165 С тем, что его не так понимают или вовсе не понимают, Чацкий сталкивается уже в третий раз. Но на сей раз вмешивается господин случай (в художественном произведении, само собой, подстроенный писателем). Чацкий оглядывается на произносимом слове «глядь», после чего обнаруживает неожиданное для него следствие ситуации. Простой бытовой эпизод вдруг обретает двуплановость символа. Чацкий не настолько самовлюблен, чтобы требовать внимания к каждому своему слову (на подобное претендует Фамусов; в своем самомнении он не утруждает себя контролем, достигает ли он такой цели; со стороны видно, что внимают его внушениям не все и далеко не всегда). Главный герой о себе говорит как об одном из нынешних молодых интеллектуалов. В данный момент Чацкий не преувеличивает значения своих слов – они вызваны минутным раздражением. Дело совсем не в том, что он говорит (а в конце он как раз прекращает говорить); дело в том, что он осознает. Его потрясает сама ситуация: да будь высказаны пять-шесть мыслей здравых, а среди них и сокровенная, их постигла бы та же участь непонимания! Вот почему незатейливое бытовое может произвести катастрофическое воздействие. Катастрофа тут прежде всего для сознания самого героя. Но и для зрителя, если он сможет понять глубину этого откровения!
Автор тут ничего не формулирует, подводит изображение к кульминационной точке – и умолкает. Великое молчание…
На важность в «Горе от ума» разнообразного проявления конфликта «слышать – не понимать» многими исследователями обращалось внимание. Но вот же ее кульминация, обращенная к читателю! И полдела – констатация, куда как весомее вывести неизбежное горькое следствие.
Пофантазируем немного ради компрометации бестолковой фантазии – попробуем оборвать монолог героя на неподходящем месте. Чацкий ополчается против заимствованного покроя одежды – и вдруг да спохватится, что сам облачен в осмеиваемый фрак (такое противоречие иронически обращал против героя Добролюбов). Чацкий хулит «наш Север» за измену «старине святой» – и не осекается ли, припомнив свое того же дня заявление: «Что старее, то хуже»? Или обратим внимание на то, о чем критик пишет: «И не только драматически, но и комически выглядит герой, когда, обернувшись после горячего монолога о французике из Бордо, обнаруживает, что не слушал его никто…»166. В таком случае действительно смешным становился бы сам герой!
Но он оглядывается не раньше и не позже, как на словах о пяти-шести мыслях здравых. Эти мысли мудростью писателя не расшифровываются! Атрибуция их одна: мысли должны быть здравыми. Им не противопоказано быть грандиозными.
Велик Грибоедов. Щедр Грибоедов. Мудр Грибоедов. Он перед героем нормальным, ну, чуточку повыше других, обозначил ситуацию на уровне последних откровений. А подарок – не в радость. Даже к несчастью. Ситуация напрямую отсылает к остерегающему названию.
Чацкий ложной скромностью не страдает. Он не усомнится (и в том не ошибется), что и в его голове пять-шесть здравых мыслей уж точно найдется. Только вне зависимости от их содержания окружающим они не будут интересны. В этом суть откровения! Глубину потрясения от такого открытия трудно измерить. Тут молчание равноценно оглушающему грохоту.
А можно ли угадать, что открылось сознанию героя?
Только не слишком ли претенциозен такой вопрос? Вносить в понимание произведений какие-то добавления, опущенные авторами? Очередной парадокс: именно это откровенное своеволие не противоречит, а соответствует воле художника: Грибоедов ждал, да не дождался его от своих современников. Впрочем, современники подсказки автора не знали. А представим себе: читатели открывают изданную автором книгу и читают в предисловии: «В превосходном стихотворении многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, – но его поняли, всё уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной – дар, искусство; с другой – восприимчивость, внимание».
Кульминация «Горя от ума» универсальна, всеохватна в своем размахе. Независимо от масштабности размышлений результат один: оглянешься – не факт, что твои здравые мысли разделят окружающие, которые утешаются мыслями своими.
Абстракция (включенная самим писателем!) разрушает сковывающие рамки времени, которое по таинственной очередности умеет актуализировать то одно, то другое. Добавлю и я свою лепту в мысль Гончарова, что «Горю от ума» не угрожает старение: именно потому, что комедия, в других местах отдав дань конкретике, здесь не расшифровывает содержание пяти-шести здравых мыслей (или даже одной, но решающей мысли); стало быть, оно оставляет местечко для тех треволнений, которые в сей час подбросит быстротекущее время, которое не торопится разрешать старые конфликты, заботливо подновляя их, зато щедро изобретает конфликты новые. Исторически конкретное «Горе от ума» распахнуто в беспредельные исторические дали.
«Горе от ума» демократично. Оно исходит из того, что человеку желательно не просто жить, но и обдумывать свое житье. В какой нормальной голове пять-шесть дельных мыслей не заведется? И пусть повод для возникновения их будет совсем иной!
Есть такое понятие – общечеловеческие ценности. Но если разобраться, это размытая идеальная обобщенность. Нет таких ценностей. Ни одной. Каждая из предлагаемых в таком значении может быть оспорена, практикой отринута инакомыслящими. А еще натолкнемся на историческую изменяемость утверждающихся ценностей.
С грустью хочется привести цепочку недоуменных вопросов из статьи О. М. Сомова, одного из первых (и умных) критиков «Горя от ума»: «Неужели у нас, в литературном быту, никогда не будет общего, единодушного и единогласного признания хорошего за хорошее и дурного за дурное? Неужели одна половина литераторов всегда будет расценивать без пощады хорошее за то только, что другая, противная ей половина, нашла его хорошим? <…> Когда ж составится общее мнение, которое очищает вкус народа и способствует просвещению века?»167. Да, предлагаемого (независимо от того, как к нему относиться) не будет никогда. Даже если «хорошисты» качеством своих аргументов сумеют переманить на свою сторону более половины читателей (на том спасибо!), все равно они не смогут убедить всех. (Современный исследователь сетует: «Как нет общепонятного Грибоедова, так нет и общедоступного Чацкого. Нет и не было никогда»168. Добавлю: и не будет впредь – на вкус, на цвет товарищей нет).
Мы живем в разобщенном мире. Нас разделяют государственные, национальные, классовые, религиозные, психологические, гендерные, возрастные, эстетические, потребительские, временами даже настроенческие различия, уровни образования, культуры, коммуникабельности. Вместе с тем человек – существо общественное, он не может жить один, ему невыносимо одиночество. Эта тяга порождает родственные, дружеские, националистические, патриотические устремления.
Мечтать о максимально широком единении не зазорно.
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете!
На пути к всеобщему согласию препятствий не счесть.
В длинной цепочке антонимов встретится звено и такого противостояния: коллективизм – индивидуализм. Наверное, любая крайность нехороша. Только бесполезно высчитывать оптимальный процент соотношения этих крайностей. Это уж как получится. А практика дает полный набор сочетаний, не исключая крайности, зато исключая торжество оптимального сочетания.
А еще тут как тут соперничающая парочка – добро и зло, и каждое ни за что не захочет сдаваться, но и никогда не одержит полной победы. А история подбрасывает случай, как бездарный честолюбец, чтобы хоть чем-нибудь прославиться, уничтожил храм – чудо света и не подумал скрываться, отрицать свою вину, напротив, любую кару принять был готов, лишь бы запомнилось его имя. Одним чудом света меньше, а позорное имя помнится. Я не буду его вписывать, только что толку: я бессилен вырубить его из своей памяти – и что говорить о памяти человечества…
Было бы чуточку проще ориентироваться, если бы крайности всегда откровенно выступали под своими знаменами. Но зло умеет мимикрировать и прикрываться маской добра. А добро запросто попадает в ситуацию, которая вынуждает его возглашать: «Добро должно быть с кулаками!» – но остается ли оно в таком случае добром?
Понятно, что над этими отвлеченными размышлениями, спровоцированными именно современными ситуациями, неизбежно зависает вопрос: при чем здесь «Горе от ума»? В пьесе таких мыслей точно нет и не могло быть. Но есть в комедии ситуация, которую раньше не видели и ее не слышали. Просто – потрясения нашего времени буквально криком кричат о том, что только слегка обозначено Грибоедовым. Говорят, что исторический прецедент помогает понять современное. Но, быть может, верно и обратное: современный опыт позволяет увидеть что-то еще неотчетливое, но тем не менее реально заложенное в явлениях истории.
Кульминация грибоедовского творения – именно финал третьего действия, шоковое потрясение героя. Раньше он говорил в пустоту, не замечая этого – а теперь внезапно обнаружил, что его (да и чьи бы то ни было!) здравые мысли никому не нужны. Это же откровение на уровне последних истин. В этом направлении дальше идти некуда. Прочерпано до дна. Масштабность кульминации «Горя от ума» еще не оценена по достоинству.
Своим разумением я изложил некоторые мысли, разбуженные «Горем от ума», но продиктованные современностью. Надеюсь, они не произвольны, а прямым образом перекликаются с мыслями художника. Есть возможность подтвердить, что оценка ситуации, аналогичной той, что в комедии, проходила через сознание писателя как личный выбор. На глазах (и в усадьбе) Бегичева завершался первоначальный (точнее сказать – самый ранний,