- Как это так "придется идти"? Ты что это глупости говоришь? возмутилась Наталья Львовна, докурившая к тому времени папиросу и бросившая в угол окурок.
- От нескольких человек слышал.
- От таких, каким нужна война? - резко спросила Наталья Львовна.
- Кому же она тут нужна?
- Ну да, конечно, кому же она тут нужна? - поддержал Макухина Алексей Иваныч. - Тут пушечных королей нет.
- Илье Лепетову нужна, - вот кому! У него, как известно, большие планы, - сказала Наталья Львовна.
- Кроме того... кроме Ильи... тут еще кое-какие заводишки есть, пробормотал Дивеев не совсем внятно.
- Вот видишь, заводишки, - подхватил, обращаясь к нему, Макухин. - А они что же, как по-твоему, - ум или глупость?
Однако старая рана в сердце Алексея Иваныча была уже вновь разбережена выкриком Натальи Львовны, и он ответил не на вопрос Макухина, а на свой:
- Илье, конечно, бесспорно, ему война, да, ему... Он в ней разберется, как в собственном доме... Она - для него... Для таких, как он, я хочу сказать... Однако разве Илья Лепетов - это ум? Это только подлость с открытой харей, а совсем не ум!.. Он подойдет, да, он вывернется из любых тисков, и он достигнет... Несмотря ни на что, или... или благодаря всему... Даже и войне тоже... Он приспособит к себе войну - вот в чем его ум: в том, чтобы приспособить мерзость, тюрьму, сумасшедший дом!..
Это был вечерний уже час, когда слепая спала после обеда, а полковник Добычин выходил на прогулку. Если не с кем было гулять, он уходил один, и вот теперь в прихожей раздалось шлепанье туфель спешившей на его звонок прислуги, потом стало слышно, как он преувеличенно бодро почему-то крякал... Таким бодрым и крякающим он и вошел в комнату, где говорили трое волнуясь.
- Вот какую новость подхватил я прямо, можно сказать, на улице! - начал он сразу, как только вошел. - Австрия-то какова? Объявила уж, говорят, войну Сербии!
- Как так объявила? - почти шепотом прошелестела Наталья Львовна.
- Очень просто: взяла и объявила! Ведь срок ультиматума прошел, а как же! Значит, Сербия чем-то не угодила - вот и начали.
- Да от кого же это вы? - изумился Макухин. - Отчего же я не слышал? Я ведь только что сам-то пришел, - другое слышал, а этого нет.
- А что такое ты слышал? - полюбопытствовал Добычин.
- А вы от кого слышали про войну? - захотел сначала удостовериться Макухин.
- Грек один говорил в табачной лавке, что уж будто австрийцы стрельбу через Дунай по Белграду открыли, - вот откуда.
- А грек этот откуда же мог узнать? - усомнился Алексей Иваныч.
- Как же так откуда? Греки чтобы не знали! - не сдавался полковник. Да они всю подноготную знают.
- Однако же никаких телеграмм.
- А, может быть, у них свой телеграф - кабель какой-нибудь в Черном море! А ты что слышал? - обратился полковник к Макухину.
- Я - плохое... Будто ополченцев первый разряд призывать вместе с запасными будут...
Макухин думал, конечно, что его тесть возмутится этим так же, как жена и Алексей Иваныч, но увидел, что полковник как-то вытянулся вдруг и посмотрел почему-то молодцевато.
- Опол-ченцев? - раздельно спросил он.
- В том-то и дело.
- Составлять, значит, дружины ополченские думают? По регламенту Александра Первого? Тысяча девяносто шесть человек в дружине?.. Вот это, это действительно новость! От кого же ты это слыхал?
С каждым своим восклицанием полковник выпрямлялся и, наконец, даже как будто попробовал выпятить грудь.
- Несколько людей говорили, не от одного слышал.
- Но ведь в таком случае, - знаешь ли ты, что я состою в списке штаб-офицеров, пред-наз-на-а-чен-ных к занятию должностей командиров дружин?
- Папа! Вот как? - удивилась Наталья Львовна. - Отчего же я об этом не знаю?
- Неужели я не говорил? Говорил, должно быть, да ты недостаточно вслушалась в мои слова, почему и забыла... Да-с, вот именно так: могу быть командир дружины. А ты, значит, будешь у меня под командой, если тебя возьмут.
И полковник покровительственно положил руку на спину зятя и добавил:
- Неловко, конечно, нижний чин ты, - ну, что делать, как-нибудь тебя устрою...
- Выходит, Лев Анисимыч, что вы как будто бы даже... ничего не имеете против войны? - спросил Дивеев.
- При чем же тут война, братец? - прогудел начальственно Добычин. Война и дружина! Дружина будет себе в тылу, хотя бы здесь, нести гарнизонную службу, и все... И никто с нее ничего больше не спросит.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ИСПУГАВШИСЬ ДОЖДЯ, ПРЫГНУЛА В ВОДУ
I
Надя и Нюра, отправляясь в Петербург, сели не на курьерский, а на почтовый поезд, однако вместо двух с половиной они пробыли в дороге почти четыре дня: почему-то очень долго стоял на узловых станциях их поезд, пропуская вперед какие-то другие, большей частью товарные поезда, - красные вагоны и платформы. Надя строила сначала догадки, что простои на узловых станциях от забастовок, так что эти задержки на пути в бастующую столицу только поднимали ее настроение. Но, проехав Харьков и Курск, она, как и другие пассажиры, убедилась в том, что мешают движению их поезда военные поезда, которые идут не в целях подавления забастовки.
Выходя кое-где на станциях с чайником за кипятком, Надя очень внимательно смотрела по сторонам и вслушивалась в разговоры, однако пока все еще оставалось прежним - и станции с их суетой, и разговоры.
В Понырях, где на перроне толпилось много солдат, Надя спросила одного, веселого с виду:
- Далеко едете?
- Куда везут, туда и едем, - ответил веселый.
- Куда же вас везут?
- Про это начальство знает, - сказал веселый; но пригляделся к ней другой, с тяжелым взглядом, с серебряным кольцом на указательном пальце и с одной лычкой на погоне, и спросил ее сам:
- А вам, барышня, зачем же это требуется знать?
- Так себе, - сказала простосердечно Надя.
- А "так себе", значит, это вам ни к чему, - загадочно решил ефрейтор, но посмотрел на нее при этом так неприязненно, что она только вздернула плечом и отошла.
В отношении Нюры она вела себя подлинной старшей сестрой. В дороге это было тем более к месту, что Нюра в первый раз выехала из Крыма, а Наде было уже знакомо много станций, и хотя из окна вагона, но она уже видела раньше и не один раз многие города по магистрали Петербург - Севастополь, и с каждым у нее уже было связано кое-что.
Так, когда подъезжали к Павлограду, она говорила Нюре:
- Там возле станции шпал очень много лежит - шпалопропиточный завод рядом, а города не видно совсем: он где-то там, за дубовым лесом.
Когда подъезжали к Харькову, предупредила:
- Тут такой запутанный вокзал, - столько платформ в разные стороны, что тебе одной нельзя там и выходить!
- Ну вот, "нельзя"! - обижалась Нюра. - Почему это нельзя?
- Потому и нельзя. Заблудишься и попадешь как раз не в свой поезд... Тем более что там поезд передвигают почему-то с одной платформы на другую то туда, то сюда.
- А город видно?
- Еще бы не видно, когда там университет!
Когда после Харькова поезд миновал Казачью и Веселую Лопань, Надя говорила:
- Сейчас Белгород. Обрати внимание: церквей в нем - и сосчитать нельзя!
- А почему он Белгород?
- Как же так "почему"? Он же весь на меловых горах стоит... Конечно, это не то, что наши крымские горы, а так себе, ну все-таки весь мел, каким ты на доске в классах писала, не иначе как оттуда шел.
Курск очень понравился Нюре.
- Вот это - красивый город, - говорила она. - Этот действительно на горе стоит.
- А река, мне говорили, там маленькая, вроде нашего Салгира.
- Какая? Как название?
- Название... Я сейчас вспомню... Какое-то очень чудное...
И Надя долго силилась вспомнить, щелкала пальцами, делала досадливые гримасы, наконец выкрикнула:
- Тускарь, Тускарь! Речка Тускарь... Дальше будет Орел, там Ока, а в Курске - Тускарь.
И добавила с большим оживлением:
- А гусей белых ты увидишь, когда мы между Курском и Орлом будем ехать, прямо миллионы! Как в Белгороде горы все белые, так там прямо лугов из-за гусей не видать: все решительно как молоком залиты, - везде гуси!
Надя не просто показывала младшей сестре страну, в которой они жили, она не была бесстрастным путеводителем, она сама упивалась просторами, красотой, богатством земли, расстилавшейся вправо и влево от железной дороги, перерезавшей с севера на юг русскую равнину.
Больше того: Надя чувствовала себя совсем по-хозяйски, и так начала чувствовать только теперь, когда взяла в Петербург, столицу России, Нюру, никогда до того не видавшую просторов России.
Она как будто сама росла, и очень стремительно, переживая вновь то, что уже было ей известно, но впитывая его в себя гораздо глубже. Она следила при этом и за сестрой, и ей чуть ли не преступлением казалось, когда замечала она рассеянный, полусонный взгляд Нюры, стоявшей у окна в коридоре вагона, у окна, за которым - море чудес.
Она понимала, конечно, что обилие впечатлений могло утомить сестру, но самой ей все хотелось в кажущемся однообразии картин отыскать новое и новое.
Она везла новое в себе самой: она одаряла этим своим новым сестру, но готова была одарить и всех кругом, и все кругом. Она оказалась самой словоохотливой в своем купе и во всем вагоне.
Спала она мало, тем более что июльские ночи, чем дальше к северу, становятся все короче; вскакивала чем свет, выходила на площадку вагона и спрашивала кондуктора:
- Это мы на какой станции стоим?
По ночам поезд больше стоял, чем шел. Что-то совершалось под прикрытием ночей, - Надя ощущала это, хотя и не могла осмыслить. Совершалось что-то большое, творилась чья-то воля, перевертывалась страница истории, пока еще с легким шелестом.
В Москве пришлось спать: поезд пришел туда поздно вечером и простоял там всю ночь. Так как вагон, в котором ехали Надя с Нюрой, был прямого сообщения до Петербурга, то его вместе с другими подобными вагонами перевезли по окружной дороге и прицепили к составу петербургского поезда. Однако тронулся этот поезд не так рано, часов в девять, так что по вагонам уже пробежали мальчуганы с только что вышедшими московскими газетами.