Гробовщик и немец-портной.
Рисунок А. С. Пушкина
В отличие от другой москвички, Екатерины Ушаковой (1809–1872), за которой Пушкин начал ухаживать чуть раньше, чем за Гончаровой, – в 1827 году. Образованная барышня из культурной семьи, где все пели, музицировали и принимали артистических гостей, в полной мере понимала, с кем она «дружески» перешучивается и кого беспрестанно «дружески» подначивает. На что Пушкин отвечал в тон. Записывая ей в альбом:
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
Можно ли такое стихотворение с рифмами «неразлучен – размучен» и «утешен – повешен» считать лирическим? А рисунок, резко очертивший профиль миловидной 19-20-летней блондинки и, вероятно, ее же изящную лодыжку – сделанным любящей рукой?
Пожалуй, хотя бы на первый вопрос можно ответить положительно. Особенно если вспомнить, какое впечатление произвела на Пушкина казнь через повешенье пятерых декабристов, включая его приятеля Рылеева, и решение жен-декабристок последовать за своими мужьями на каторгу. Так что легкий шутливый мадригал можно понять как завуалированный, но вполне серьезный вопрос: «А вы поедете за мной в Сибирь, Екатерина Николаевна?» И, кажется, Катя вполне это поняла.
Екатерина Ушакова.
Рисунок А. С. Пушкина, 1829
«В доме Ушаковых все напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами – “Черную шаль” и “Цыганскую песню”, на фортепиано – его “Талисман”, в альбоме – его картины, стихи и карикатуры, а на языке беспрестанно вертится имя Пушкина», – приводит Вересаев в книге «Спутники Пушкина» дневник неназванной им «московской девицы» (возможно, в год публикации книги дети этой девицы были еще живы и не хотели огласки, потому что год этот – 1937-й). А потом добавляет уже от себя:
Когда Екатерина Николаевна умирала, то приказала дочери подать шкатулку с письмами Пушкина и сожгла их. Дочь просила не жечь. Она ответила:
– Мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна; пусть она и умрет с нами.
Утраченные альбомы и письма во многом уяснили бы и уточнили наши сведения об отношениях, бывших между Пушкиным и Ушаковой. Здесь утрата особенно горька, хочется как можно больше знать об этой девушке, не только любившей Пушкина, но и умевшей его ценить. Не перейди ей дорогу пустенькая красавица Гончарова, втянувшая Пушкина в придворный плен, исковеркавшая всю его жизнь и подведшая под пистолет Дантеса, – подругой жизни Пушкина, возможно, оказалась бы Ушакова, и она сберегла бы нам Пушкина еще на многие годы.
Как мы видим, эксперты, понимающие, что Йоко развалила «Битлз», появились задолго до «Битлз». Как, впрочем, и люди, понимающие смехотворность такого подхода. Как заметил Пастернак, едва ли не прямо отвечая не только упомянутому им Щёголеву, автору, в частности, выдержавшей три прижизненных издания книги «Дуэль и смерть Пушкина», но и Вересаеву:
Павел Щёголев прожил необыкновенно бурную для крупного филолога жизнь. До революции сидел в Петропавловке (где написал книгу «Потаенная любовь Пушкина»), после – состряпал обличающий царизм фейковый «Дневник Вырубовой» – не смущаясь тем, что Вырубова жила недалеко, в Финляндии, и немедленно выступила с опровержением. Но главная его заслуга – он сумел воспользоваться кратким периодом между царизмом и сталинизмом, когда открылись секретные архивы, и ввел в научный оборот массу связанных с Пушкиным документов
Бедный Пушкин! – Ему следовало бы жениться на Щёголеве (известный пушкинист) и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. Он дожил бы до наших дней, присочинил бы несколько продолжений к «Онегину» и написал бы пять «Полтав» вместо одной. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне.
Цветочная подать. Посмертно / десятое письмо
Посылаю тебѣ, Баронъ, Вассальскую мою подать, именуемую Цвѣточною, по той причинѣ что платится она въ ноябрѣ въ самую пору цвѣтовъ. Доношу тебѣ, моему Владѣльцу, что нынѣшняя осень была дѣтородна, и что коли твой смиренный Вассалъ не околѣетъ отъ сарацинскаго падежа, Холерой именуемаго, и занесеннаго намъ крестовыми воинами т. е. бурлаками, то въ замкѣ твоемъ, Литературной Газетѣ, пѣсни трубадуровъ неумолкнутъ круглой годъ. Я душа моя, написалъ пропасть полемическихъ статей, но не получая Журналовъ, отсталъ отъ вѣка и не знаю въ чемъ дѣло – и кого надлежитъ душить, Полевова или Булгарина – Отецъ мнѣ ничего про тебя не пишетъ А это безпокоитъ меня ибо я все таки его сынъ – т. е. мнителенъ и хандрливъ (каково словечко?) Скажи Плетнёву что онъ разцаловалъ бы меня видя мое осеннее прилежаніе – Прощай, душа, на другой почтѣ я, можетъ быть еще что нибудь тебѣ пришлю.
4 Ноября.
Я живу въ деревнѣ какъ въ островѣ окруженной карантинами. Жду погоды чтобъ жениться и добраться до П. Б. – но я объ этомъ не смѣю еще и думать —
Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, то есть бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело – и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын – то есть мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетнёву, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа, на другой почте я, может быть, еще что-нибудь тебе пришлю.4 ноября. Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать.
В тот же день, что невесте, 4 ноября, и, по-видимому, с тем же почтальоном, Пушкин отсылает письмо своему ближайшему, с лицейских времен, другу и единомышленнику – барону Антону Дельвигу. И, как уже бывало, написанные в один день и, вероятно, в один присест, эти письма разительно отличаются друг от друга. Письмо Наталье тревожно, печально и полно невысказанных упреков. Письмо Антону весело до дурашливости, оно искрится спокойствием и уверенностью – несмотря ни на какие обстоятельства – и, кажется, лишено какого-либо подтекста.
Но, как обычно у Пушкина, это только кажется.
И чтобы это понять, надо заглянуть немного назад, в самое начало 1830 года.
Едва ли не единственное стихотворение Антона Дельвига, ставшее народным, как считается, посвящено Пушкину. Это романс «Соловей»
Именно тогда в Петербурге с периодичностью раз в пять дней начала выходить «Литературная газета». Главным редактором ее стал Дельвиг, а «контрибуторами» – литераторы его круга, которых в советское время называли «прогрессивными», а сейчас, пожалуй, можно назвать «продвинутыми» – блестяще образованные молодые люди, чьи имена сейчас всем памятны – Пушкин, Баратынский, Вяземский, Одоевский. Все они вышли из «хороших», то есть старых дворянских семей, все они чувствовали себя чуть более европейцами, чем дозволялось тогда в России. И вели себя соответственно. Что вызывало классическую, прямо-таки классовую злобу у журналистов и литераторов, вышедших из низов и ценой упорных, не всегда чистоплотных усилий добившихся славы и материального благополучия. На каковое в деятельности «Литературной газеты», беспощадно и, главное, аргументированно критиковавшей их ходульные и верноподданнические сочинения, они видели покушения.
«Роман до излишества наполнен историческими именами, выдержанных же характеров нет ни одного», – писал сам Дельвиг в рецензии на роман «Дмитрий Самозванец» Фаддея Булгарина. Тот в долгу не оставался.
История эта, разумеется, не нова и никогда не устареет. В наши дни «способным», в терминах Константина Крылова, юношам и девушкам, съезжающимся завоевывать столицу со всех концов нашей огромной страны, приходится так же выгрызать себе место под солнцем у «мальчиков (и девочек) из талантливых семей», как и во времена Пушкина и Булгарина. И, как и тогда, личное переплеталось с политическим. Ожесточенность полемики между «Литературной газетой» Дельвига – или даже Дельвига и Пушкина, потому что при издании номеров с 3-го по 15-й и. о. главреда был Пушкин (Дельвигу пришлось уехать из Петербурга), и «Северной пчелой» Булгарина можно уподобить, скажем, отношениям нынешних «Дождя» с нынешним «НТВ». Речь сейчас не о том, «кто прав», а о степени взаимного неприятия, сравнительной популярности и доступности к «административному ресурсу».
Но поскольку придраться к публикуемым «Литературной газетой» сочинениям с точки зрения литературного качества было трудно (поди придерись к тому же Пушкину), «Северная пчела» «жалила», при этом чрезвычайно грубо, аристократический снобизм, якобы присущий ее авторам.
На что в № 45 за 9 августа «Литературной газеты» была помещена следующая заметка:
Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии столь же недобросовестны, как и прежние. Ни один из известных писателей, принадлежащих будто бы этой партии, не думал величаться своим дворянским званием. Напротив, «Северная пчела» помнит, кто упрекал поминутно г-на Полевого тем, что он купец, кто заступился за него, кто осмелился посмеяться над феодальной нетерпимостию некоторых чиновных журналистов. При сем случае заметим, что если большая часть наших писателей дворяне, то сие доказывает только, что дворянство наше (не в пример прочим) грамотное: этому смеяться нечего. Если же бы звание дворянина ничего у нас не значило, то и это было бы вовсе не смешно. Но пренебрегать своими предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Булгарина не похвально, а не дорожить своими правами и преимуществами глупо. Недворяне (особливо не русские), позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII-го столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики «Аристократов к фонарю» и ничуть не забавные куплеты с припевом «Повесим их, повесим». Avis au lecteur [предупреждение читателю].