Если Пушкин – создатель современной русской литературы, то Фаддей Булгарин – создатель современной русской беллетристики, успешнейший автор и издатель развлекательного чтива своего времени
Сволочь нашей литературы.
«Нерусские недворяне» – это всем понятный намек на поляка Булгарина; но ошибкой авторов заметки стал не этот личный выпад, а упоминание запретной песенки времен Французской революции. Булгарин немедленно «сигнализировал» Бенкендорфу, а тот вызвал Дельвига «на ковер» и обошелся с ним чрезвычайно грубо. Хотя, если вчитаться, становится понятно, что «возмутительные куплеты» приводятся вовсе не с одобрением, а наоборот – в качестве предупреждения, тоже на грани «сигнала кому надо»: вот куда могут завести насмешки над «литературными аристократами»!
Это было очевидно для европейски мыслящих молодых интеллектуалов, но оказалось слишком тонко для III отделения.
Кто же так подставил Дельвига? Похоже, что он сам – один или на пару с Пушкиным. Или Пушкин на пару с Дельвигом. Пушкинистам, особенно в советское время, конечно, очень хотелось, чтобы автором острой полемической заметки был лично Александр Сергеевич, но точных доказательств этому нет и быть не может. По общему свидетельству, школьные друзья Антон и Александр работали в то время в четыре руки, и установить точное авторство не проще, чем в ранних песнях Леннона – Маккартни.
Но есть одно большое отличие. К 1830 году Пушкин уже хорошо понимал свой масштаб, несопоставимый с масштабом Дельвига. Еще в мае 1830 года, едва получив разрешение на печать «Бориса Годунова», он пишет Плетнёву:
Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с «Борисом Годуновым», заговорить об Фаддее Булгарине? кажется неприлично? Как ты думаешь? реши.
Но сам для себя он уже все решил.
Более того: сам Дельвиг, начисто лишенный сильного темперамента, но отнюдь не острого ума, прекрасно понимал, где он, а где Пушкин. И кто в их паре ведущий, а кто ведомый. Так что предположение, что инициатором скандальной заметки был именно Александр, а не Антон, не так уж безосновательно. Во всяком случае, в 1978 году она попала в 7-й том очередного пушкинского десятитомника, подготовленного ленинградской «Наукой». Пусть и в раздел «Приписываемое Пушкину».
Так что, похоже, подставил «Литературную газету» все-таки сам Пушкин.
И вот теперь, через два месяца после этой истории, Александр пишет Антону легкое письмо. Шутливым тоном прикрывая гордость за присылаемые стихи – свое главное, непобиваемое оружие в борьбе с «литературной сволочью».
Вся эта феодальная риторика явно спровоцирована баронским титулом Дельвига, отзывающимся скорее средневековой Европой, чем Россией XIX века. И комично контрастирующим с мирным обликом наследника тевтонских рыцарей. Над чем Пушкин давно по-дружески трунил. Так, в 1827 году он привез Дельвигу из Михайловского череп, выпрошенный им у Алексея Вульфа, который привез этот артефакт из Дерпта. Что дало повод Пушкину написать:
Прими сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу.
Почтенный череп сей не раз
Парами Вакха нагревался;
Литовский меч в недобрый час
По нем со звоном ударялся;
Сквозь эту кость не проходил
Луч животворный Аполлона;
Ну словом, череп сей хранил
Тяжеловесный мозг барона,
Барона Дельвига.
А «цветочной» подать называется потому, что предназначалась она для издававшегося Дельвигом параллельно «Литературной газете» альманаха «Северные цветы», в котором Пушкин, естественно, тоже играл первую скрипку.
Осень, плохо начинавшаяся, оказалась «детородна», то есть продуктивна: «песни трубадуров не умолкнут круглый год!»
Но, сочиняя это легкое, полное надежд письмо, Пушкин еще не знал, что несколькими днями раньше его друг снова столкнулся с тяжелой проблемой.
В самом конце номера «Литературной газеты» от 28 октября, буквально чтобы «забить висяк» (проблема, хорошо известная и современным бумажным журналистам), было помещено французское четверостишие Казимира Делавиня, посвященное памятнику, который в Париже предполагалось поставить «жертвам 27, 28 и 29 июля» (т. е. Июльской революции). Буквальный его перевод таков:
Франция, скажи мне их имена, я их не вижу на этом погребальном памятнике. Они победили так быстро, что ты стала свободной раньше, чем успела узнать имена их.
Глубокомысленные эти строки можно толковать и так, и сяк («Но – революция, ты научила нас верить в несправедливость добра…»), но Бенкендорфу было сподручнее трактовать их как крамолу. Он вызвал Дельвига и в прямом смысле слова заорал:
– Что ты опять печатаешь недозволенное?
А еще – что упечет его с дружками Пушкиным и Вяземским в Сибирь. И что «Литературная газета» запрещается.
Вот тебе и «песни трубадуров».
Трудно поверить, но этот же самый Бенкендорф в мае писал Пушкину для передачи будущей теще, обеспокоенной его «двусмысленным положением»:
Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким.
Александр Христофорович Бенкендорф – боевой генерал, начальник жандармского корпуса. «Кураторство» Пушкина, чьей строптивости граф искренне не понимал, было для Бенкендорфа лишь одним из его побочных поручений – но помним мы его главным образом благодаря этому
Видимо, оговорка «если…» была сделана как раз для подобных случаев.
Впрочем, Александр Христофорович вскоре остыл и послал к Дельвигу извиниться за то, что «погорячился», а издание «Литературной газеты» будет снова разрешено, но только под редакцией Сомова (помощника Дельвига), так как уже принято высочайшее повеление о запрещении издания под его редакцией.
В общем, все предельно понятно: друг Антон перешел «двойную сплошную», и собственник – а в России того времени правительство было собственником всего и вся – в приказном порядке сменил главреда.
Все как мы любим.
Пушкин узнал об этой истории от самого Дельвига.17 ноября тот послал ему из Петербурга письмо, в котором с возмущением, немного сумбурно, словно испытывая нехватку слов, выплескивал:
Люди, истинно привязанные к своему государю и чистые совестью, ничего не ищут и никому не кланяются, думая, что чувства верноподданические их и совесть защитят их во всяком случае. Не правда, подлецы в это время хлопочут из корыстолюбия марать честных и выезжают на своих мерзостях. Булгарин верным подданным является, ему выпрашивают награды за пасквили, достойные примерного наказания, а я слыву карбонарием, я русской, воспитанный государем, отец семейства и ожидающий от царя помощи матери моей и сестрам и братьям.
Пушкин сохранил это письмо, явно понимая его важность – и оно дошло до нас. А вернувшись в декабре в Москву, очень досадовал на легкомыслие Дельвига. О чем писал верному Плетнёву:
Итак русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! жаль – но чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но все же Дельвиг должен оправдаться перед государем. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона.
Но Дельвигу было уже не до каламбуров. Он всегда был, что называется, «сырым», а сейчас грубая жандармская встряска соединилась с семейными огорчениями: жена София напропалую кружила головы всем друзьям дома, в том числе привезшему «череп предка» Алексею Вульфу (оставившему об этом мемуары, достойные бунинских «Темных аллей»). Дельвиг простудился, заболел «гнилою горячкою» и умер 14 января 1831 года.
На Пушкина смерть друга произвела удручающее впечатление. Да и как иначе может быть, когда в неполные 32 года умирает одноклассник!
«Грустно, тоска. Вот первая смерть мною оплаканная… – писал Пушкин Плетнёву 21 января 1831 года. – Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду, около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Вчера провел я день с Нащокиным, который сильно поражен его смертью. Говорили о нем, называя его “покойник Дельвиг”, и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! Согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так. Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров – и постараемся быть живы».
Альманах «Северные цветы» на 1832 год было решено выпустить в память о Дельвиге и в пользу его семьи. Пушкин щедро отдал в него шедевры, мгновенно ставшие хрестоматийными: «Моцарт и Сальери», «Анчар», «Дорожные жалобы», «Эхо», «Делибаш», «Бесы». Так он исполнил свое обещание: «песни трубадуров» в замке барона Дельвига не умолкли. И не умолкают не то что «круглый год» – а уже третий век.
/ не позднее 5 ноября
Пушкин получает из Москвы два письма – от брата Л. С. Пушкина и от П. А. Вяземского.
/ начало ноября
Пишет Михаилу Погодину.
Сожженная песнь о главном и вставшие платежи / одиннадцатое письмо
Из «Московских ведомостей», единственного журнала, доходящего до меня, вижу, любезный и почтенный Михайло Петрович, что вы не оставили матушки нашей. Дважды порывался я к вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом велиим. Пошлите мне слово живое ради бога. Никто мне ничего не пишет. Думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине. Не знаю, где и что моя невеста. Знаете ли вы, можете ли узнать? ради бога узнайте и отпишите мне: в Лукояновский уезд в село Абрамово, для пересылки в село Болдино. Если при том пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будете моим благодетелем, истинным благодетелем. Я бы на досуге вас раскритиковал – а то ничего не делаю; даже браниться не с кем.