<…> Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки…» (11 июня).
Предельно отчетливо обозначает Пушкин свою позицию 14 июля: «эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейственного спокойствия не будет». Пушкин проницателен. Наталья Николаевна его не послушалась. А в том же письме поэт оставляет решение за женой: «Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет». Мало того, он до своего отъезда к жене организовал и переезд в новое жилье.
Какой «печалью» это покровительство обернулось для Пушкина?
Тем же летом поэт не только обдумывал, но и предпринял демарш с выходом в отставку. Царь отставку принял, но с запретом работы в архивах. Поэт прошение об отставке отозвал.
Считается, что отступной поступок Пушкина вызван угрозой отлучения от архивов. Что и говорить, архивы для художника – важный источник вдохновения. Но цензурная история с «Борисом Годуновым», но запрет на печатание «Медного всадника» – не отчетливые ли это знаки для поэта, что его архивные изыскания пройдут впустую? (Когда много лет спустя возник вопрос о напечатании собранных Пушкиным материалов к Истории Петра, царь дал разрешение печатать их только при условии целого ряда сокращений). Пушкину в деревне и без архивов было о чем писать. Чем бы занималась Наталья Николаевна? Поэт намекал: «Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены» (29 мая). Альтернатива – блистание на балах высшей пробы. Так что сообщая жене о том, что отзывает прошение об отставке, поэт замечает: «А ты и рада, не так?» (14 июня). Еще бы ей не радоваться!
А Пушкин добродушно подсмеивается над женским предназначением: «Какие же вы помощницы и работницы? Вы работаете только ножками на балах и помогаете мужьям мотать. И за то спасибо» (около 26 июля).
Пушкин никогда не говорил, что не ушел в отставку ради жены, но он сделал это, потому что обещал сделать ее жизнь достойной ее молодости и красоты. И в этот раз писал ей: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами» (8 июня). Все-таки тут налицо противоречие интересов: поэт мечтает о деревенском уединении, а для жены это нож острый. Пушкин уступил интересам жены.
Как не отметить неуемную жадность читателей (да и исследователей): избалованные обилием и качеством произведений, созданных Пушкиным в Болдине в 1830 и 1833 годах, они удивлены, что в 1834 году, когда поэт, в сознании которого всегда был преизбыток замыслов, приехал в Болдино специально поработать, а по возвращении привез «всего лишь» «Сказку о золотом петушке».
Тут, похоже, в творческом поиске вообще шаг назад. Поэт рассказал сказки о царе Салтане и о мертвой царевне – кончал их присказкой, как у сказителей принято: «Я там был; мед, пиво пил – / И усы лишь обмочил». Пофантазировал поэт в народном духе – на том спасибо. А тут: «Сказка ложь, да в ней намек! / Добрым молодцам урок». Назидательными уроками литературы мы уже в классицизме насытились. Так ведь и Пушкин в стихотворении «Поэт и толпа» такую ситуацию изображает с едкой иронией. Здесь «чернь тупая» даже снисходит до просьбы: «Ты можешь, ближнего любя, / Давать нам смелые уроки, / А мы послушаем тебя». (Послушаем – не значит: услышим тебя да на ус намотаем). Поэт непреклонен: «Подите прочь – какое дело / Поэту мирному до вас!»
Но всякое подозрительное и скептическое отношение к сказке о петушке решительно противоречит пушкинскому отношению к этому произведению. С. А. Фомичев обратил внимание, что беловой автограф сказки завершен пометой: 20 сен<тября>, 1834, 10 ч<асов> 53 м<инуты>, заметив: «Нельзя не почувствовать в точной (вплоть до минуты) фиксации окончания работы – особого авторского удовлетворения сделанным»159. К подобному уточнению Пушкин прибегал чрезвычайно редко.
Понять смысл нового обращения к жанру помогают записи Пушкина михайловских сказок. Среди них есть такая. Возвращающийся с войны царь попал в ситуацию, разрешить которую смог только обещанием подарить то, чего он не знает. Самонадеянный царь решил, что знает всё. А в его отсутствие царица родила сына… Здесь прецедент: оппонент знает свежую новость, играет без промаха, он – провокатор.
Только задним числом, после прочтения, при обдумывании ситуации (и то – не сразу) и в сказке о петушке становится очевидным, что благодетель-звездочет не добряк, а тоже провокатор (он-то, в отличие от обыкновенных смертных, умеет заглядывать в будущее). И чудодейственный петушок устроен с запасом чуткости:
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной –
петушок вмиг прореагирует. А какая «опасность» или «беда» в визите (не во вторжении с войском) Шамаханской царицы? У звездочета оказались свои виды на царицу. Видимо, и у волшебства есть границы возможностей: вот и владение царицей потребовало условия не завоевания, а дарения. Но звездочету не хватило умения определить меру вздорности царя (да и усмотреть свою преждевременную кончину). Дадон обещал исполнить, как свою, первую волю хозяина петушка. Так ведь и исполнил бы, если бы эта воля соответствовала его, царскому, разумению.
Не будем вникать в подробности обрисовки конфликта в «Сказке о золотом петушке». Подчеркнем его универсальность. Любое решение, устремленное в будущее, всякий человек неизбежно принимает по неполным данным; оно опирается на его волю. Но встретятся обстоятельства, способствующие или препятствующие достижению поставленной цели; что выпадет на долю человека в результате – определить невозможно. Пушкин размышлял об этом и как публицист: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном <=звездочет!> и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения».
Решение, устремленное в неясное будущее, всегда принимается по неполным данным. Это ли не откровение? Да еще такое универсальное. Правило, в котором нет исключений. Оно и не воспринимается в таком значении именно в силу своей обиходности. Но не в том ли и состоит мудрость художника, что он в обыкновенном прозревает непривычное?
А в сказке о петушке еще и много личного, но тут сходство с различием – рука об руку: личное запрятано очень глубоко. Сам жанр не претендует на жизнеподобие: «Сказка – ложь…» Идейная основа – и та почерпнута в фольклоре. А принять во внимание личные обстоятельства – видно, что сказка писана едва ли не в первую очередь для себя.
Судя по письмам из Болдина, настроение у поэта спокойное. Жену повидал, а без нее уже опять скучно. Есть деловые заботы, но они не изматывающие.
Сказки часто (не исключая пушкинские) в финале задают пир на весь мир. Тут необычная концовка, но дело еще в том, что сюжет предельно драматичен. Некому пир устраивать: царство, похоже, осталось без наследников! Да и многие ли семьи обошлись без горя: ведь две рати полегли, да как аккуратно. Братья-предводители, допустим, устроили поединок как соперники. Но ратникам из-за чего стараться – а все убиты, ни одного раненого или сбежавшего (не из трусости – из нелепости убивать своих же, среди которых и родные могут повстречаться).
А рассказ ведется бодрым тоном, с отчетливой ироничностью! Кого тут жалеть? Дадона, кому сладко царствовать, лежа на боку? Или звездочета с его непонятными, но как-то просчитанными провокационными замыслами?
А вместе с тем добрым молодцам урок. А им мало усмехнуться над незадачливыми персонажами. А перед каждым свои очень серьезные проблемы, которые во многом приходится решать наугад. И надо быть готовыми встретить неожиданные неприятности.
Для самого себя Пушкин не извлекал урока. Свою проблему он решил раз – и до конца. Он определил, в чем может найти счастье – и получил его. Горести поэта не удивили. Нельзя сказать, что он не чувствовал ударов жизни, но они не могли убить его любовь. Он стал сдержаннее выражать свои чувства, но не перестал их питать. По-видимому, Болдино-34 можно считать рубежом, на котором в семейной жизни Пушкина горести перевесили радости. Это личное тайное признание запечатано в «Сказке о золотом петушке». И надо отказаться от представления о третьей болдинской осени как о творчески бесплодной. «А все об вас думаю», – написал он жене не позднее 25 сентября 1834 года. Многое из этих раздумий сказано прямым словом, кое-что добавлено языком художественным. Художественным языком можно спокойно показать и такие ситуации, которые прямым словом обнажают только в случае разрыва отношений. Емкий художественный текст допускает варианты прочтения, включая даже такие, которые в качестве вариантов реализации исключаются. За «ложью» изображения просвечивает горькая правда жизни, которую нельзя выразить прямым словом. Поэт видит, что его погоня за счастьем заводит в тупик. Исправить ситуацию он не в силах. Он сохраняет спокойствие и мужество. И усмехается над персонажем, которому показалось, что можно легко и просто устроить безмятежную жизнь.
Какую компенсацию получил поэт за свою выдержку? Вопросы могут возникать любые. Но Пушкин решительно отстаивал право на семейственную неприкосновенность, и надо смиренно умолкнуть, когда наши размышления выходят на семейную тайну.
Пушкин давно и устойчиво взял на вооружение стоическую пословицу: не радуйся нашед, не плачь потеряв. В том же ключе он требует определить, способен ли человек противостоять несчастью. Когда такой возможности нет, надобно смириться. Отнюдь не просто было выполнять даже твердо принятые решения; требовалась незаурядная сила воли.