Но Пушкин не обманывает своего доверенного корреспондента, когда жалуется, что ему «и стихи в голову не лезут». Ему лезет нечто совсем другое.
Что именно – и его друзья, и его читатели скоро узнают.
Пренесчастное животное и ангел / восьмое письмо
Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Письмо ваше от 1-го октября получил я 26-го. Оно огорчило меня по многим причинам: во-первых, потому, что оно шло ровно 25 дней; 2) что вы первого октября были еще в Москве, давно уже зачумленной; 3) что вы не получили моих писем; 4) что письмо ваше короче было визитной карточки; 5) что вы на меня, видимо, сердитесь, между тем как я пренесчастное животное уж без того. Где вы? что вы? я писал в Москву, мне не отвечают. Брат мне не пишет, полагая, что его письма, по обыкновению, для меня неинтересны. В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что по крайней мере жив, и то хорошо. Если вы в Калуге, я приеду к вам через Пензу; если вы в Москве, то есть в московской деревне, то приеду к вам через Вятку, Архангельск и Петербург. Ей-богу не шучу – но напишите мне, где вы, а письмо адресуйте в Лукояновский уезд в село Абрамово, для пересылки в Болдино. Скорей дойдет. Простите. Целую ручки у матушки; кланяюсь в пояс сестрицам.
Милостивая Государыня Наталья Николаевна, я по французски браниться не умѣю, такъ позвольте мнѣ говорить вамъ по русски, а вы, мой Ангелъ, отвѣчайте мнѣ хоть по чухонски да только отвѣчайте. Письмо Ваше отъ 1-го окт. получилъ я 26-го. Оно огорчило меня по многимъ причинамъ во первыхъ потому что оно шло ровно 25 дней. 2) что вы перваго октября были еще въ Москвѣ давно уже зачумленной. 3) что вы не получили моихъ писемъ 4) что письмо ваше короче было визитной карточки; 5) что вы на меня видно сердитесь между тѣмъ какъ я пренещастное животное ужъ безъ того. Гдѣ вы? что вы? я писалъ въ Москву, мнѣ не отвѣчаютъ – Братъ мнѣ непишетъ, пологая что его письма по обыкновенію, для меня неинтересны – Въ чумное время дѣло другое; радъ письму проколотому; знаешь что по крайнѣй мѣрѣ живъ – и то хорошо. Если вы въ Калугѣ, я приѣду къ Вамъ черезъ Пензу; если вы въ Москвѣ, т. е. въ Московской деревнѣ то приѣду къ Вамъ черезъ Вятку, Архангельскъ и Петербургъ. Ей богу не шучу – но напишите мнѣ гдѣ вы а письмо адресуйте въ Лук: Уѣздъ въ село Абрамово для пересылки въ Болдино. Скорѣй дойдетъ. Простите. Цалую ручки у матушки; кланяюсь въ поясъ сестрицамъ.
Восторгаясь Бродским и Набоковым, мы редко задумываемся о том, что практически все русские классики были билингвами. Только не русско-английскими, а русско-французскими. Они не просто в совершенстве выучили французский, как Гоголь выучил итальянский, а росли на нем с самого раннего детства.
В 2014 году мне выпал случай поговорить об этом с выдающимся французским славистом Жоржем Нивá. Мы встретились на церемонии «Русской премии», предназначавшейся для пишущих по-русски писателей, для которых русский язык не является домашним. И, естественно, беседа наша вертелась вокруг многоязычия и двуязычия. В частности, двуязычия классиков. Я начал так:
Вы – один из тех немногих счастливцев, которые могут сейчас читать «Войну и мир» так, как она была задумана Толстым; скажите: французский язык «Войны и мира» – это действительно аристократический язык начала XIX века или все-таки особый «русский французский», как сейчас есть «китайский английский»?
Жорж Нива. В 2020 году устные воспоминания Жоржа Нива (на русском языке!) собраны Александром Архангельским в книгу «Русофил»
Жорж Нива: Нет, это настоящий аристократический язык XIX века. Может быть, не начала, а середины, того времени, когда Толстой писал свой роман. Вообще-то многие русские писатели пытались писать по-французски. Пушкин, Цветаева… Но я всегда испытываю неловкость, когда их французские тексты публикуют отдельно. Если бы Александр Сергеевич написал только это, он бы не остался в истории. Что же касается Цветаевой – она пишет по-французски так же оригинально, как по-русски. Можно сказать, она рвет язык, и это раздражает по-французски, как раздражает по-русски.
Мы редко задумываемся о том, что практически все русские классики были русско-французскими билингвами. Как вам кажется, отложило ли это отпечаток на то, что и как они писали по-русски?
Михайловское, имение Пушкиных в Псковской области
Жорж Нива: У них было не просто два языка, но и две культуры. У того же Толстого – крестьянская культура Ясной Поляны, в которой он рос, и аристократическая. Эти две культуры были для них как два легких, правое и левое. Он дышал ими одновременно, и это многое объясняет у Толстого. Французский язык оставляет след. Например, в синтаксисе. Когда Толстой начинает размышлять о диалектике свободы и необходимом в истории – мне кажется, что он пишет не по-русски, а по-французски: длинные предложения, сложная латинская грамматика[5].
Сам господин Нива превосходно говорит по-русски и со своим элегантным французским прононсом и седой копной волос мог бы изобразить в кино русского аристократа. Его мнение, может быть, слишком резко очерчено, но, безусловно, основательно. А метафора правого и левого легкого – проста и наглядна.
Мы со школы помним, что Татьяна Ларина «по-русски плохо знала, журналов наших не читала и выражалася с трудом на языке своем родном», но не задумываемся порой, – а как же она в таком случае говорила о самом интимном с няней? Так и говорила – на своем интимном, домашнем языке. Но написать об этом же интимном по-русски Онегину ей было бы так же немыслимо, как заговорить по-французски с няней. И, читая очередное письмо невесте, это стоит держать в голове.
Пушкин так же охотно писал подругам разной степени близости, как и друзьям. Но подругам – исключительно по-французски. (Включая страстные письма Анне Керн.) А тут вдруг – по-русски. И он, конечно, лукавит, ссылаясь на нехватку слов: перерывши отцовскую библиотеку, по-французски он браниться прекрасно умеет. Что заметили еще однокашники-лицеисты, удостоив его не только лестной клички «Француз» (притом что «французами», выросшими с гувернерами, были они все!), но и куда более сомнительного куплетца:
А наш Француз
Свой хвалит вкус
И матерщину порет.
А в бытность свою в Кишинёве в 1821 году Александр так приложил француза Дегильи, уклонившегося от дуэли, что пушкинисты до сих пор разбираются в его колких и при этом заведомо непристойных намеках и ломают голову, как перевести для академических публикаций ключевое выражение jean-foutre: Трус? Дрянь? Свистун? Или еще покрепче?
А перечисляя Вяземскому из Михайловского в 1825 году персонажей «Бориса Годунова», Пушкин сам признается:
Прочие также очень милы; кроме капитана Маржерета, который все по-матерну бранится; цензура его не пропустит.
Конечно, это замечание, как и многие фразы из переписки с Вяземским, нельзя понимать буквально – Пушкин как бы переводит в шутку свои опасения о «проходимости» пьесы. Имевшие, как он вскорости мог убедиться, под собой основания. Но уж у него наверняка достало бы французских слов, чтобы не только отпустить изящный комплимент про кончики крыльев, но и выразить свое нетерпение и отчаяние. Тем не менее, вставив в предыдущее письмо несколько русских фраз, на сей раз он, выждав, следующее письмо полностью пишет по-русски. Как бы форсируя перевод их эпистолярного общения не просто в доверительный, но прямо-таки в интимный регистр.
С некоторым неакадемическим приближением рискнем сказать, что он ведет себя, как ведут себя очень нетерпеливые и очень молодые люди на свиданиях: стараются добиться на каждом последующем чуть больше, чем на предыдущем. («Когда в объятия мои твой стройный стан я заключаю…»)
Но все-таки Пушкин – это Пушкин. И его эпистолярные поползновения имеют под собой не только житейские, но и вполне концептуальные литературные основания. Еще пятью годами ранее он писал:
Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны.(О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова. «Московский телеграф», 1825, № 17.)
Татьяна потому-то с такой легкостью строчила по-французски —
– что много раз читала эти выспренные обороты во французских романах. А Пушкину приходится изобретать язык – и, главное, саму интонацию русской эпистолярной интимности хорошего тона чуть ли не впервые. К тому времени дружеская переписка уже (на короткий срок) выделилась в отдельный литературный жанр, внушительным памятником которому остались карамзинские «Письма русского путешественника». Переписка любовная – еще нет.
Наташа, благовоспитанная и, прямо скажем, не особо пылкая барышня (писавшая к тому же под присмотром маменьки), не поддержала жениха и отвечала только по-французски. И Александр снова вернулся к привычным вежливым фразам. А следующее русское письмо напишет ей только через год с лишним, в декабре 1831-го, впервые расставшись с молодой женой. Оно будет начинаться со ставшего хрестоматийным:
Здравствуй, жёнка, мой ангел.
Прочитано Натальей Пушкиной
/ср-чт 29–30 октября
Работает над стихотворением «Обвал».
/чт 30 октября
Со стороны Нижнего Новгорода снято противо- холерное оцепление.
/пт 30 октября – ноябрь
Пушкин пишет «Историю села Горюхина» (в автографе две даты: «31 окт.<ября>» («31» исправлено из «30») и «1 ноябр