— Ну же! — волновалась мадам Смит. — Это — государь! Боже! Если он войдет?!
— Черт! Панталоны новые, а нитки гнилые! Черт бы побрал Энгельгардта!
— Боже, при чем здесь дядюшка?
— Панталоны новые сшил, а на нитках сэкономил, — пояснил Пушкин.
Придерживая панталоны на поясе рукой, Пушкин присел и стал шарить по полу возле окна. Наконец он нашел, что искал, и показал мадам Смит. Это был вырванный с мясом крючок, на котором они держались.
— О нет! Дядюшка не виноват! — обрадовалась мадам Смит. — Вы сами так сильно тянули, — обрадовалась француженка, разглядывая крючок. И вдруг, схватившись за голову, ужаснулась: — Вы же не можете идти в гостиную? Что же теперь делать?
— Я в окно, — прошептал Пушкин. — Одно лишь слово. Вы меня любите? Когда еще?
— Это уже много слов! Боже, я не знаю! — Она посмотрела на его панталоны, там, где он держал руку. — Нужна булавка! Как вы пойдете?
— Пустяки! Скажите когда?
— Все так неожиданно! Я ничего не почувствовала…
— Скажите! Я не переживу долгой разлуки. Давай у тебя. Я знаю, где твоя комната… Могу пробраться хоть ночью…
— Нет! Нет! Я не могу. Только не дома. Егор Антонович…
— А где?
— Не знаю… И не пишите мне больше, письмо могут перехватить… Милый! — На нее вдруг нахлынули чувства, и она бросилась к нему в объятья.
Пушкин тоже обнял ее, отпустив пояс, который придерживал, и панталоны при долгом поцелуе упали на пол. Злополучные часы грохнули об пол.
Последний лицеист покидал гостиную, когда раздался этот характерный стук. Император насторожился и посмотрел вопросительно на Софию, та пожала плечами. Мало ли что роняют слуги. Тогда, приблизившись к ней, император обнял ее.
— Нельзя, ваше величество! — прошептала девушка и показала глазами на соседнюю комнату.
— Там все-таки кто-то есть?
София многозначительно кивнула.
— Вы кого-то прячете от меня? — улыбнулся государь.
— Там лицеист Пушкин пишет в альбом моей приятельнице.
— В альбом? — переспросил глуховатый государь, наклоняясь к Софии.
— Ну да, кажется… В альбом… В такой… В кожаном переплете… — нарочито погромче сказала София. — Она в трауре, — прошептала София. — По мужу.
Когда государь, открыв дверь, вошел в комнату, там у окна, едва прикрытого, стояла насмерть перепуганная мадам Смит и прижимала к груди альбом в кожаном переплете. Тяжелая портьера лежала на полу.
— Ну как, написал? — улыбнулся государь, сделав вид, что ничего не замечает.
Онемевшая мадам Смит в ответ только кивнула.
— А она мила, — сказал он Софии и снова обратился к мадам Смит: — Ну же, очнись, дитя! Горе не вечно. — И вдруг удивился: — А где сам поэт? — Дамы молчали. — Понимаю, — сказал государь, — он опасается встречи со мной после этой истории с княжной Волконской. Пусть не опасается.
Сам поэт тем временем висел на руках, спускаясь с балкона. Панталоны неудержимо спускались раньше его. Он спрыгнул и упал, оказавшись подхваченным своими товарищами.
— Пушкин, вот это страсть! — закричал Яковлев. — Штаны лопнули!
— Тише! — зашипел Пушкин. — Государь услышит!
— Хуже будет, если увидит! — улыбнулся Горчаков. — При дворе не положено появляться без штанов.
— У тебя булавка найдется? — никак не отреагировал на остроту Пушкин.
Он полез в карман и достал часы.
— Черт! — вздохнул он. — Так и знал — разбил!
Он посмотрел на приятелей, которые в свою очередь насмешливо смотрели на него. Он тоже улыбнулся.
— Пошли, что ли? Обед скоро…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
Карамзин с супругой вошли в гостиную вместе. Вид их был строгий. Пушкин, почуяв неладное, поспешно встал им навстречу.
— Милостивый государь, позвольте с вами объясниться, — сказал Карамзин. Он протянул Пушкину лист бумаги, в котором тот сразу же признал свое письмо. — Вы ли писали это письмо?
Пушкин растерянно посмотрел на историка, потом на его жену и сразу отвел взгляд.
— Да… Но…
— Мне очень лестно, — сказала Екатерина Андреевна. — Давненько я не получала подобных писем.
— Мы, несмотря на всю его пошлость, сразу догадались, что сие послание принадлежит вам, молодой человек, — продолжил Карамзин.
— И, вероятно, списано с новейшего письмовника… — предположила Екатерина Андреевна. В голосе ее он слышал улыбку, которая была ему особенно обидна.
— Да нет, отчего же, — возразил он. — Я сам писал, но произошло недоразумение, разносчик доставил его сюда по ошибке. Оно предназначалось другой даме. Простите меня, Екатерина Андреевна, великодушно.
Она рассмеялась.
— Екатерина Андреевна вас, может быть, и простит, — строго возразил Карамзин, — но я требую сатисфакции. — Он сделал паузу, во время которой Пушкин пережил несколько неприятных мгновений. — Вы пойдете со мной в кабинет и выслушаете от меня очередную порцию исторических штудий…
Пушкин облегченно вздохнул: гроза, кажется, миновала. Карамзин, как и его жена, тоже улыбнулся.
Екатерина Андреевна посмотрела на Пушкина лукаво:
— А мне жаль, что письмо писано не ко мне! Николай Михайлович, а ты не забыл, что тебя ждут на обеде во дворце? Так что Пушкин сегодня достанется нам, мы будем им распоряжаться в полной мере. Тем более что он кругом виноват.
— Ничего-ничего, пока я буду одеваться, он успеет прочитать и скажет мне свое мнение.
Пушкин развел руками и жалко улыбнулся. Карамзин поманил его пальцем, и он поплелся за ним.
Екатерина Андреевна улыбнулась ему вслед. И пошла в дом отдать приказания по хозяйству.
Две ее дочери появились на пороге одной из комнат.
— Пушкин? — спросила Соня.
— Пушкин, — сказала Екатерина Андреевна.
Девицы рассмеялись, а мать погрозила им пальцем.
— Maman, он такой забавный и похож на ручную обезьяну.
— Ручные обезьянки, бывает, ведут себя препогано, — сказала Екатерина Андреевна.
Карамзин вертел перед зеркалом Аннинскую ленту. И так, и сяк… Подтягивал концы. Наконец надел ее, как ему показалось, верно. Оборотился к Пушкину, сидевшему на диване.
— И все же Россия имеет сорок миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он, как человек, ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностию будущего исправления ошибок…
— Но если монарх — изверг? Как Иван Грозный? — спросил Пушкин. — Как быть в сем случае?
— Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий: закон должен располагать троном, а Бог — жизнию царей!
— Но если деспот — Нерон, Калигула, Павел, наконец, — который сам себя считает и верой, и мнением, и народом? Что сделает с ним народ и что велит ему ваша «мудрость веков»?
— Что ж, тогда снесем его, как бурю, землетрясение, язву — феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение девяти веков имели только двух тиранов… И второй был не Павел, как думаете вы, молодой человек. Второй был Петр Первый. Заговор возможен… Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов!
— То есть вы хотите сказать вслед за госпожой де Сталь, что правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой…
Карамзин посмотрел на своего молодого, но бойкого собеседника и ответил без тени улыбки:
— Спаситель в таких случаях говорил: ты сказал!
Он снова повернулся к зеркалу, поправил ленту, потом снял ее и перевернул. Так, кажется, она была на месте. Он глянул на Пушкина искоса и не смог удержаться от смеха. Пушкин тоже прыснул, и они оба расхохотались.
— И кстати, запомните, молодой человек: те в России, которые более прочих вопиют супротив самодержавия, носят его в крови и в лимфе! — вдруг очень серьезно добавил он, обращаясь к Пушкину. — Не уподобляйтесь им.
— И чем же вы занимаетесь вечерами, когда остаетесь одни, в кругу семьи? — спросил Пушкин Екатерину Андреевну с дочерьми.
— Читаем Вальтера Скотта, — выскочила вперед матери София.
Екатерина Андреевна улыбнулась поспешности дочери и добавила:
— Супруг любит говорить, что когда мы заживем когда-нибудь домом, то поставит он в саду благодарный памятник Вальтеру Скотту за удовольствие, вкушенное им в чтении его романов. Как жаль, что вы не можете покидать Лицей вечерами…
Пушкин замялся, хотел сказать, видно, о чем-то другом, но отшутился, по обыкновению:
— Я не силен в английской речи. Как, впрочем, не силен и в немецкой… Но постараюсь наверстать. У нас Саша Горчаков лучший англичанин, буду брать уроки.
Он смотрел на Екатерину Андреевну как-то странно, переходя какую-то невидимую грань приличия. Она вдруг поняла, что он смотрит на нее как мужчина, оценивая и восхищаясь.
— И вот что: пойдите-ка погуляйте в саду с дочерьми, я вам их доверяю, Пушкин! — приказала она.
— Что-то меня все сегодня посылают в сад, — вздохнул Пушкин. — А показать вам зверинец? — обратился он к Сонечке.
— Показать, милый Пушкин, показать! — захлопали девочки в ладоши.
Пушкин раздул щеки, выпучил глаза, вспрыгнул на стул, ловко, как обезьяна, со стула перепрыгнул на диван и залепетал что-то по-звериному, схватил моток шерсти из рукоделия Екатерины Андреевны и, подбрасывая его, стал кружить по гостиной. У Сонечки показались слезы на глазах от смеха, и она только отмахивалась от него рукой.
— Отдайте шерсть, — строго сказала Екатерина Андреевна. — Вы ее запутаете.
— А вы поймайте меня, поймайте! — закричал Пушкин.
— Ну вот еще, что это с вами? Отдайте шерсть! — И Екатерина Андреевна двинулась к нему, чтобы самой отобрать. Пушкин подбрасывал клубок с руки на руку, следя за ней.