Но именно потому, что Болдино для Пушкина не актив, а малая родина, проект мужицкого самоуправления никакого дальнейшего развития не получил. Пушкину некогда, да и не по интересам было «строить демократию» – ему надо было скорее закрыть вопрос и заняться своим настоящим делом – писать.
/чт 18 сентября
Завершена работа над главой «Онегина», которая должна была по первоначальному плану стать восьмой («Путешествие Онегина по России»).
/пт 19 сентября
Едет в Сергач к секретарю уездного суда для оформления доверенности П. А. Кирееву на ведение наследственных дел в нижегородской палате гражданского суда.
/сб 20 сентября
Заканчивает повесть «Барышня-крестьянка»; продолжает работу над стихотворениями «Монастырь на Казбеке» и «Кавказ».
/вс 21 сентября
Перебеляет стихотворения «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» и «К бюсту завоевателя».
/чт 25 сентября
Петр Киреев подает в нижегородскую палату гражданского суда прошение «10 класса Александра Сергеева Пушкина о даче ему на имение, состоящее Сергачской округи в сельце Кистеневе Тимашево тож, свидетельства» для представления в московский опекунской совет; в тот же день «оное прошение с доверенностию» отдано «в повытье»…Сам Пушкин тем временем завершает восьмую (девятую по первоначальному плану) главу «Евгения Онегина».
/ после 25 сентября
Работает над 15–17-й и шифрованными строфами десятой главы «Евгения Онегина» до 19 октября. Работает над строфой XXXVII восьмой главы «Евгения Онегина» (до 31 октября). Работает над стихотворениями «Опять увенчаны мы славой…» и «Восстань, о Греция, восстань…», а также строфой IX восьмой главы «Евгения Онегина» (до ноября).
/пт 26 сентября
Пушкин составляет план издания «Евгения Онегина» в девяти главах, распределенный на три части. И завершает работу над стихотворением «Ответ анониму»[3] («О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье…»).
/ не позднее 29 сентября
Пушкин произносит своим крестьянам «проповедь» о холере.
Проповедь о холере и московская метафизика / четвертое письмо
Сейчас получил письмо твое и сейчас же отвечаю. Как же не стыдно было тебе понять хандру мою, как ты ее понял? хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно; но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел иль думал отказаться? но я видел уж отказ и утешался чем ни попало. Все, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки, да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнёв, как гуляет вольная луна, etc. Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка!
Сей часъ получилъ письмо твое и сей часъ-же отвѣчаю. Какъ-же нестыдно было тебѣ понять хандру мою, какъ ты ея понялъ? Хорошъ и Дельвигъ, хорошъ и Жуковскій. Вѣроятно я выразился дурно; но это васъ неоправдываетъ. Вотъ въ чемъ было дѣло: Теща моя отлагала свадьбу за приданымъ, а ужъ конечно не я. Я бѣсился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупыя ссоры; и это бѣсило меня. Хандра схватила [меня] и черныя мысли мной овладѣли. Не ужъ то я хотѣлъ иль думалъ отказаться? но я видѣлъ ужъ отказъ, и утѣшался чѣмъ ни попало. Все что ты говоришь о свѣтѣ справедливо; тѣмъ справедливѣе опасенія мои чтобъ тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой женѣ моей пустяками. Она меня любитъ, но посмотри, Алеко Плетнёвъ, какъ гуляетъ вольная луна, etc. Баратынскій говоритъ что въ женихахъ щастливъ только дуракъ; А человѣкъ мыслящій безпокоенъ и волнуемъ будущимъ. Доселѣ онъ [одинъ] я – а тутъ онъ будетъ мы. Шутка!
Оттого-то я тещу и торопил; а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала о приданом, черт его побери. Теперь понимаешь ли ты меня? понимаешь, ну, слава богу! Здравствуй, душа моя, каково поживаешь, а я, оконча дела мои, еду в Москву сквозь целую цепь карантинов. Месяц буду в дороге по крайней мере. Месяц я здесь прожил, не видя ни души, не читая журналов, так что не знаю, что делает Филипп и здоров ли Полиньяк; я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка. Прощай, душа моя; кланяйся от меня жене и дочери.
Отъ того-то я тещу и торопилъ; а она, какъ баба у которой дологъ лишь волосъ, меня не понимала да хлопотала о приданомъ, чортъ его побери. Теперь понимаешь-ли ты меня? понимаешь, Ну, слава Богу! Здраствуй, душа моя, какого поживаешь, а я – оконча дѣла мои ѣду въ Москву сквозь цѣлую цѣпь карантиновъ – Мѣсяцъ буду въ дорогѣ по крайнѣй мѣрѣ. Мѣсяцъ я здѣсь прожилъ невидя ни души, не читая журналовъ такъ что не знаю что дѣлаетъ Филипъ [Августъ] и здаровъ-ли Полиньякъ; я бы хотѣлъ переслать тебѣ проповѣдь мою здѣшнимъ мужикамъ о холерѣ; ты бы со смѣху умеръ, да нестоишь ты этаго подарка. Прощай, душа моя; кланяйся отъ меня женѣ и дочери.
День 9 сентября, когда почтальон привез приехавшему улаживать дела помещику Пушкину долгожданную весточку от невесты и увез от него три письма, оказался примечателен для сочинителя Пушкина еще одним важнейшим (как вскоре выяснилось) событием: именно этим днем помечено в рукописи окончание «Гробовщика» – первой и самой мрачной из будущих «Повестей Белкина», написанных как раз в Болдине. Более того: на конечном листе рукописи стоит пометка о полученном от Натальи Гончаровой письме. И это неслучайное, как всегда у Пушкина, совпадение, рискнем предположить, во многом определило то, какой стала повесть в окончательном виде. То есть, пожалуй, – какими стали все «Повести Белкина», заложившие, да простят нас читатели за слог школьного учебника, главную линию реалистической русской прозы.
Между тем ничто не предвещало. Потому что начинался «Гробовщик» самым романтическим, нереалистическим образом. Связь готического «Гробовщика» с написанным в те же дни, в самом мрачном расположении духа, стихотворением «Бесы», очевидна:
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Или, добавил Пушкин уже в прозе, к гробовщику на новоселье явились…
Связь «Гробовщика» с семейными обстоятельствами самого Пушкина менее заметна – особенно немосквичу, – но не менее красноречива уже в первой фразе повести:
Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом.
На Старой Басманной, как мы помним, только что умер дядюшка Василий. Шестью годами ранее там же, в собственном доме, умерла его тетка Анна Львовна. Да и сам Александр родился там же, в Лефортове, и крещен в Елоховском Богоявленском соборе. Так что Пушкин мог считать Басманную часть своей малой родиной. В черновиках гробовщик Адриян Прохоров имеет и отчество: Симеонович. То есть АСП. Как и сам Пушкин… А первый свой гроб Адриян продал в 1799 году – когда родился Пушкин.
Разгуляй, вид со Старой Басманной, от дома Василия Пушкина. Практически не изменился до настоящего времени. Справа – дворец Мусина-Пушкина, очень дальнего родственника Пушкиных. Именно в этом дворце в 1812 году сгорела единственная рукопись «Слова о полку Игореве». В глубине – собор Богоявления в Елохове, где Александра крестили (хотя в то время храм выглядел куда скромнее)
На Никитской же стояла городская усадьба Гончаровых[4]. Так что переезд с Басманной на Никитскую для Пушкина символически обозначал переезд из родительского дом в семейный.
Немудрено, что, уехав в Болдино в состоянии неопределенности, с, как ему казалось тогда, расстроившейся свадьбой, Пушкин «нагнал чертей»: ох, АСП, боком тебе выйдет этот переезд!
Усадьба Гончаровых на Большой Никитской (не сохранилась, № 48–50 по современной нумерации)
Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось.
Но Наташа прислала с Никитской «премиленькое письмо» – и страхи рассеялись. Загробная жуть оказалась просто тяжелым сном:
– Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили. – Ой ли! – сказал обрадованный гробовщик. – Вестимо так, – отвечала работница. – Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей.
Последняя короткая фраза – «да позови дочерей» – оказалась пророческой: до конца дней Пушкину пришлось иметь дело не только с Наташей, но со всеми тремя сестрами Гончаровыми – дочерьми с Никитской. Об этом сам Пушкин пока еще не знал. И первое его после длительного молчания письмо другу Плетнёву наполнено той же грубоватой бесхитростной радостью освобождения от тягостного морока.
Плетнёв явно получил мрачное письмо из Москвы от 31 августа и не успел получить ликующее письмо от 9 сентября – но любо-дорого посмотреть, как Пушкин, словно опытный блогер, восстанавливающий тред, одной фразой подхватывает нить и сшивает разошедшиеся края переписки. И, только объяснившись и «доругавшись», в середине письма «спохватывается»: «Здравствуй, душа моя, каково поживаешь?» А чего стоит супрематическая фраза: