«Пушкин поддерживал погодинский “Московский вестник” и привлекал к нему сотрудников, – пишет Вересаев и добавляет: – С большим, малопонятным одобрением относился к повестям и драматическим изделиям (! – М. В.) Погодина, находил, например, что его трагедия “Марфа Посадница” имеет “европейское высокое достоинство”, и многие сцены признавал достойными… Шекспира».
Недоумение это во многом основывается на письме, отосланном Александром Сергеевичем Михаилу (Пушкин писал – Михайле) Петровичу в последних числах ноября, когда, выправив наконец все бумаги, Пушкин засобирался в Москву. Но перед этим успел получить и прочитать любезно посланную ему автором «Посадницу». И с восторгом отвечал:
Я вам говорю, что это все достоинства – ШЕКСПИРОВСКОГО!..
Как видим, Пушкин не просто выражает одобрение, он выражает его заглавными буквами, то есть буквально «кричит капслоком». Хотя тут же мягко пеняет на то, что «ошибок грамматических, противных духу его усечений, сокращений – тьма». О чем тут идет речь? Ну вот, например, в превозносимой Пушкиным сцене трудных переговоров в походной ставке Ивана III с выехавшими ему навстречу новгородскими послами, уже готовыми признать власть Москвы, но пытающимися (тщетно) выторговать хоть немного автономии, один из московских бояр говорит:
Приехали просить глухого к просьбам.
Новгород в Руси золотое дно…
Чтобы не ломать пятистопный ямб, приходится читать: «Новгópод в Рýси». Немудрено, что москвич Пушкин вскинулся. Как и от строк:
Не знать вам с иноземцами сношенья,
Посольствами не обсылаться с ними,
Мириться, воевать за’дно с Москвою.
В смысле – «заодно». Элизий, то есть стяжение нескольких идущих подряд гласных, действительно – обычное дело в поэзии французской и итальянской, но непривычно (и остается непривычно) для поэзии русской. Потому что здесь получается «за дно», а не «заодно».
Но почему же для Пушкина «эта беда – не беда»? Не только потому, что «языку нашему надобно воли дать более» (что бы он сказал по поводу нынешних воркаутов и коворкингов?), но и потому, что погрешности языка не заслоняют для Пушкина главного в трагедии Погодина. Чего же?
Любопытно, что погодки Пушкин и Погодин (Погодин – на год младше), что называется, обменялись совершенно одинаковыми комплиментами. Еще в 1823 году Погодин в целом горячо приветствовал в критической статье выход «Кавказского пленника», попеняв, тем не менее, автору ровно на то же, – на ошибки в языке!
Михаил Погодин
Есть еще некоторые неправильности, вольности и пр., но они ничего не значат.
И вот теперь Пушкин как бы «возвращает подачу». Но это, разумеется, никак нельзя свести к личным счетам. Отправив Погодину доброжелательное (чтобы не сказать – восторженное) частное письмо, Александр действительно кинулся выполнять обещание и начал писать обширную критическую статью о его трагедии – восполняя острейшую в то время нехватку серьезных театроведческих работ на русском языке. В которой, ухватив быка за рога, сразу же обозначил главный тезис:
Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная. Вот почему Расин велик, несмотря на узкую форму своей трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки.
И несмотря на огрехи и ошибки грамматические, мог бы он добавить. Вот почему «шекспировские достоинства»: содержание трагедии – не частная любовная история, а столкновение двух правд: правды независимой купеческой Новгородской республики, несостоявшейся «русской Венеции», и правда царя Ивана – создателя сильного централизованного государства – того самого, в котором мы сейчас живем.
Отправка Марфы Борецкой и новгородского вечевого колокола в Москву в 1478 году.
Художник А. Кившенко
Удивительно, что этого не понял тонкий и чуткий писатель Викентий Вересаев. Впрочем, не так уж удивительно, если вспомнить, что сам он оказался никудышным драматургом. Их «коллаборация» с Булгаковым в работе над пьесой «Александр Пушкин», так хорошо начинавшаяся (известный пушкинист Вересаев обязался предоставить материалы, знаменитый драматург Булгаков – сплести интригу), окончилась полной неудачей. Булгаков, теряя терпение, писал (из Москвы в Москву! При наличии телефона!) своему старшему соавтору, никак не «догоняющему» его новаторскую драматургию:
Михаил Булгаков
По всем узлам пьесы, которые я с таким трудом завязал, именно по всем тем местам, в которых я избегал лобовых атак, Вы прошли и с величайшей точностью все эти узлы развязали, после чего с героев свалились их одежды, и всюду, где утончалась пьеса, поставили жирные точки над «и».
Так часто бывает: тонкий критик и литературовед оказывается никудышным оригинальным автором. Справедливости ради надо сказать, что крупному оригинальному автору обычно некогда писать критические разборы чужих сочинений. Вот и Пушкин тоже так и не дописал обещанную «подробную надстрочную критику» «Марфы Посадницы». Он спешил в Москву, к «звону Ивана Великого», и там его закрутила оставленная на три месяца литературная, политическая и не в последнюю очередь личная жизнь. Ждать свадьбы оставалось недолго.
/ конец ноября (до 29-го)
Получает письмо от А. А. Дельвига (отправлено из Петербурга 17 ноября), в котором тот сообщает, что «Литературная газета» запрещена, и просит срочно прислать «все пьесы, для Северных Цветов <. > приготовленные».
/ не позднее 29 ноября (?)
Пишет стихотворение «Цыганы» («Над лесистыми брегами…»).
/сб 29 ноября (?)
Пушкин уехал из Болдина.
/пн-вт 1–2 декабря
Пишет Н. Н. Гончаровой со станции Платава.
Бесполезная коляска и вынужденный «фэтшейминг» /восемнадцатое письмо
Voici encore un document – vœuillez tourner la feuille.
Je suis arrêté à la quarantaine de Платава. On ne m’y laisse pas [passer] entrer, parceque je suis en перекладной ayant brisé ma voiture – Je vous supplie de faire savoir mon triste cas au Prince Дмитрій Galitzin – et de le prier d’employer son influence pour me faire entrer à Moscou. Je vous salue de tout mon cœur ainsi que Maman et toute la famille – Ces jours-ci je vous ai écrit une lettre, un peu dure – mais c’est – que je n’avois pas la tête à moi – pardonnez la moi car je m’en repends. Me voilà a 75 verstes de chez vous et Dieu sait si je vous verrez
P. S. Ou bien envoyez moi une voiture ou une caleche à la quarantaine à Платава en mon nom.
Вот еще один документ – извольте перевернуть страницу. Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась. Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну – и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву. От всего сердца приветствую вас, также маменьку и все ваше семейство. На днях я написал вам немного резкое письмо, – но это потому, что я потерял голову. Простите мне его, ибо я раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас, и бог знает, увижу ли я вас через 75 дней.
Р. S. Или же пришлите мне карету или коляску в Платавский карантин на мое имя.
Il est inutile de m’envoyer la calèche, j’avais été faussement averti. Me voilà en quarantaine avec la perspective de rester prisonnier pendant 14 jours – après quoi j’espère être à vos pieds.
Ecrivez-moi, je vous supplie, à la quarantaine de Platava. Je crains que je ne vous aie fâchée. Vous me pardonneriez si vous saviez tous les désagréments que j’ai eu à cause de cette peste. Au moment où j’allais partir, au commencement d’octobre, on me nomme inspecteur de district – charge que j’aurais acceptée absolument, si en même temps je n’eus appris que la Choléra était à Moscou. J’ai eu toutes les peines du monde en me débarrasser. Puis vient la nouvelle de ce que Moscou est cerné, que 1’entrée en est défendue. Puis mes malheureuses tentatives d’evasion, puis la nouvelle que vous n’aviez pas quitté Moscou – enfin votre dernière lettre qui m’a mis au désespoir. Comment avez-vous eu le courage de l’écrire? Comment avez-vous pu croire que je restais confiné à Нижний à cause de cette sacrée Princesse Galitzine? connaissez-vous cette Pr.
En vérité je suis prêt à être dur de nouveau. Mais enfin me voilà en quarantaine et pour le moment je ne désire rien de plus. Вот до чего мы дожили – что рады, когда нас на две недели посодят под арест в грязной избе к ткачу, на хлеб да на воду! – Нижний n’est plus cerné – les quarantaines ont été ane’anties à Vlodimir la veille de mon départ. Cela ne m’a pas empêché d’être retenu près de Sévasleika, vu que le gouverneur avait négligé d’envoyer savoir à 1’inspecteur que la quarantaine n’existait plus. Si vous pouviez vous imaginer seulement le quart des désordres que ces quarantaines ont entraîne, vo
2 [oct] déc.
Platava
Бесполезно высылать за мной коляску, меня плохо осведомили. Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели – после чего надеюсь быть у ваших ног.
Напишите мне, умоляю вас, в Платавский карантин. Я боюсь, что рассердил вас. Вы бы простили меня, если бы знали все неприятности, которые мне пришлось испытать из-за этой эпидемии. В ту минуту, когда я хотел выехать, в начале октября, меня назначают окружным надзирателем, – должность, которую я обязательно принял бы, если бы не узнал в то же время, что холера в Москве. Мне стоило великих трудов избавиться от этого назначения. Затем приходит известие, что Москва оцеплена и въезд в нее запрещен. Затем следуют мои несчастные попытки вырваться, затем – известие, что вы не уезжали из Москвы – наконец ваше последнее письмо, повергшее меня в отчаяние. Как у вас хватило духу написать его? Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня.