– А строй боевой? А то, чем сейчас Милован с Твердом занимаются, отроков уча валы крепостные брать? Та же наука самая. Или Ждан чем мается? Уж, казалось, сколько веков отцы и деды занимались тем же, так и про вещи простые не ведали.
– А ты и не показал еще ничего, – насупился в ответ Дмитрий Иванович, но тут же отошел и, усмехнувшись, добавил: – Ладные слова твои, Никола. Да и дела с ними не расходятся. Будь по-твоему. Вот только пороху от тебя пока и не увидал. Что, с науками твоими со всеми, не ладится?
– Не ладится, – честно признался преподаватель, про себя чертыхнувшись о том, что в голове снова зазвенели похабные частушки «Самары-городка».
– Чего морщишься-то? – хоть и секундным замешательство то было, но и оно не скрылось от взгляда Дмитрия Ивановича.
– Да тут… Вспомнилась песнь срамная. Из грядущего.
– А ну, спой! – неожиданно потребовал князь.
– Да на что она тебе! Похабная же!
– А чего тогда вспомнил?
– Ну мне откуда ведать-то?! Ты, что ли, думами своими правишь?
– Спой, велено! – впервые за все время разговора повысил голос князь московский.
– Ну скоморох я, что ли?
– Велю, так и скоморохом станешь!
– А диковинами кто же заниматься будет?!
– Спой, сказал!!!
Понимая, что спорить – бесполезно, Булыцкий, собравшись с духом и вспомнив несколько куплетов из тех, что показались ему наиболее безобидными, сиплым своим голосом затянул. Один, другой, третий… Мож, и правда, думки очистятся-то?!
– Срам, – жестом остановил его правитель. – Что же, все такие песнопения в грядущем?
– Все, – понимая, чем грозит другой ответ, мотнул головой тот.
– Срам, – скривился в ответ князь. – Только что ладного в твоем грядущем, так то – науки чудные… Да и то, поди, не все.
– Так ты и бери только лучшее, – подловив момент, снова загорячился трудовик. – Я же вон тоже не желал петь, так ты настоял.
– Сам напомнил, вот я и настоял.
– Твоя правда, – тут же дав обратную, поспешил согласиться пришелец.
– Ох, непрост ты, – нахмурился муж. Потом, сменив гнев на милость, уже более дружелюбно продолжил: – Хотя и ладен вельми. Делай, что удумал. Одевай потешников, как сам решишь.
– А если нелепо тебе покажется?
– С мальцов княжича начнешь. Там Васька главный, он и решит.
– Благодарю тебя, князь, – поспешил поклониться в ответ пришелец, мысленно проклиная ту запись, на которой ему попалась в свое время та самая песенка в исполнении каких-то там оторванных металлистов-анархистов.
– Ступай, – отпустил князь гостя.
Глава 6
Со следующего же дня, сразу после занятий в княжьей школе, взялись за дело. И хоть плевым оно казалось Булыцкому, но юный княжич, да Тверд с Милованом отнеслись к нему более чем серьезно, подолгу обсуждая и фасон, и крой, и цвета. Наконец после двух недель мытарств согласовали эскизы.
Вот тут-то и потребовалось сукно! Много! Добротного! А где взять в княжестве, зиму лишь об одном мечтавшем: выжить?! По ткачам маститым сперва клич бросили. Мол, люди добрые, помощь нужна! Да много! А чтобы и быстрее и лепше материал, так то – по-иному ткать надобно бы. Приходите к Николе-чужеродцу: растолкует, что да как. Вот только не отозвался никто. Напрасно, отвлекшись от сует своих вечных, прибежал Булыцкий во время назначенное к крыльцу. Не удосужились ткачи знатные. Матернувшись да Ивашку со Стенькой Вольговичей кликнув, сам просителем поехал. От двери к двери. Вот только – незадача. Отказ повсюду. А еще – наставление от особо борзого бородатого типа, Тимофеем назвавшимся.
– Ты, Никола, смуту не наводи, – пышную свою бороду поглаживая, оскалился тот. – Нам и свого хватает. А что тебе надобно больше, так то, прости, – твоя беда. Плати, и будет тебе сукно. А боле надо и шибче, так за труды изволь добавить. Ты, думаешь, один, что ли, у нас? Сукно нынче – дорого, да и на то покупатель всегда есть. Так что, Никола, тебе надо, ты меня и уговаривай. Да брата мого не тревожь, – уже совсем с издевкой прогудел тот. – Дадоны, что ли, даром работать? Плати вдвоя, так и будет тебе, чего надобно, да сколько пожелаешь! А нет, – расхохотался бородач, – так и не беспокой почем зря.
– А рожа не треснет? – набычился на это пришелец. – Тебе вон на пряжу цену обронили! Чего руки выкручиваешь?!
– Обронили – благодарствую, – расплылся тот в презрительной улыбке. – Так то – пряжа. А на сукно цен никто ниже и не давал. А не нравится чего, так ты, как пряжу, сам и делай.
– Ну, спасибо, Тимоха…
– Тимофеем Евграфьевичем меня кличут, – высокомерно перебил тот.
– То для брата твоего – Тимофей Евграфьевич, а для меня – Тимоха! – Ткач, не слушая дальше, развернувшись, дверь перед носом просителя захлопнул. – На коленях, Тимоха, приползешь! Ох, слово мое помяни! По миру ведь пущу!
– Через князя надо бы, – сплюнув, посоветовал Ивашка.
– Прав ведь – сколько ни даст, все укупят, – добавил Стенька. – А тут еще и ты. На что ему забот сверх тех, что уже есть?
– Больно чести много, шельму каждую именем князя уговаривать. Пущу ведь, песьего сына, по миру!
Теперь появление усовершенствованного ткацкого станка из новинки очередной в дело чести превратилось… А тут-то, как по заказу, и вспомнил Булыцкий про мужичка, что в доме теперь уже покойного Феофана видел: Онисима. Вроде говаривал тот, что сам – не то ткач, не то суконщик. Тоже вроде не жировал и, по прикидкам преподавателя, должный согласиться к эксперименту. Вот только как отыскать его, пенсионер не представлял. Тут Милован в помощь и пришел. Отыскал того дружинника – Тита[73], который, поворчав, привел товарищей к дому искомому.
– Ты, Никола, вот чего, – уже у двери, насупившись, прогудел тот, – слова не держишь своего.
– Чего?! – трудовик остолбенело уставился на бородача.
– А того, – отвечал мужик, – что ворогов скручивать научить обещал, а сам-то – кукиш! Утек!
– Обещал, – вспомнив тот разговор, согласился пожилой человек. – Да только ты напраслины не городи! Никуда я не утекал. Вон, как был при хоромах княжьих, так и остался. А ты, чем пустобрехствовать, сам бы подошел да спросил. Или, думаешь, мне за каждым гоняться – радость? Тебе надобно, ты и ищи меня!
– Не серчай, – Тит примирительно поднял руки. – Твоя, Никола, правда, а я – не прав был. Прости.
– Бог простит. Пошли?
– Пошли, – Тит властно толкнул дверь.
Из сеней пахнуло ладаном и горелым воском, а из самой избы донесся протяжный женский плач.
– Мир в ваш дом, – не замечая этого, дружинник распахнул хлипкую дверь и вошел внутрь слабо освещенной лучинами и зажженными свечами комнаты. На лавке, головой к красному углу лежал укутанный рогожками иссушенный пожилой человек, в котором хоть и не без труда, но признал Булыцкий того самого горемыку.
– Что с ним?! – разом стихомирившись, вполголоса, так, словно бы боялся потревожить умирающего, поинтересовался пришелец у стоящих на коленях женщин разного возраста.
– Угорел, милый! Угорел, соколик, – трясясь от плача, отвечала самая пожилая из них; судя по всему – жена умирающего. – Знобуха да трясуха[74] окаянные в гости пожаловали, так и угорел! Уж и день который жаром полышет! – причитая, продолжала та. – Уже и свечки перед всеми святыми, и в церквях – мольбы, а все одно – угорает!
– А с чего сестрицы те пришли? – подойдя вплотную к несчастному, поинтересовался пришелец. Выглядел Онисим ужасно, и было понятно, что вряд ли хоть какие-то средства из арсенала Николая Сергеевича тут в состоянии помочь. Просто хоть для очистки совести, да должен был тот убедиться, что все действительно безнадежно. – Голод или поморозился где? – приподняв кончиками пальцев рогожку, тот откинул ее в сторону. В нос сразу же ударил сладковатый запах гниения. – Что с ним? – морщась, трудовик уже бесцеремонно принялся осматривать умирающего, почти сразу наткнувшись на огромное влажное пятно с правого бока.
– Так крышу ладить полез и не удержался, соколик! – давя рыдания, проскулила пожилая женщина. – Бок, милый мой, распорол! А оно и сестрицы-то – тут как тут!
– А почему не обратились?! – вспылил в ответ Николай Сергеевич. – Вон, зря, что ли, при храме для таких, как он, лазарет организовали, а? Поглядели бы, рану промыли да уход назначили!
– Так Фрол запретил! – затряслась в плаче та, что помоложе. – Сказал: «Воля на все Божья. Человек предполагает, а Бог – располагает».
– Кто?!
– Отец Фрол.
Ох как дыхание перехватило у Булыцкого! Он-то делом наивным думал, что организованный при храме аналог приемного покоя[75] настолько хорош, что и народу хворого поуменьшилось. С недугами так здорово, думал, ладить научились, что уже и забот у лекарей убавилось. А тут – вот оно что! Оказывается, то Фрол своевольничать начал, именем Киприана прикрываясь! Или то сам владыка опять за старое взялся?! Хотя навряд ли. После ночи той памятной переменился тот. И не из страха за гнев княжий, а похоже, действительно к пришельцу отношение свое попеременил, уверовав, что не от дьявола тот, но от Бога.
– Нож дай, – раздраженно бросил он притихшему Миловану. Бородач безропотно протянул ему клинок. Поморщившись, пришелец и так и сяк начал вертеться над умирающим, пытаясь половчее подойти, чтобы срезать кусок загрубевшей от выделений материи.
– Уйди, Никола, – забыв уже и про цель визита, и про онемевших от такой бесцеремонности хозяйку дома и ее помощниц, Милован взял в руки нож и несколькими ловкими движениями вспорол материю.
– Фу, ты! – поморщившись от вида вздувшейся, посередине почерневшей, но окантованной ярко-красными рубцами язвы, пенсионер отпрянул назад. – Хоть промывали?! – глядя на ранение, продолжал он.
– За отцом сразу же отправили, так он молиться и велел за спасение души раба божьего Онисима, – практически хором отвечали бабы.