Право же, я готов снова наговорить резкостей. Но вот я наконец в карантине и в эту минуту ничего лучшего не желаю. <Вот до чего мы дожили – что рады, когда нас на две недели посодят под арест в грязной избе к ткачу, на хлеб да на воду! – Нижний> больше не оцеплен – во Владимире карантины были сняты накануне моего отъезда. Это не помешало тому, что меня задержали в Севаслейке, так как губернатор не позаботился дать знать смотрителю о снятии карантина. Если бы вы могли себе представить хотя бы четвертую часть беспорядков, которые произвели эти карантины, – вы не могли бы понять, как можно через них прорваться. Прощайте. Мой почтительный поклон маменьке. Приветствую от всего сердца ваших сестер и Сергея.
Платава
Задумывая этот «болдинский цикл», мы в редакции предполагали, что наша реальная самоизоляция закончится примерно в одно время с пушкинским карантином в письмах – за две-три недели, как раз на 18 писем. Но вышло иначе: наш реальный карантин совпал не с пушкинским эпистолярным, а с пушкинским реальным же – те же три с лишним месяца.
1 декабря 1830 года он в третий раз – совсем как в русских сказках («в третий раз закинул он невод»… – успел ли Александр Сергеевич обратить на это внимание?) выехал из Болдина – на сей раз окончательно. И пишет невесте в прямом смысле слова с большой дороги короткую «сопроводительную записку» и на следующий день – чуть более длинное письмо. Довольно, прямо сказать, сумбурное и непривычно откровенное.
Он явно никак не может успокоиться из-за упреков и колких намеков невесты – писанных, как он, со своим обостренным чутьем на тексты догадывается, под диктовку маменьки. И идет на беспрецедентный шаг – пишет записку Наташе на обороте чужого частного письма – того самого любезного сопроводительного письма Дмитрия Языкова к официальному разрешению на выезд, которое мы уже видели. Конечно, эпистолярный жанр в то время еще считался вполне литературным, письма, особенно из-за границы и из столиц в провинцию, давали читать и переписать, но это явно не тот случай. А на следующий день пишет отдельно – но необыкновенно грубо по отношению к даме, к той самой княгине Голицыной, из-за которой и возникла размолвка. И которая, как он сам уверяет, решительно ни в чем не виновата.
Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня.
Автор этих «дорожных жалоб» явно крайне раздосадован. Как тут не вспомнить одноименное трагикомическое стихотворение, начатое еще год назад, но законченное как раз только что, в Болдине:
Кадр из диафильма «Пушкин. Годы странствий».
Художник Е. Лехт.
Из оцифрованного собрания РГДБ
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил,
<…>
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?
<…>
Да и как не пожаловаться. Наконец выехал – но сломалась проклятая коляска! А тут еще эта Голицына – как на грех, родственница военного генерал-губернатора Москвы, к которому приходится обращаться за помощью. Кстати, едва ли Пушкин предполагал, что 18-летняя барышня сама в состоянии о чем-то попросить генерала. Он как бы случайно проговаривается, что прекрасно понимает: о содержании его писем будущая теща тоже осведомлена.
Поэтому – откровенность о неприятных хлопотах, о которых он предпочитал умалчивать месяц назад, и такая неожиданная грубость в адрес ни в чем не повинной Прасковьи Николаевны Голицыной. Дескать – как вы могли подумать, что у меня к ней может быть какой-то романтический интерес?? Пушкин не просто «готов наговорить резкостей», он уже их вовсю говорит. И не случайно здесь же прямо причисляет к семейству Гончаровых и себя. И одновременно – подпускает довольно грубую лесть: у самих-то барышень Гончаровых талии на загляденье.
Да и сам Александр молодец хоть куда, что он тоже прекрасно понимает. В 1824 году он с гордостью писал брату Льву: «На днях я мерился поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. След. из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины».
В этом хвастовстве перед младшим братом, кстати, можно усмотреть намек на что-то другое, потому что мерянье поясами предполагает довольно тесный физический контакт, – но что бы там ни было, это в любом случае не отменяет того, что «тальи нашлись одинаковы». И это та самая Зизи Вульф, тонкость стана которой даже вошла в «Онегина». И которая перед смертью сожгла пачку писем Пушкина.
Евпраксия Вревская (Вульф) в зрелые годы
Но и помимо некстати сломавшейся коляски, помимо прямо-таки гоголевской путаницы с этими Голицыными («Возле Шиллера стоял Гофман, – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы») – какая же повсюду бестолковщина и неразбериха! Есть от чего прийти в отчаяние. Но Пушкин не доверяет описания «беспорядков, которые произвели эти карантины», почтовой бумаге. И вообще никакой. Только почти год спустя, 26 июля 1831 года, когда тема холеры снова, к сожалению, актуализировалась, на сей раз в Петербурге, он записывает в дневнике:
Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро начали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены. 16 губерний вдруг не могут быть оцеплены, а карантины, не подкрепленные достаточно цепию, военною силою, – суть только средства к притеснению и причины к общему неудовольствию. Вспомним, что турки предпочитают чуму карантинам. В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний.
Когда же Пушкин переходит от воспоминания к рассуждению, оно звучит просто пугающе современно:
Злоупотребления неразлучны с карантинными постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на то люди, ни народ. Уничтожьте карантины, народ не будет отрицать существования заразы, станет принимать предохранительные меры и прибегнет к лекарям и правительству; но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено большему и народ будет более беспокоиться о своем продовольствии, о угрожающей нищете и голоде, нежели о болезни неведомой и коей признаки так близки к отраве.
Как тут не вспомнить другое нерадостное наблюдение Пушкина:
Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году.
Понадеемся, однако, что, хотя о макроэкономических последствиях нынешней «одинокой весны» 2020 года рассуждать пока что рано (да и не наше это дело), самоизоляция 2020 года окажется совершенно не похожа на карантин 1830-го и не «остановит всю промышленность». Да уже видно, что отнюдь не остановила.
Да и «Дорожные жалобы» заканчиваются, можно сказать, гимном домоседству:
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..
/пт 5 декабря
Пушкин приехал в Москву.
Болдино навсегда (Московский эпилог) / девятнадцатое письмо
Милый! я в Москве с 5 декабря. Нашел тещу озлобленную на меня и насилу с нею сладил, но слава богу – сладил. Насилу прорвался я и сквозь карантины – два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но слава богу, сладил и тут. Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт, и я на мели. Что «Годунов»? Скажу тебе (за тайну)[9], что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон Жуан». Сверх того, написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо?
Милый! я въ Москвѣ съ 5 декабря. Нашелъ тещу озлобленную на меня, и на силу съ нею сладилъ – но слава богу – сладилъ. На силу прорвался я и сквозь карантины – два раза выѣзжалъ изъ Болдина и возвращался – Но слава богу, сладилъ и тутъ. Пришли мнѣ денегъ сколько можно болѣе – Здѣсь Ломбардъ закрытъ и я на мѣли. Что Годуновъ? Скажу тебѣ (за тайну) что я въ Болдинѣ писалъ, какъ давно уже не писалъ. Вотъ что я привезъ сюда: 2 послѣднія главы Онѣгина, 8-ую и 9-ую, совсѣмъ готовыя въ печать. Повѣсть писанную октавами (стиховъ 400) которую выдадимъ Anonyme. Нѣсколько драматическихъ сценъ, или маленькихъ Трагедій, имянно: Скупой Рыцарь, Моцартъ и Саліери, Пиръ во время чумы, и Д. Жуанъ. Сверхъ того написалъ около 30 мѣлкихъ стихотвореній. Хорошо?
Еще не всё (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется – и которые напечатаем также Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. Итак русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! жаль – но чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но все же Дельвиг должен оправдаться перед государем. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона. Прости, душа, здоров будь – это главное. 9 декабря