Ты не исполнишь, может быть.
Вы чинно, молча, сложа руки,
В собраньях будете сидеть
И, жертвуя богине скуки,
С воксала в маскерад лететь —
И уж не вспомните поэта!..
О Маша, Маша, поспеши —
И за четыре мне куплета
Мою награду напиши!
На большом кожаном диване, слушая певца, расположились томный барон Дельвиг, Егоза Пушкин и князь Горчаков. Между столом и диваном сидел Олосенька Илличевский, тоже стихотворец, и вертелся из стороны в сторону, наблюдая, какое впечатление производят стихи его соревнователя в поэзии. Олосенька почитался в лицейской среде первым номером в поэзии, сочинял он легче и больше Пушкина и уж тем более барона Дельвига. Пушкину все дружно предоставляли второе место.
Корсаков кончил, встряхнул кудрями, и Илличевский восторженно заметил князю Горчакову, сидевшему с его края:
— Недаром Француз жил среди лучших стихотворцев!
— Стихи еще робкие, но чувство есть… — небрежно отметил князь.
— Чувства больше в музыке… — полусогласился с ним Илличевский.
— Да, они хорошо ложатся на голос, — добавил Горчаков тоном знатока. — Я думаю, сестричка нашего барона, для которой написано это послание, осталась довольна? А как вам, Алексей Николаевич?
Иконников пожал плечами и, приняв рюмку, на мгновение прикрыл глаза.
— В самом деле, хорошо положено на голос. Значит, будут петь, — сказал он. — Девицы царскосельские будут в альбом писать, но серьезная публика… — Он не успел договорить.
— Серьезная публика скажет: пустяк! — согласился Саша Пушкин, но по тону его небрежному, по чуть срывающемуся голосу было понятно, что он уязвлен, хотя всячески пытается скрыть это. — Немудрено, что Алексею Николаевичу, человеку серьезному, не нравится.
— Да нет же, отчего же… — забормотал Иконников и нашел в этом повод принять еще одну рюмку.
— А мне нравится, мне очень нравится, — сказал Сергей Гаврилович. — Вот и барону, я вижу, нравится, только он молчит из лености.
— Я уже все сказал автору прежде, — пояснил барон Дельвиг, — поэтому и молчу…
— Саша, а есть ли что-нибудь новое? — неожиданно подал голос Виля Кюхельбекер, сидевший в укромном уголке за шкафом. Он, словно кукушка из часов, выглянул со своим вопросом, клюнул в пространство своим огромным носом, заколыхалась тень по стене, и снова спрятался в темноту, и тень носатая пропала.
— Есть! — Пушкин неожиданно оживился. — Только в прозе. Потом переведу в стихи. Надеюсь, Алексею Николаевичу понравится.
— Давайте, — махнул рукой Иконников.
Одна из свечей в пятисвечном шандале, где их до того горело всего три, начала гаснуть.
— Погодите, сейчас прикажу поправить свечи, — спохватился Сергей Гаврилович.
— Не надо, не надо! Пусть так, Сергей Гаврилович, — запротестовал Пушкин, привстал, двумя пальцами прижал закоптивший фитиль свечки и снова устроился поудобней на диване, подобрав ноги под себя. — Итак, слушайте, господа! Однажды из дремучего темного бора на берег Днепра вышел Громобой. Кляня свою судьбу, он хотел покончить счеты с жизнью. Но тут завыли волки в бору и вышел из лесу старик с седой бородой. Глаза его блестели странным блеском. Громобой с ужасом увидел, что на руках у него — когти, на голове торчат рога и за спиной шевелится хвост.
Кюхля вздрогнул, потому что в это самое время погасла еще одна свеча и в последних ее сполохах почудилось было Кюхле странное видение, напоминавшее этого старика, — он явственно увидел его в тени, заплясавшей по стене и пропавшей вместе со светом свечи. История волновала нервическую натуру Кюхли.
— Может, внести еще свечи? — робко предложил кто-то, но остальные промолчали, боясь выдать свои переживания.
Алексей Николаевич загадочно улыбался, потягивая вкусную наливку и поглядывая на рассказчика.
— Пусть останется одна, — романтично вздохнул Николя Корсаков.
— Что ты задумал, несчастный? — спросил старик Громобоя, — продолжал Пушкин, даже тоном рассказа сгущая краски.
— В волнах искать спасенья.
— А что же ты забыл про меня?
— Кто ты? — в ужасе спросил Громобой. — Мне облик твой кажется знакомым.
— Я? Друг твой, спаситель, заступник! Я — Асмодей!
— О Боже! Творец Небесный! — вскричал Громобой.
— Забудь о Боге. Молись только мне и будешь награжден, — сказал Асмодей. — А взамен отдай мне душу.
Громобой признался ему, что страшится мучений ада. Асмодей расхохотался и поведал Громобою, что жизнь в аду ничуть не хуже, чем в раю. А прямо сейчас на десять лет он получит все: неиссякаемые богатства, терема, красавиц, которые будут любить его. Но через десять лет он сам придет за Громобоем. Подумал Громобой и согласился. Разрезал руку и кровью написал клятву. Лукавый принял грамоту и… был таков. Все получил Громобой: княжеский дом, полные злата подвалы, погреба с заморскими винами — и запировал. Но мало ему было. И тогда он похитил двенадцать невинных дев и через год родилось у него от обольщенных девиц двенадцать дочерей, хранимых ангелами… Вот и все! — неожиданно весело закончил Пушкин и вскочил с дивана.
— Как все? — вскричал Кюхля. — А дальше?
— Остальное расскажу завтра! — заверил Пушкин.
— Нет, давай сегодня, — попросил Олосенька.
— Как хочется узнать, что было дальше! — воскликнул Кюхля.
— Я сам еще не придумал, что будет дальше.
— Француз, ты же придумал, меня не обманешь! — канючил Олосенька. — Ну хотя бы немножко.
— Врешь ты все! — уверенно сказал молчавший доселе Дельвиг. — Придумал! Только не хочешь говорить.
Чириков встал со своего места и заключил:
— Пора спать, господа! Александр Сергеевич расскажет свою балладу в следующий раз.
Все шумно поднялись.
Иконников как бы невзначай подмигнул Пушкину. Тот отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
Припозднившиеся воспитанники спустились по лесенке из квартиры Чирикова и пошли коридором по своим дортуарам. Пушкин замедлил шаги и оказался рядом с Иконниковым, который шел одним из последних.
— Ну как вам мой рассказ, Алексей Николаевич? — поинтересовался он. — Надеюсь, понравился?
— Ну, вы-то знаете, что было дальше?
— Еще бы! — воскликнул Пушкин.
— Значит, вы дочитали балладу Василия Андреевича Жуковского до конца.
Пушкин весело рассмеялся. Улыбнулся и Иконников.
— Мне очень приятно, — сказал он Пушкину, — что вы всегда в курсе всех литературных новинок. «Тебе я терем пышный дам / И тьму людей на службу; / К боярам, витязям, князьям / Тебя введу я в дружбу; / Досель красавиц ты пугал — / Придут к тебе толпою; / И словом — вздумал, загадал, / И все перед тобою…»
— «И вот в задаток кошелек; / В нем вечно будет злато. / Но десять лет — не боле — срок / Тебе так жить богато», — закончил Пушкин. — Никогда не думал, что стихи так трудно пересказывать прозой!
Горчаков, заходя в тридцатый номер, остановился и сказал Дельвигу, шедшему за ним:
— Двенадцать дев, двенадцать дев! Сейчас хотя бы одну в мою кельюшку. А ты бы не отказался, а, Тося?
Барон сладострастно зачмокал губами и вздохнул:
— Было бы забавно!
— Еще как забавно! — подтвердил Горчаков. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — пожелал ему Дельвиг и добавил из Пушкина:
«Скажи, что дьявол повелел —
«Надейся и страшися!»
«Увы! Что мне дано в удел?
Что жребий мой?» — «Дрочися!»
— Это что такое? — удивился князь Горчаков. — Это ты написал?
Барон Дельвиг усмехнулся, но не дал прямого ответа, пожал плечами. Саша читал ему отдельные строфы и просил пока никому не говорить.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
Зеленели царскосельские луга. В живых изгородях вовсю цвел алый шиповник, зацветали и большие кусты жасмина. Садовые рабочие сооружали каркас слона, чтобы под ним посадить вьющиеся растения. Рядом ходил и давал указания царский садовник Лямин, или, как его официально называли, «царскосельских садов мастер».
Лицеисты шли по двое; на прогулке их сопровождал один из самых неприятных гувернеров — Илья Степанович Пилецкий, младший брат их главного недруга Мартына Степановича.
Летом Царское оживало. В хорошую погоду высыпали на дорожки парков летние жители Царского Села, вместе со двором перебравшиеся на дачи. Различалось утреннее гуляние, полуденное и вечернее у воксала, где играла военная музыка. Сейчас было время полуденного гуляния — гуляния в основном для дам.
Илья Степанович чинно раскланялся с дамой, которая шла навстречу с молоденькой прелестной дочерью:
— Здравствуйте, Екатерина Александровна!
— Здравствуйте, Илья Степанович, — отвечала дама, останавливаясь. — Как мой шалун?
— Если бы все такие были шалуны, Екатерина Александровна, так мы бы были счастливы.
— Маман, здравствуйте, — подбежал к матери лицеист Бакунин. — Здравствуй, сестричка, душенька… — Он поцеловал ее в щеку.
— Здравствуй, Александр, — поздоровалась Екатерина Александровна с сыном и снова обратилась к гувернеру:
— Илья Степанович…
Пушкин увидел, как брат целуется с сестрой, прижимая ее к груди, и у него перехватило дыхание. Он отвернулся, потом снова обратил свой взор к Катеньке Бакуниной — без сомнения, она была прелестна.
— Как бы я хотел быть на его месте, — тихо сказал он стоящему рядом Горчакову.
Это услышал и Дельвиг, с которым тот был в паре.
— Уснуть! Уснуть! — прошептал, кривя губы в улыбке, Горчаков.
— Ой, смотрите, какая бабочка! — воскликнула девушка. — Хочу такую в свою коллекцию!
Большая черная бабочка с белым рисунком на крыльях порхала неподалеку, то пролетая совсем близко, то резко уходя в небо и тут же возвращаясь к траве.