и т. д. Вообще же болезнь эту приписывали силе чар и волшебству; лечить или «заговаривать» брались обыкновенно невежественные, но пользовавшиеся большим значением в обществе, каким они и доселе еще пользуются в простом народе, разные знахари и колдуны, которые, вместо того, чтоб оказать действительную пользу, чаще всего только усиливали болезнь.
Таким образом, с одной стороны, мы видим, что русская книжная литература представляла женщину олицетворением греха и соблазна, главною причиною гибели мужчины и семьи, с другой — эта женщина, в самые лучшие годы жизни осужденная на уединенную жизнь, жизнь чуть-чуть не тюремную, идущая замуж чаще всего против своей воли и желания за нелюбимого человека, эта забитая безголосая женщина ради мести и ради естественной, но не удовлетворяемой мужем потребности тайно дарит своей благосклонностью посторонних мужчин, и таким образом зарождается домашняя проституция, всегда почти предшествующая проституции публичной.
Потом первые попытки основания непотребных домов мы можем заметить в притонах для «добрых молодцов», содержимых, по большей части, молодыми бессемейными вдовами, в кабаках и т. п. местах. Но ни тот, ни другой вид проституции не походит на признанную и терпимую как необходимое зло проституцию Западной Европы, в которой она развивалась под покровительством самого закона и то бывала легально признаваема, то гонима самыми бесчеловечными мерами с самой бесчеловечной жестокостью, вслед за тем снова поднимала голову и разливалась еще более бурным и неудержимым потоком.
Но нам вовсе не следует скромничать и горевать о том, что предки наши были слишком добродетельны и нравственны. Напротив, потаенный разврат на Руси был едва ли не сильнее, чем в Западной Европе. Широкобородые, в высоких шапках бояре так же растлевали и насиловали девушек и женщин, как и средневековые феодальные бароны. Правда, затворницы боярских теремов были гораздо поскромнее и, пожалуй, постыдливее жен и дочерей баронов, но это происходило скорее от того, что отцы и мужья держали их на очень короткой привязи; а так как они все-таки были живые существа, из плоти и крови, то не оставляли при случае изменить своему супругу. Дело только в том, что им негде было разгуляться, а когда рукою великого преобразователя сорваны были наконец с них тяжелые оковы, то бабушки наши ясно доказали нам, что они не отстанут от западных образцов.
ГЛАВА П
Реформа Петра. — Значение ассамблей. — Влияние иностранцев на наши нравы. — Немецкая слобода. — Гамильтон и др. — Царствование Екатерины II. — Медвежьи углы. — Первое легальное признание проституции. — Меры императора Павла Петровича, направленные против публичных женщин.
Реформы Петра Великого, коснувшиеся самих основ русской жизни, отразились как на общественном, так и на семейном быту наших предков. Упорное сопротивление большой части общества было вызвано не одним только повелением царя брить бороды и носить французские кафтаны; упорные защитники старины очень хорошо понимали, что реформа шла гораздо глубже, захватывала собою самые существенные принципы древнерусской жизни, должна была уничтожить всё, чем особенно дорожило старинное боярство, перевернуть вверх дном весь общественной строй. Во-первых, реформа уничтожала боярство, давая ход не породе, а уму и способностям; вносила новый элемент в русскую жизнь, образовывая чиновничество и солдатство. Теперь порода переставала уже иметь прежнее значение. Советниками царя, его приближенными становились уже не бояре, а те, кого выбирал царь как людей, умеющих понимать и исполнять его великие предначертания. Но мы не станем касаться здесь этих сторон Петровской реформы, ибо они совсем не подходят под характер этой книги, а займемся вопросом о том, насколько нововведения Петра должны были изменить семейственный, домашний быт наших предков и в какой мере эти изменения способствовали улучшению общественного положения женщины, освобождая ее из-под затворов и замков уединенной тюремной жизни.
В Древней Руси, как мы говорили, женщина до замужества принадлежала, как какая-нибудь вещь, своему отцу, который учил ее плетью, после замужества — своему супругу, учившему ее тем же. Выходила она замуж не по склонности, не по любви, а по приказу родительскому, всего чаще за человека, ей ненавистного. Всю свою жизнь она проводила взаперти, в заточении, в крепко запертом тереме, почти не видя никакого общества, кроме нянюшек, мамушек и сенных девушек да изредка гостей своего мужа, которым была обязана подавать «чару зелена вина», а те отплачивали ей за это потчеванье поцелуем. Таков был обычай, а наши предки крепко держались своих суровых и непреклонных обычаев. Обычаи эти, как какая-нибудь несокрушимая стена, ограждались от вражеского нашествия людьми стойкими и крепкими. Но шумные волны свежей жизни, прорвав наконец плотину, должны были подмыть и обрушить эту стену.
Петр, задумав ввести Россию в число европейских государств, начал ломкой всего старого, обвет<шав>шего и дряхлого. Реформа начата была по его приезде из-за границы. Там он видел, что женщина, призванная украшать собою общество, участвует во всех общественных увеселениях. Наша татарщина показалась ему безобразною после всего, что он видел в Европе. Он понял, что присутствие женщины в обществе смягчает нравы, и, по своему обыкновению, повел дело круто. Невзирая на грубые предрассудки и упорство бояр, он принудил их вывозить своих жен и дочерей на публичные собрания ассамблеи), на которых и сам постоянно присутствовал. Эти ассамблеи, происходившие в довольно грязных комнатах, при тусклом освещении, были, конечно, весьма грубой пародией на блестящие балы Версаля, на которых присутствовали блистательные вельможи и дамы двора Людовика XIV. На этих ассамблеях встречалось самое разнокалиберное общество. Жены и дочери русских бояр танцевали не только с простыми офицерами, но даже с иноземными мастерами и т. п. Очень не по нутру было это принуждение людям старого закала, но железная воля Петра не знала препятствий и ломала все, что не хотело гнуться. В небольших тускло освещенных комнатах скучивалось множество народа; в них была духота и давка; запах пива и кнастера1500 смешивался с запахом сальных свечей; жеманные поклоны новоиспеченных виконтов и виконтесс составляли резкую противоположность с громким хохотом голландских шкиперов, с которыми часто сам царь игрывал в шахматы. Всё это было грубо и резко, всё это бросилось бы в глаза изящному французскому придворному, привыкшему к блеску и роскоши Версаля, и вызвало бы на его лице насмешливую улыбку, но всё это было ново и живо. Старики хмурились, но молодежь веселилась как могла, хотя само веселье не по правилам1501 со стороны мужчины, кто бы он ни был, наказывалось Орлом — так назывался огромный кубок, наполненный водкой, который виновный в нарушении этих правил был обязан выпить. Дело в том, что ассамблеи, как они ни были смешны и даже, быть может, безобразны, все-таки разрушали ту плотину, которая столько времени мешала слиянию сословий, и сближение находилось тогда еще в самом зародыше. Какому-нибудь старинному боярину было неприятно и оскорбительно видеть, что его дочь или жена танцует и даже (о, ужас!) разговаривает с немчурой или с только что испеченным дворянином, и род-то которого доселе был неизвестен. Но эта жена или дочь чувствовала, что в эту минуту она сама себе хозяйка, что ни муж, ни отец, конечно, страшась только царского гнева, не могут запретить ей по-своему веселиться. Она должна была, инстинктивно, быть может, понимать, что она теперь хоть на минуту вырвалась на свободу, что ее волю никто теперь не может стеснить. Пускай дома она станет снова бессловесной рабой, но здесь она не раба, здесь она сама повелительница. Это был уже большой шаг в развитии общественной жизни. Женщина хоть на минуту становилась личностью, а не вещью, и она, конечно, сознавала это. Но нравы Петровской эпохи не отличались особенной мягкостью, в них всё еще было грубо и неуклюже, новоиспеченные петиметры1502 только по виду были европейцами, а потому эти ассамблеи нисколько не содействовали улучшению нравственности и, быть может, даже разрушали иногда семейные связи; однако и того уже было много, что женщина вышла из своего подневольного заключения. Она еще не могла по самому порядку вещей стать не только полноправной с мужчиной, как не стала она и теперь, но все-таки ей дана была хоть самая ничтожная доля свободы, она могла избирать — избирать себе мужа, так как сам царь покровительствовал бракам по склонности: он сам устраивал подобные браки. В этом немало помогло влияние на него иноземцев.