- Везет умным, а не везет глупым, причем большого ума при игре в карты, как тебе известно, не требуется.
- Ты что-то такое не так, Саша, произвольный вывод сделал, - усомнился Геня и пошел было дальше, но Саша удержал его, взяв за плечо.
- Постой, - сказал он возбужденно, - на ходу неловко, а мне самому это надо сформулировать, готового у меня нет. Некрасову, поэту, везло в карточной игре? Везло, я читал.
- А он не того, между прочим? - усомнился в этом Геня и перебрал пальцами.
- Нет, не "того", я в этом уверен, а действительно везло, потому что был умен, а глупому ни в карточной игре не может везти, ни даже в царении, хотя бы у него и были какие угодно умные министры, - вот моя мысль. Петру Великому везло? Говори, везло или нет?
- До известной степени, конечно, везло.
- Очень везло, потому что был очень умен... Ты понимаешь, о чем я говорю? Об удаче!
- То есть, если, например, перевести эту материю на охоту, то...
- То "на ловца и зверь бежит", - очень живо закончил Саша. - Умный охотник, то есть хорошо знающий, куда и за кем он идет, непременно придет с дичью, а другой только зря проходит... Знаешь ли, я в чем убедился сейчас?
- Ну? В чем ты так сразу мог убедиться?
- Не выиграем мы этой войны, - вот в чем!
- К этому выводу можно прийти и другим путем, - заметил Геня, - путем обыкновенной логики на основании статистических данных и тому подобного.
- Можно и так, конечно, - согласился с ним Саша, - только это путь, хотя и верный, но все-таки довольно долгий, а непосредственное впечатление от лика царя страны - это тоже очень может быть точно, хотя и не совсем научно... Нет, ничего путного у такого царишки быть не может!
- А может, он просто устал тут у нас, в Москве? - попробовал, как юрист, найти для царя оправдательный мотив Геня, но Саша отозвался на это желчно:
- Ума не видно, при чем тут усталость? Усталый-то, брат, бывает сплошь да рядом гораздо умнее на вид, чем бодрый. Усталость бывает иногда от чего? От того, что человек много думал над чем-нибудь. А если думал, значит, шевелил мозгами как следует, и это непременно, брат, отразится в глазах. А это чучело в военной форме, видно, даже и не в состоянии, черт его дери, ни о чем думать! А по своему сану должен быть умен, как сам сатана.
- А может, он про себя радуется, что цел и невредим из Москвы уезжает? - улыбаясь и двинувшись вперед, весело сказал Геня, но Саша, хотя и пошел тоже в ногу с братом, остался сосредоточенным, как и прежде, и только буркнул:
- Напрасно радуется!
- Ну, все-таки... Жить всякому хочется. И лучше быть живой собачонкой, чем дохлым львом.
- Мне кажется, что войны этой он все-таки не переживет, хотя царствовать ему почему-то удалось довольно долго.
- Что-то очень много тебе кажется, - буркнул теперь уже Геня, а Саша, продолжая додумывать про себя, что ему показалось, проговорил тоже не вполне отчетливо:
- Что дурака в Москве не нашлось, чтобы его истребить, - это только умно, по-моему. Гораздо глупее было бы, если бы нашлось. Тогда на его месте, может быть, уселся кто-нибудь поумнее, что вышло бы в общем гораздо хуже!
В это время какой-то тоненький юноша в студенческой фуражке и с совершенно растерянным, чем-то очень убитым, почти плачущим, худым, длинным, бледным лицом, выйдя в переулке им навстречу, остановился и почти пролепетал очень невнятно:
- Простите, ведь вы - Невредимовы?
- Да. А вы, кажется, Худолей? - спросил Геня, присмотревшись.
- Худолей, да... Мы из одной гимназии. Вот ужас, обокрали!
- Кого обокрали?
- Меня! Сейчас!.. Я только что приехал, и вот!
Володя Худолей сунул дрожащую тонкую руку в карман своих еще гимназических, серых, пузырящихся на коленях брюк, как будто надеясь все-таки найти, что у него украли, и, наконец, не выдержал: у него задрожал подбородок, и на глазах показались крупные слезы.
- Где же украли? - спросил Саша.
- Много украли? - спросил Геня.
- Здесь! - ответил он Саше. - Все, что было! - ответил он Гене.
- Все? Зачем же вы взяли с собой все? - пусто спросил Геня.
- А где же мне было спрятать? В номере?.. Я боялся, что там украдут, а у меня здесь... Здесь! - и он кивнул головой в ту сторону, откуда шли и Геня с Сашей.
- Вам не нужно было ходить в толпу, - заметил Саша.
- Теперь я тоже знаю, что не нужно было! - выкрикнул Володя. - Задним умом и я крепок!.. Во-от не повезло как! Вот не повезло!.. И надо же было, чтобы так. Чтобы черт его знает зачем царь сюда приехал как раз, когда я приехал!..
- Должно быть, не одного вас обчистили в эти дни, а очень многих, сказал Геня, сам проверяя в боковом кармане тужурки, цел ли там его тощий кошелек (хозяйство вел он, а не Саша).
Кошелек был на месте, и он уже спокойнее слушал, как продолжал исступленно выкрикивать Володя Худолей:
- Что же мне теперь делать, скажите? Куда же мне теперь? Ни денег, ни билета!.. Дал отец выигрышный билет, чтобы я его здесь продал, единственное, что у него было, мне дал, - и вот... украли!
- Обратитесь в землячество наше - немного вас подкрепят, - посоветовал Саша.
- Заявите, конечно, в полицию, если помните номер билета, - посоветовал Геня.
- Не помню! - трагически вскрикнул Володя. - Даже не посмотрел, какой именно номер!.. Эх, я-я! - и он раза три подряд ударил себя кулаком по лбу.
- Должно быть, не одни наши московские жулики работали, а целый поезд петербургских явился, - высказал внезапно мелькнувшую догадку свою Геня, юрист.
- Это несомненно так и должно было быть, - подтвердил эту догадку Саша, биолог.
- Так что же мне делать-то, господа? Что же мне делать? - почти прорыдал Володя.
Саша взял его за плечо и сказал:
- Пойдемте пока к нам, подумаем, а здесь, на улице, вам уж совершенно нечего делать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
БЕСПОКОЙСТВО МЫСЛИ
I
Приехав в Петербург, Сыромолотов остановился в большом меблированном доме "Пале-Рояль", на Пушкинской улице, выходившей на Невский.
Он останавливался в этом доме как-то раньше и не мог, как при свидании с хорошим старым знакомым, не улыбнуться слегка, увидев и теперь на прежнем месте, у самой лестницы в вестибюле, чучело огромного бурого медведя, стоявшего на задних лапах. Так же оскалены были белые клыки, так же напряжены были большие острые черные когти, и только длинная косматая шерсть оказалась гораздо больше, чем прежде, попорчена молью.
Он помнил прежнего метрдотеля - высокого длинноусого немца, - теперь был другой, не такой представительный, постарше, более суетливый и с виду русский. Швейцар, в галунах и фуражке с позументом, был тоже другой, какой-то старик с седыми генеральскими баками и чересчур внимательными глазами.
Номер ему дали на втором этаже, причем сказали, что он - единственный на этом этаже свободный, чему Сыромолотов поверил, так как знал, что жильцы здесь большей частью месячные.
Устроившись тут и выпив чаю, для чего коридорный внес в номер самовар, Сыромолотов почему-то захотел прежде всего найти не художника Левшина, который был ему близок когда-то как товарищ по Академии и тоже жанрист, а Надю Невредимову.
Левшин, заезжавший как-то даже к нему в Симферополь и писавший с него этюд для своей исторической картины, не был, конечно, отставлен им на задний план: с ним-то именно и хотелось поговорить ему об искусстве, о том, как оно здесь, в столице России, чувствует себя, когда началась такая небывалая война. Но не столько почему-то от него, от старого товарища и тоже крупного живописца, как от Нади думалось ему получить ответы на свои вопросы. Точнее, ответы эти он хотел найти сам, но навести на них могла бы - так казалось ему - только Надя; все время вертелось у него в мозгу древнее речение: "Утаил от мудрых и открыл младенцам". Наконец, ведь и картина, которой был он занят все последнее время, совсем не могла бы возникнуть, если бы не Надя.
Однако он не знал адреса Нади, и первое, куда он направился из "Пале-Рояля", было - адресный стол.
Невский проспект неизменно захватывал его и раньше, когда бы он на нем ни появлялся; теперь же, после долгой безвыездной жизни в провинции, он не мог не поразить его своей неизменной строгой красотой. Обилие же на нем офицеров заставило его сказать про себя: "Ого! Здесь даже неудобно быть штатским!.. Точно ты какой-то жулик или иностранец, что в иных случаях похуже, чем жулик".
Он заметил, что извозчиков теперь стояло на углах улиц гораздо меньше, чем прежде; одного из них ему пришлось нанять, чтобы доехать до адресного стола.
Петербург, конечно, успел в достаточной степени оброднеть Сыромолотову: здесь провел он немало лет. Здесь, а особенно на Невском, по которому он ехал, все было для него до того знакомо, точно уезжал отсюда не больше, как на месяц или и того меньше.
Четырех- и пятиэтажные дома, стоявшие так плотно, что казались одним длиннейшим домом, разнообразно окрашенным, и те проплывали перед ним, как подсказывала их появление память. Вагоны трамвая и многочисленные машины шли туда и сюда, в обе стороны этой широкой, прямой, красивейшей улицы, как будто они были те самые, какие шли тогда, в последний день его питерской жизни. В довершение всего и день этот оказался таким же редкостным для Петербурга: солнечным, тихим, даже, пожалуй, жарким (он уезжал когда-то отсюда тоже в августе), точно внезапно помолодел он на несколько лет или видел длинный запутанный сон и вдруг проснулся.
Извозчик тоже оказался не южного суетливого склада, а подлинный питерец - деловой, молчаливый, отлично знающий, как надо ехать к адресному столу.
Странно, пожалуй, даже было ему сознавать в себе то, что ведь это именно Петербург, с его Академией художеств, воспитал в нем уменье ценить и учитывать время - совершенно неведомое русской провинции уменье, что даже и замкнутость его, быть может, тоже воспитана в нем Петербургом, основанным и устроенным самым деловым из русских царей.