Значение потаенного клада Татьяны огромно. Устроился дорогой уголок души, где она полновластно хозяйничала, на который никто не имел права посягнуть. Там хранилась и ее девичья любовь к Онегину, и няня, и полка книг, и дикий сад, и бедное жилище. Именно этот клад давал Татьяне ту поражавшую всех окружающих внутреннюю силу и стойкость в ее безупречном светском поведении: здесь Татьяна получала целительный отдых души, зарядку энергии для утомительных практических обязанностей.
В жизни Татьяны всегда большое место принадлежало иллюзорному миру. Трудно сказать, как сложилась бы ее жизнь, если бы в деревне Онегин ответил на ее любовь: процесс обнаружения реального, не вписывающегося в идеальное, не исключал бы драматически конфликтных моментов. Но жизнь сложилась иначе. Идеальное и реальное сохранились в мире Татьяны, они только изменили соотношение в пользу реального. И все-таки силу и стойкость Татьяны укреплял ее тайный идеальный мир.
Ответ на вопрос, изменилась ли Татьяна, предпочтительнее дифференцированный. Нет, не изменилась, потому что осталась, как и была, человеком романтического склада. Романтическое мировосприятие сохраняется на всех этапах эволюции героини как доминанта. Татьяна и есть тип романтика, человека романтического сознания, мировосприятия (особый вопрос, что тип романтика дан средствами не романтического, а реалистического воспроизведения). Да, изменилась – и очень. Прежде всего, романтизм совсем ушел из ее практической жизни, оказался запрятанным в тайниках ее души. Впрочем, тайну (для всех) представляло содержание внутренней жизни Татьяны; само наличие скрытой ото всех внутренней жизни было доступно внимательному взору; оно придавало пушкинской героине известную загадочность и безусловное обаяние.
Сбылось ли, хотя бы в основе, девичье предположение: «По сердцу я нашла бы друга…»? «По сердцу» тут не надо понимать максималистски – по любви. Вероятнее это – по приязни.
Татьяна не права, говоря об обреченности: «для бедной Тани / Все были жребии равны». Как-никак, сватали ее и в деревне, а в Москве на нее обратили внимание еще двое, но женихи явно незавидные: какой-то старик в парике и «шут печальной», даже готовивший ей элегию. Нет надобности завышать ее чувства к мужу. Уже первая ее реплика: «Кто? толстый этот генерал?» – исключает любовь. Но о приязни – и немалой – говорить вполне возможно. Князь – человек с реальными заслугами. Татьяна может быть благодарна ему и за любовь, которая с его стороны несомненна. Ее заключительное объявление о верности мужу не формально, оно затрагивает струны души.
4
Онегину дважды пришлось объяснять Татьяне, чему он пожертвовал интересами семейственной любви. Мы уже видели, что на свидании блестящий знаток французского языка был явно не убедителен. Сильнее других был аргумент, что он «не создан для блаженства». Вот только уточнить бы, где и как он получил подобные сведения, насколько убежден в их непоколебимости.
Попробуем уточнить, что означает это состояние, которое проходило и еще пройдет через сознание героя. Оно пересекается с понятием счастье, означая высокую его степень. Думается, что в романе его следует локализовать сферой интимных отношений – в отличие от счастья, сфера которого безгранична, была бы лишь позитивной. Тогда становится ясным, что недоверие к блаженству у Онегина напрямую связано с его предубеждениями относительно семейной жизни.
Вторично Онегин был вынужден объясниться в своем письме. В творческой истории романа этот документ вообще уникален. Его вначале не было в беловой рукописи восьмой главы, готовившейся к изданию, там лишь упоминалось об онегинских письмах. Оно помечено 5 октября 1831 года; это последняя документальная дата творческой работы поэта над романом. Итоговое значение письма очевидно.
Между свиданием и письмом годы прошли, Онегин, несомненно, душою возмужал. Произошло это, разумеется, потому, что автор глубже понял своего приятеля-спутника. Герой повторяет и прежнее: при встрече «искре нежности» не поверил, «постылую свободу» «потерять не захотел». Но понимание ситуации произошло на новом уровне:
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан!
Удивительно, что буквально в последний момент работы над финальной главой у Пушкина «слово найдено». Но посредством его поэт приобщает героя-отшельника к социальным слоям своего времени.
В деревне Онегин не знал, как именуются ценности, которые сделались его духовной опорой и заслонили собой любовь.
Между тем сама формула на правах романтической эмблемы широко бытовала в русской поэзии. В усеченном виде («покой») она активна уже в творчестве поэтов XVIII века, означая состояние, когда человек в ладу сам с собой, когда совесть санкционирует намерения и поступки. «Покой» – утверждаемая ценность в лицейской лирике Пушкина. В полном виде формула впервые возникает у поэта в программной оде «Вольность», в итоговом обращении к владыкам; здесь она имеет акцентированно высокое общественное содержание:
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Рылеев («Пустыня») пишет об уединенной жизни юного поэта:
С ним вместе обитают
Свобода и покой.
Та же формула встречается у Языкова. Например, в девятой из цикла «Песни»:
Бродя по городу гурьбой
Поем и вольность и покой.
Тот же мотив варьируется Языковым в послании Н. Д. Киселеву:
Младый воспитанник науки и забавы
Бродя в ночной тиши, торжественно поет
И вольность, и покой, которыми живет.
А в послании «Е. А. Баратынскому» Языков даже обобщает: «Свобода и покой, хранители поэта…»
Формула переходит и к преемнику Пушкина Лермонтову; но здесь она обозначает не обретенное состояние, а только цель, мечту о нем:
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Да и Пушкин написал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» – когда у него уже не было ни покоя, ни воли.
Онегинское жизненное кредо не лишено эгоистического содержания, однако им не ограничивается. Предполагается главное: духовный поиск, критическая переоценка ценностей, напряженная работа ума. Столь широкий контекст онегинской формулы придает вес духовным поискам героя, уточняет их общественное русло.
Тут для нас может быть интересной такая ситуация. Высший этап духовных поисков Онегина приходится на деревню. Наиболее точное и глубокое осмысление сути обретений, выведение их на уровень мировоззренческой формулы сделано задним числом (что вполне оправдано психологически). Возможно ли для многократно читавших роман использование формулы для понимания «деревенского» Онегина, когда состояние им уже было обретено, но емкая фраза для его определения еще не применялась?
Попробуем ориентироваться на пример автора! Опорой для понимания героя формула сделана поэтом поздно, при подготовке к печати последней, восьмой главы. Вводить ее в уже опубликованный текст поэту было не с руки. Зато в рукописи восьмой (и последней) главы появилось значимое изменение. Вот Онегин на первом визите к Татьяне-княгине.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.
Пока в беловую рукопись еще не было вставлено письмо Онегина (только упоминалось о его письмах), строка читалась иначе: «Сидит небрежна и вольна»139. Несомненно, что поправка внесена под влиянием формулы, включенной в текст письма. Но по ходу повествования Татьяна письма, еще не написанного, не получала! Поэт знает, что получит, и в своем описании использовал важную формулу заблаговременно. Будем видеть в этом прецеденте разрешение поэта применить ценное определение для понимания «деревенского» Онегина.
И есть в письме признание совершенно неожиданное, которое, как ни странно, до сих пор не замечалось. На свидании:
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя…
В письме:
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!
И я лишен того…
Воистину: что имеем – не храним, а потерявши – плачем. В деревне героя настигло, казалось бы, полностью изжитое состояние преждевременной старости души. Рецидив оказался опасным, привел к ошибочному решению. Онегин чересчур доверился холодной памяти рассудка.
Начертанная в письме программа блаженства получилась какая-то двойственная. То, что названо вначале и что несет действительную отраду, доступно только в сфере жизни женатого (по любви) человека. Онегин упустил такое счастье, «лишен того». А вот муки, бледность и угасание ему доступны, однако чрезвычайно сомнительно находить в них блаженство. А если в этом нашел блаженство, таи его про себя!
Не исключено, что эта путаница в эмоциях – прямое следствие противоречивости чувства, которое испытывает герой. С одной стороны, это любовь искренняя, страстная, задающая тон поведению. Она выражена пламенными словами:
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.
Такую любовь невозможно не только прервать, но даже и ослабить. Таких резервов в себе Онегин и предполагать не мог. Это любовь сердца.
С другой стороны, в Онегине осталась целехонькой эгоистическая струнка. Он не смог (не захотел?) подражать героине, которая, не получив отклика на свой призыв, «изнывала тайно». Убедившись в своем чувстве, он в прямом смысле преследует Татьяну:
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо