А деревенская ссылка на самом деле томит. Пушкин упорно вынашивает вариант бегства за границу. Обдумывает нелегальный вариант под видом дворового человека соседа-студента Вульфа. Пробует и легальный вариант: испрашивает позволение выехать за рубеж под предлогом лечения аневризма. Власти в выезде отказывают. Жуковский, обеспокоенный здоровьем друга, готов прислать опытного хирурга в Псков. Пушкин раздосадован (Вяземскому, 13 сентября 1825 года): «Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье».
В другом письме к нему Пушкин сравнивает жизнь в российской глухомани и в краях цивилизованных: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и – – – – – – – – то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство» (27 мая 1826 года). Эмоциональный перехлест этого рассуждения очевиден, и надо различать настроенческие и выверенные высказывания. Таковое заключение находим позднее в полемике поэта с Чаадаевым: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (19 октября 1836 года, подлинник по-французски).
Я привел эти факты потому, что они не посторонние для понимания «Евгения Онегина». Сетуя на «глухое Михайловское», Пушкин делает отсылку: «В 4-ой песне “Онегина” я изобразил свою жизнь…» (Вяземскому, 27 мая 1826 года). Ошибки-преувеличения пестрят в обиходе пушкинистов. Берутся предметы или явления, включающие противоречивые стороны, выбирается реальное, но частное свойство, оценка его распространяется на понимание предмета или явления в целом; естественно, она оказывается однобокой. Пушкинская отсылка к реальности выполнена в минорной (вполне понятной ситуации). Читаем четвертую песню: там тональность совсем иная, мажорная! В подтверждение один (курьезный) случай. Строфа, начинающая описание летнего дня Онегина, в беловой рукописи имела такую концовку:
И одевался – только вряд
Вы носите такой наряд.
В черновике первоначально поэт написал:
И одевался [но уже]
[Не как в местечке Париже]
Эти полторы строки он вычеркнул и заменил. Понимал, что заменит их, а созоровал и написал, просто для себя, для минутной усмешки.
Мы вышли на материал, который метафизику не осилить; потребно диалектическое умение видеть единство и борьбу противоположностей. Проклятое Михайловское и спасительное Михайловское: таков диапазон эмоциональных состояний затворника.
Пушкин явился духовным богатырем, на что делал (не очень уверенно) ставку Вяземский. Силы поэта укрепляло ощущение, что создаются не просто очередные произведения; он в своем творчестве поднимается на новую ступень: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить» (Н. Раевскому, июль 1825 года; подлинник по-французски). Это могло быть осознано и в другом месте; случилось в Михайловском. Десять лет спустя, вольным посетив былую тюрьму, Пушкин начертал чеканные строки, не включенные в окончательный текст стихотворения:
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Вот что было создано в первую пушкинскую михайловскую осень. 2 октября 1824 года закончена в черновике третья глава «Евгения Онегина». На том же листе рукописи (ПД 835, л. 20 об.) поэт набрасывает полторы строки для главы четвертой: «[Я знаю;] {вы ко мне} писали / [Не отпирайтесь] –». 10 октября окончена поэма «Цыганы». В конце октября принимается ответственное решение: Плетневу посылается для печати первая глава «Евгения Онегина»! (А в рабочей тетради уже четыре страницы заполнены набросками исповеди Онегина, после чего вклинивается черновик стихотворной вставки в письмо к Плетневу, сопровождавшее посылку рукописи). Задумана и сразу же пошла в работу трагедия «Борис Годунов». И пишутся стихи, да какие стихи! «Разговор книгопродавца с поэтом», «К морю», «Ненастный день потух», «Подражания Корану». А обстановка напряжена до предела, вызрела ссора с отцом. Пишет жене друга В. Ф. Вяземской: «вследствие этого всё то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях» (конец октября 1824 года, подлинник по-французски). Но в постели-то Пушкин любил сочинять. В этой ситуации сочинял и на коне. Стихи грели душу.
И не только стихи. У нас отмечалось, что наиболее чувствительный удар скептицизма в период кризиса претерпела политическая позиция. Тут наметилось явное оздоровление. Нашел возможность навестить лицейского друга Пущин, и это был не простой визит дружбы. У Пущина было согласие (поручение?) Рылеева принять поэта в члены общества. Об этом очень внятно говорится в его «Записках»121: «Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: “Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать”. Потом, успокоившись, продолжал: “Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, – по многим моим глупостям”. Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть»122.
Пушкин останавливает признание друга в самом начале, показывая, что прозвучавшее сообщение для него не содержит новизны, а поясняет смутные догадки. Он угадывает и намерения друга, причем упреждающе уже дает ответ: он не стоит доверия, т. е. он не будет вступать в общество. В форме отказа есть оттенок обиды. Пущин вступил в одну из ранних декабристских организаций сразу же после Лицея. Пушкин понял, «что я от него что-то скрываю» (с. 90). А Пущину хотелось, чтобы друг «не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень» (с. 92).
Получается, что Пушкину приглашение вступить в общество пришлось не ко времени. Не буду пересказывать известные воспоминания И. Д. Якушкина, как в Каменке Пушкин стал невольной жертвой розыгрыша Александра Раевского; вот тогда поэт с восторгом присоединился бы к обществу. В Михайловском он еще оставался в зоне кризиса. С другой стороны, визит Пущина оказался очень кстати: он поспособствовал выходу поэта из кризиса. И обратим внимание на то, что отказ Пушкина от предложения друга не привел к охлаждению дружбы. Напротив, они обнялись в знак окончания важной темы, выждали, когда схлынет волнение, и продолжили дружеское общение.
Т. Г. Цявловская полагает, что параллельно первой книге стихотворений Пушкин готовил нелегальный сборник политических эпиграмм123: оживление политической активности поэта исследовательница связывает со следствием визита Пущина. Это не просто факт творческой биографии: заживляется самая острая рана на уровне политической позиции, а это заметный знак преодоления кризиса. А наиболее значительным знаком стала элегия «Андрей Шенье».
Павший в бурях французской революции поэт показан человеком твердым, непреклонным. Перед мысленным взором Шенье проходят эпизоды борьбы за свободу. Его не смущает жалкий, даже обратный результат истраченных усилий, он верит в конечное торжество справедливости. Шенье видит искажение мечты о свободе, но предрекает неизбежность ее грядущей победы. Впрочем, скажем определеннее: противостоят не позиции французского и русского поэтов, противостоит позиция Пушкина 1825 года его же позиции 1823 года. Потому Пушкин и пишет о Шенье, что сочувствует ему, и воображаемые мысли героя разделяет сам.
Всякое сравнение хромает, говорит пословица. Наша позиция: чтобы они хромали меньше, полезно видеть не только сходство сравниваемых предметов, но и их различие. Пушкин в «Сеятеле» свои свободолюбивые идеи оценил как «живительное семя», теперь эта метафора выявила свою ограниченность. У семян злаков одноразовая всхожесть, начавшийся процесс нельзя застопорить, тем более повернуть вспять, проросшие не вовремя, в неподходящей среде семена гибнут. У многоразово всхожих семян свободы иная судьба: они могут гибнуть, они могут даже дать уродливый плод – но они способны оставаться живительными и возрождаться многократно.
Подлинная книга становится достоянием многих поколений. Увы, среди них повторяются и «потерянные поколения», но вновь приходят люди, чьи сердца способны распахнуться навстречу призывам поэта. В этом смысле не имеет значения, когда сеять, – можно и «до звезды», потому что настанет срок – и она взойдет, и тогда в ее лучах казавшиеся безжизненными зерна обнаружат свою жизнестойкость. Мертвое возродится в живом, и эта череда бесконечна.
Историческая элегия Пушкина стала самым отчетливым актом преодоления длительного кризиса: именно здесь духовные вериги не просто отодвигались, вытеснялись за счет обретения иных ценностей, но в полном смысле преодолевались, поскольку рушились сомнения на самом болезненном направлении мировоззренческих поисков. Преображающая сила искусства, дающая опору преодолевать все невзгоды, – это та сила, которая помогла Пушкину разорвать путы сомнений.
На этом рубеже у Пушкина не возникло желания вступить в ряды общества. Но отныне и до самого конца его жизни декабристы, несмотря на поражение восстания, останутся для него «друзьями, братьями, товарищами». «Милость к падшим призывал»: эта заслуга замыкает перечень важнейших деяний, которые, по мненью поэта, обеспечат ему память потомков.
3
«А что ж Онегин?» Тут впору подхватить этот вопрос, который возникал и у поэта в четвертой главе. После описания свидания он надолго погрузился в его следствия, в быт Ла