В Болдине, в самоизоляции, в одиночестве, пожалуй, и можно было так писать. Но в Петербурге печатать – явно не стоило.
И наконец, как и в письме уважаемому, но чуждому Погодину, в письме к близкому Вяземскому Пушкин восхищается поступком Николая I, приехавшего в холерную Москву – и «экстраполирует» его личное мужество на мужество политическое: верни из Сибири декабристов! Возможно, в прямом расчете на то, что его письмо будет просмотрено и о нем донесено куда следует. (Сам Вяземский спокойно много лет именно так и поступал – насыщая свои письма открытыми политическими комментариями.) Но этого, как мы знаем, не случилось, а случилось только через тридцать лет, при Александре Николаевиче.
Пушкин прозорливо именует Вяземского «Ваше здоровье»: Бог, тот самый русский Бог, на которого Петр Андреич так жестоко обрушился в знаменитом памфлете 1828 года: «Бог метелей, бог ухабов, / Бог мучительных дорог, / Станций – тараканьих штабов, / Вот он, вот он, русский бог…», действительно послал князю отменное здоровье: он умер в 1878 году, 86 лет от роду. Странно представить, что участник Бородинской битвы мог ознакомиться с «Войной и миром». И, ведя с Пушкиным яростные литературные споры и вместе ходя по увеселениям, о которых «потомству лучше не знать», своими глазами мог увидеть отливку огромного памятника другу (до установки его на Тверской он не дожил полтора года).
А памятником самому Вяземскому, помимо грубоватых писем Пушкина, окажется романс «Я пережил и многое, и многих, и многому изведал цену я…», который мы сейчас помним с голоса Валентина Гафта в фильме «О бедном гусаре замолвите слово». И, конечно, эпиграф «Евгения Онегина»: «И жить торопится, и чувствовать спешит». Это ведь его строка, князя Вяземского.
/ не ранее 8 ноября
Пушкин «оформляет» обложку к рукописям «Маленьких трагедий», на которой составляет их перечень.
/сб 8 ноября
Завершает работу над «Пиром во время чумы».
/ не позднее 9–10 ноября
Пушкин пишет своей соседке по Михайловскому П. А. Осиповой.
Стиль – это люди: великое «быть может» / тринадцатое письмо
C’est dans la solitude de Boldino, Madame, que j’ai reçu vos deux lettres à la fois. Il faut avoir été absolument seul, comme je le suis maintenant, pour savoir le prix d’une voix amie et de quelques lignes tracées par quelqu’un que nous chérissons. Je suis bien aise que mon Père ait, grâce à vous, bien supporté la nouvelle de la mort de В. Л. Je craignois beaucoup, je vous l’avoue, sa santée et ses nerfs si affaiblis. Il m’a ecrit plusieurs lettres où il paroit que la crainte de la Cholera en remplacé la douleur. Cette maudite Cholera! ne diroit-on pas que c’est une mauvaise plaisanterie du Sort? J’ai beau faire, il m’est impossible d’arriver jusqu’à Moscou; je suis cerné par toute une échelle de quarantaines et celà de tout côté, le gouvernement de Nijni étant juste le centre de la peste. Cependant je pars après demain et Dieu sait combien de [jours] mois je mettrois à faire 500 verstes que je parcours ordinairement en 48 heures.
Vous me demandez, madame, ce que c’est que le mot toujours qui se trouve dans une frase de ma lettre. Je ne m’en souviens pas, Madame. Mais en tout cas ce mot ne peut être que l’expression et la devise de mes sentiments pour vous et toute votre famille – Je suis faché si ma frase présentoit un sens inamicale – & je vous supplie de la corriger. Ce que vous me dites de la simpathie est bien vrai & bien délicat. Nous simpathisons avec les malheureux par une éspèce d’égoisme: Nous voyons, que dans le fond, nous ne sommes pas les seuls. Simpathiser avec le bonheur suppose une âme bien noble et bien désintéressée. Mais le bonheur…… с’est un grand peut—être, comme le disoit Rabelais du paradis ou de l’éternité. Je suis l’Athée du bonheur; je n’y crois pas, et ce n’est qu’auprès de mes bons & anciens amis que je suis un peu Sceptique.
Dès que je serois à P. bourg, vous recevrez, Madame, tout ce que j’ai imprimé – Mais ici je n’[en] ai pas les moyens de rien vous envoyer —
Je vous salue, Madame, de tout mon cœur vous et toute votre famille. Adieu, au revoir. Croyez à mon entier dévouement.
A. Pouchkine.
В Болдинском уединении получил я сразу, сударыня, оба ваших письма. Надо было, подобно мне, познать совершенное одиночество, чтобы вполне оценить дружеский голос и несколько строк, начертанных дорогим нам существом. Очень рад, что благодаря вам отец мой легко перенес известие о смерти В<асилия> Л<ьвовича>. Я очень, признаться, боялся за его здоровье и ослабевшие нервы. Он прислал мне несколько писем, из которых видно, что страх перед холерой заслонил в нем скорбь. Проклятая холера! Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы? Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружен целою цепью карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния – самый центр заразы. Тем не менее послезавтра я выезжаю, и бог знает, сколько месяцев мне потребуется, чтобы проехать эти 500 верст, на которые обыкновенно я трачу двое суток.
Вы спрашиваете меня, сударыня, что значит слово «всегда», употребленное в одной из фраз моего письма. Я не припомню этой фразы, сударыня. Во всяком случае, это слово может быть лишь выражением и девизом моих чувств к вам и ко всему вашему семейству. Меня огорчает, если фраза эта может быть истолкована в каком-нибудь недружелюбном смысле – и я умоляю вас исправить ее. Сказанное вами о симпатии совершенно справедливо и очень тонко. Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое «быть может», как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком.
Немедленно по приезде в Петербург пришлю вам, сударыня, все, что я напечатал. Отсюда же я не имею возможности ничего вам послать. От всего сердца приветствую вас, сударыня, и все ваше семейство. Прощайте, до свидания. Верьте моей совершенной преданности.
А. Пушкин
Известное и в целом совершенно справедливое высказывание Бюффона —
Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон
Стиль – это человек.
– применительно к письмам Пушкина нуждается в коррекции: стиль – это тот человек, которому он пишет. Поэтому так разительно отличаются послания, созданные в один день и, может быть, даже за один присест – не только любовное от делового, что вполне естественно, но и даже два дружеских. Пушкин не то чтобы сознательно пародирует или мимикрирует под своего адресата – просто он силой воображения явственно представляет того, к кому обращается. А мы теперь по этим письмам можем судить не только о самом Пушкине, но и о Вяземском, Плетнёве, Дельвиге…
Впрочем, эти-то сами написали достаточно. Куда интереснее читать, например, письма Прасковье Александровне Осиповой, соседке Пушкиных по Михайловскому, хозяйке Тригорского, куда 25–26-летний Александр ездил кокетничать со взрослыми (и полувзрослыми) девицами Вульф, дочерями Прасковьи Александровны от первого брака, и их гостящими подружками-кузинами: «Как жарко поцелуй пылает на морозе! Как дева русская свежа в пыли снегов!»
Прасковья Осипова – урожденная Вындомская, в первом браке Вульф. Почти полвека твердой рукой управляла Тригорским и не менее твердо воспитывала дочерей. Пушкина, своего ближайшего соседа, впрочем, воспитывать не пыталась
Впрочем, саму Прасковью Александровну разница в летах от подобных поползновений защищала почти так же надежно, как и природная рассудительность. Из того, что мы о ней знаем, следует, что Прасковья Осипова была хорошо образована и сумела дать хорошее домашнее образование дочерям, а сына послала в Дерптский университет. А главное – как и ее почти сверстница «голенькая Лиза» Хитрово, вторично овдовев почти в том же возрасте, проявила совсем иные наклонности, оказавшись (причем еще при жизни мужа) «крепким хозяйственником», твердой рукой вела немаленькое и при этом почти натуральное крепостное хозяйство. Да, впрочем, мы это уже читали:
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
<…>
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь —
Все это мужа не спросясь.
Говорить, что «старушка Ларина – это Прасковья Осипова», еще менее основательно, чем говорить, что «геттингенский выпускник Владимир Ленский – это дерптский выпускник Алексей Вульф». Но когда Ларины приезжают в Москву (и останавливаются «у Харитонья в переулке», т. е. в Большом Харитоньевском переулке – там, где прошли ранние детские годы самого Александра), выясняется, что Ларину зовут Pachette, то есть Пашенька, та же Прасковья…
И вот, уже сжегши X главу и выводя «Онегина» к финалу, Пушкин пишет Прасковье Александровне. Естественно, по-французски, как всем женщинам:
Но счастье… это великое «быть может», как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком.
Как не обратить внимание, насколько рассуждения о счастье перекликаются с уже написанными и относящимися как раз к Лариной-старшей строками «Онегина»!
Привычка свыше нам дана: