Три строчки про главную проблему – и, без малейшего перехода, про краску для ногтей (???), про мятную воду и про картёж (Павлов – завзятый картежник, не раз жестоко обыгрывавший милейшего Нащокина). Вроде как тоже про серьезное – пусть, дескать, друг Павел Воинович побережется – но тоже как-то вопиюще несерьезно. И заканчивается письмецо непристойной шуткой – при этом, заметим, с правильной латынью: знакомое нам слово anus стоит, как должно, в винительном падеже.
Словом, образованный московский хипстер строчит в «Телеграме» такому же хипстеру шутливые жалобы на тяготы дачного быта. Что ж, отчасти так оно и есть. Мы по речевому этикету того времени и по устоявшемуся пиетету перед «нашим всем» называем Пушкина Александром Сергеевичем, но ему тогда едва шел 32-й год. Верстовский – его одногодка, они оба 1799 года. По нынешним понятиям – молодые люди, Саша и Леша.
Но все-таки думать о Пушкине в Болдине как о «Саше» – справедливо лишь отчасти. Причем от малой части. Во-первых, люди тогда просто в целом меньше жили и раньше делали карьеру. «Что ты делаешь? в службе ли ты? пора, ей-богу пора», – писал летом 1821 года из Кишинёва 22-летний Александр 16-летнему брату Льву.
Ты меня в пример не бери – если упустишь время, после будешь тужить – в русской службе должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь, когда-нибудь.
Так что 31 год – возраст зрелый.
А главное, адресат послания Алексей Верстовский – не просто московский приятель, причем не очень близкий (на него даже нет отдельной статьи в дотошнейшей книге Вересаева «Спутники Пушкина»). Он композитор, к этому времени уже автор одной из первых русских опер «Пан Твардовский» (1828), в ближайшем будущем – автор еще одной, очень популярной в свое время, «Аскольдова могила» (1835), написавший романсы и баллады на несколько самых «романтических» южных стихотворений Пушкина – «Черная шаль», песня «Грозный муж» из «Цыган». То есть соавтор Пушкина. Немудрено, что они на «ты».
«Курчавый брат Лайон» обладал феноменальной памятью и такой же феноменальной безалаберностью. Легко запоминал стихи брата – и с такой же легкостью записывал их для друзей, хотя брат Александр слал стихи из своих ссылок, чтобы Лев пристраивал их издателям
А кроме того, он, как сказали бы мы сейчас, – продюсер, организатор московской театрально-музыкальной жизни, непременный участник тусовок что-то бесконечно сочиняющих молодых людей.
Засяду, часу не сижу,
И как-то невзначай, вдруг каламбур рожу,
Другие у меня мысль эту же подцепят,
И вшестером, глядь, водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.
Давая устами Репетилова этот коллективный сатирический автопортрет, Грибоедов имел в виду и себя, и Верстовского. С которым они вместе сочинили и поставили множество легких музыкальных водевилей-однодневок.
Но это в молодости, в начале 1820-х. А к 1830 году Алексей Верстовский уже инспектор репертуара Дирекции московских театров. То есть, прямо сказать – тот самый «худсовет», перед которым так трепетали театральные режиссеры в России в веке XX. Что ж говорить про век XIX.
Впрочем, Алексей Верстовский был умным и дальновидным «худсоветом», и в истории русского музыкального театра поминается с большим уважением и симпатией.
Алексей Верстовский —
инспектор реперткома
Так что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» – это прямо про него. Едва ли не про него персонально. А Пушкин и в столь рискованной шутке проявил такт и понимание людей – он пишет не просто погодку и участнику тех же тусовок, но во многих смыслах равному себе. Во многих, кроме одного: сейчас мы про Верстовского читаем в примечаниях к полному собранию сочинений Пушкина, а не наоборот.
Искусство – страшно жестокая вещь.
Остается добавить, что острая шутка про письма, прошедшие санобработку (их протыкали и окуривали), была, как мы видим, написана на сгибе листа, так что не сразу и заметишь. Вот, наверное, расхохотался Алексей Николаевич, добравшись до последнего словца и сообразив наконец, что это за загадочный «апит»!
А мы теперь имеем все основания считать, что о проблеме туалетной бумаги, так заботившей нас в карантине, Пушкин тоже высказался.
/ вторая половина ноября (до 27-го)
Пушкин получает из Лукоянова письмо квартального попечителя И. И. Пантусова: «Исполняю с удовольствием желание ваше выдачею свидетельства о благополучном состоянии села Болдина». И с ним, видимо, само свидетельство.
/чт 27 ноября
Переписывает набело стихотворение «Для берегов отчизны дальней…».
/ вторая половина ноября
Получив от М. П. Погодина драму «Марфа, Посадница новгородская», Пушкин работает над статьей «О народной драме и драме “Марфа Посадница”».
Европейская трагедия / семнадцатое письмо
Я было опять к вам попытался: доехал до Севаслейки (первого карантина). Но на заставе смотритель, увидев, что еду по собственной самонужнейшей надобности, меня не пустил и протурил назад в мое Болдино. Как быть? в утешение нашел я ваши письма и «Марфу». И прочел ее два раза духом. Ура! – я было, признаюсь, боялся, чтоб первое впечатление не ослабело потом; но нет – я все-таки при том же мнении: «Марфа» имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу ее как можно пространнее. Это будет для меня изучение и наслаждение. Одна беда: слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. И с языком поступаете, как Иоанн с Новымгородом. Ошибок грамматических, противных духу его усечений, сокращений – тьма. Но знаете ли? и эта беда не беда. Языку нашему надобно воли дать более (разумеется, сообразно с духом его). И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность. – Скоро ли выйдет ваша «Марфа»?
Я было опять къ Вамъ попытался: доѣхалъ до Севаслейки (перваго карантина) Но на заставѣ, смотритель увидѣвъ, что ѣду по собственной, самонужнѣйшей надобности, меня не пустилъ и протурилъ назадъ въ мое Болдино. Какъ быть? въ утѣшеніе нашелъ я ваши письма и Марѳу – и прочелъ ее два раза духомъ. Ура! – я было, признаюсь, боялся чтобъ первое впечатлѣніе не ослабѣло [при] потомъ; но нѣтъ – я все-таки при томъ-же мнѣніи: Марѳа имѣетъ Европейское, высокое достоинство – Я разберу ее какъ можно пространнѣе – Это будетъ для меня изученіе и наслажденіе – Одна бѣда: слогъ и языкъ. Вы неправильны до безконечности – и съ языкомъ поступаете, какъ Іоаннъ съ Новымгородомъ. Ошибокъ грамматическихъ, противныхъ духу его – усѣченій, сокращеній – тьма. Но знаете-ли? и эта бѣда не бѣда. Языку нашему надобно воли дать болѣе – (Разумѣется сообразно съ духомъ его) – И мнѣ ваша свобода, болѣе по сердцу чѣмъ чопорная наша правильность. – Скоро-ли выдетъ ваша Марѳа?
Не посылаю вам замечаний (частных), потому что некогда вам будет переменять то, что требует перемены. До другого издания. Покамест скажу вам, что антидраматическим показалось мне только одно место: разговор Борецкого с Иоанном: Иоанн не сохраняет своего величия (не в образе речи, но в отношении к предателю). Борецкий (хоть и новгородец) с ним слишком запанибрата; так торговаться мог бы он разве с боярином Иоанна, а не с ним самим. Сердце ваше не лежит к Иоанну. Развив драматически (то есть умно, живо, глубоко) его политику, вы не могли придать ей увлекательности чувства вашего – вы принуждены были даже заставить его изъясняться слогом несколько надутым. Вот главная критика моя. Остальное… остальное надобно будет хвалить при звоне Ивана великого, что и выполнит со всеусердием ваш покорнейший пономарь. А. П.Что за прелесть сцена послов! как вы поняли русскую дипломатику! А вече? а посадник? а князь Шуйский? а князья удельные? Я вам говорю, что это все достоинства – ШЕКСПИРОВСКОГО!..О слоге упомяну я вкратце, предоставя его журналам, которые, вероятно, подымут его на царя (и поделом), а вы их послушайтесь. Для вас же пришлю я подробную критику, надстрочную. Простите до свидания. Поклон Языкову.
Не посылаю вамъ замѣчаній (частныхъ) потому что нѣкогда вамъ будетъ перемѣнять то что требуетъ перемѣны. До другого Изданія – Покамѣсть скажу Вамъ, что Антидрамматическимъ показалось мнѣ только одно мѣсто: Разговоръ Борецкаго съ Іоанномъ. Іоаннъ не сохраняетъ своего величія (не въ образѣ рѣчи, но въ отношеніи къ предателю). Борецкій (хоть и Новгородецъ) съ нимъ слишкомъ за Пани брата; такъ торговаться могъ бы онъ развѣ с бояриномъ Іоанна, а не съ нимъ самимъ. Сердце Ваше не лежитъ къ Іоанну. Развивъ драмматически (то есть умно, живо, глубоко) его политику – Вы не могли придать ей увлекательности чувства вашего – Вы принуждены были даже заставить его изъясняться слогомъ нѣсколько надутымъ. Вотъ главная критика моя. Остальное – остальное надобно будетъ хвалить при звонѣ Ивана великаго, что и выполнитъ со всеусердіемъ вашъ покорнѣйшій понамарь
А. П.
О слогѣ упомяну я вкратцѣ, предоставя его журналамъ, которые вѣроятно подымутъ его на Царя (и подѣломъ) а вы ихъ послушайтесь. Для васъ же пришлю я подробную критику надстрочную – Простите до свиданія.
Поклонъ Языкову.
Что за прелесть сцена пословъ! Какъ вы поняли Русскую дипло<ма>тику! А вѣче? а Посадникъ? а К. Шуйскій? а Князья Удѣльные? я вамъ говорю что это все достоинства – Шекспировского.
Викентий Вересаев, благоговейно составив две титанические по масштабу проделанной работы книги – «Пушкин в жизни» и «Спутники Пушкина», в первой из которых буквально день за днем восстановил жизнь Пушкина так, как она отразилась в документальных источниках – письмах, дневниках, воспоминаниях современников, а во второй составил подробные портреты всех, с кем он сколь-нибудь регулярно общался, естественно, крайне редко позволяет себе критические замечания в адрес своего героя. Или хотя бы сомнения в его гениальности, проницательности и т. д. И одно из таких «недоумений» связано как раз с Михаилом Погодиным и его трагедией «Марфа Посадница», написанной как раз в 1830 году. И встреченной Пушкиным восторженно.