<Далее – французская фраза: «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах»>. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоенья, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».
Это письмо – итог долгих раздумий; здесь на первый план и выдвинут рациональный аспект. Но поступая «как люди», Пушкин идет непроторенным путем. Выбор невесты ничуть не рационален: поэт встретил юную красавицу – и возобладали эмоции. Влюбленность просто случилась, примем это как факт. На ту пору любовь и женитьба сочетались в бесконечном количестве вариантов. Пушкин любил свою невесту-жену с такой страстью, которая превосходит все его прежние увлечения. Что в ответ дарила его избранница? Не сохранились ответные письма Натальи Николаевны; без них решительную оценку дать затруднительно.
Создавая семью, человек надеется получить счастье. Настоящий семьянин к тому же предполагает обеспечить счастье своей избраннице.
Пушкин за месяц до помолвки написал матери невесты: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад» (5 апреля 1830 года; подлинник по-французски).
На себя поэт берет очень серьезные обязательства: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы».
Это не декларации, а продуманные, взвешенные обязательства. Некоторые («согласен принести в жертву свои вкусы»: в том, что касается не поведения, а творчества) все-таки окажутся выше сил, некоторым помешают слишком серьезные обстоятельства, но обязательства принимаются решительно и всерьез.
Вроде бы поэт готов довольствоваться «спокойным безразличием» сердца избранницы – в стихах планка надежды поднята много выше: «И может быть – на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной» [7, с. 169].
Отдадим должное Наталье Николаевне: ей предъявлены сомнения поэта, она их преодолевает.
Семейная жизнь Пушкина уместилась в шесть лет (1831–1837). Год 1833 С. Л. Абрамович назвала «последним счастливым» для Пушкина «годом»157. Ах, сердце-вещун! Среди счастливого и житейски, и творчески года написано стихотворение (при жизни поэта не публиковалось) щемящее, пронзительное, пророческое. По первой строке оно называется «Не дай мне бог сойти с ума».
И у счастливого человека вырывается такое катастрофическое предчувствие?! Да, который раз муза поэта упреждающим образом проигрывает доопытную ситуацию. Разумеется, стихи не надо понимать слишком буквально. Духовное и физическое здоровье поэта было крепким, и клиническое осуществление пророчества ему не грозило. Но ситуацию, в которой силы человека изнемогают, когда здравый ум не способен найти выход из нелепого положения, сердце-вещун угадывало.
Ум человека способен осознать подобные ситуации. Ум человека бывает бессильным их разрешить.
Складывавшиеся семейные отношения омрачала репутация любителя любовных приключений, которую поэт сам когда-то поддерживал музой своей. Пушкин понимал это и писал матери будущей невесты еще перед помолвкой: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась». Такой хвост – и одним махом – нельзя отрубить. Ничего не поделаешь: жизнь сурова; за полученные удовольствия надобно платить, иногда и непомерную цену.
Со стороны молодой жены свои трудности. Жена Пушкина – незаурядная красавица и (редкая щедрость природы) духовно богатый человек. Ее появление в свете вызывает всеобщий интерес. Мужу это приятно – и беспокойно: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у кого супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc., etc. Знаешь русскую песню –
Не дай бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут.
А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит» (не позже 30 сентября 1832 года).
Но и при том Пушкин изначально и до конца готов способствовать успехам жены. Он убежден, что роковую черту жена не перейдет, «во всё тяжкое» не пустится. Но есть и зона риска, она опасна.
Пушкин (он ли не чуток к слову!) не ищет разнообразия понятий, а оперирует различными формами одного и того же слова – и возникают разные эмоциональные знаки, и плюсы, и минусы. Он разрешает жене кокетничать – но боится, что она искокетничается, разрешает гулять – и просит не загуливаться. Количество переходит в новое качество!
1833 год завершился для Пушкина драмой, если не катастрофой – новогодним царским «подарком», пожалованием в камер-юнкеры. 1 января 1834 года поэт открывает дневник такой записью: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».
Год 1834 выдался протяженным на разлуку с женой. Обычно Пушкин уезжал из дома, тут произошла единственная рокировка: Пушкин оставался в столице, издавая «Историю Пугачева» («Историю Пугачевского бунта») и закладывая болдинское имение, которым на ту пору управлял, а Наталья Николаевна в апреле уехала в Москву, потом навестила мать в Яропольце, лето провела в Полотняном заводе. Пушкин приехал к жене в августе, на сентябрь уехал в Болдино.
Не замедлил произойти инцидент, буквально взбесивший Пушкина. Его письмо жене от 20 и 22 апреля 1834 года, где рассказывалось об отношении поэта к трем царям (и где было признание, что поэт не намеревался участвовать в пасхальных празднествах и поздравлении наследника, репортуясь больным), скопировала московская полиция и представила Николаю I; Пушкин узнал об этом через Жуковского. Это наложило отпечаток на его письма. Еще не зная, по какому каналу его письмо попало к царю, он на всякий случай выговаривает и жене (18 мая): «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, чтó может происходить между нами, никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни»158.
Время идет – негодование не остывает. 3 июня: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство à la letter <буквально>. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя…» Наконец, 30 июня поэт обращается к жене с жалобной просьбой: «Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен». Произвол полиции много крови попортил поэту, добавил горечи разлуке с женой.
Пришлось выговаривать жене сначала за намерение, а потом и за поездку с сестрами в Калугу: «Что тебе смотреть на нее?» «Это тебя сестры баламутят…» (11 июня). Что в итоге? «Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишко, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую, скверную оперу? Что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок…» (3 августа). Тут уж пахнуло даже не московской, а вовсе провинциальной барышней. А Пушкин в том же письме (!) и сердится, но совсем чуть-чуть: «Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура». Но таков фон, а жена всюду хороша: «Что-то Калуга? Вот тут поцарствуешь! Впрочем, женка, я тебя за то не браню. Всё это в порядке вещей; будь молода, потому что ты молода – и царствуй, потому что ты прекрасна» (14 июля).
А жене захотелось помочь сестрам в устроении их жизней, она задумывает везти их в Петербург. Пушкина это намерение огорчает: «Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь – тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало.