219.
Булгарин приводит мнение своего сподвижника: «Н. И. Греч, услышав отрывки из этой трагедии и ценя талант Грибоедова, сказал в его отсутствии: “Грибоедов только пробовал перо на комедии “Горе от ума”. Он займет такую степень в литературе, до которой еще никто не приближался у нас: у него, сверх ума и гения творческого, есть – душа, а без этого нет поэзии!”» (с. 36).
Право, жаль, что Грибоедов таких слов не слышал.
Добавим в серию парадоксов: Пиксанов считает, что после «Горя от ума» Грибоедов не создал «ничего сколько-нибудь ценного» – Греч в сопоставлении «Горя от ума» с «Грузинской ночью» в комедии (при всех ее достоинствах!) видит только пробу могучего пера.
Гиперболы хороши для ясного оформления мысли. Они работают и на выразительность высказывания. Но истины ради они требуют уточнений.
Шаг писателя вперед носит не эволюционный, а революционный характер. Это означает, что новые обретения не добавляются, расширяя прежние, а с неизбежными потерями вытесняют, заменяя, какую-то часть прежних достижений. Пиксанов увидел потери и не стал оценивать, ради чего на них пошел писатель. Греч увлекся прорывом вперед, но истолковал новаторство односторонне и невпопад. «Душевность» – не редкость, а коренное свойство настоящей литературы.
Перемены жанра с комедии на трагедию никто не ожидал: «Горе от ума» создало автору понятную репутацию. Грибоедов чувствовал давление читательских ожиданий, оно его раздражало. Очень скоро произошла трагедия 14 декабря. Кому другому, но уж никак не Грибоедову было развлекаться комическими сюжетами.
Да, «Горем от ума» Грибоедов обозначил свой масштаб как писателя. Памятуя о таком уровне, Н. К. Пиксанов пишет о новых планах Грибоедова: «Подлинно великих созданий он ждал от себя в будущем. Нельзя не признать, что это – программа гения, и положение вещей поддерживало тогда эти ожидания не только в самом Грибоедове, но и в обществе. <…> В сердцах читателей оно родило самые смелые надежды: поглотив комедию, общество ждало второго “Горя от ума”. И как бы ни был Грибоедов горд и независим, он не мог не чувствовать этого давления всеобщих ожиданий» (с. 321). А итог печален: «Программа гения не была осуществлена на практике, и контраст великих ожиданий с действительностью и составляет суть писательской драмы Грибоедова» (с. 322). Пиксанов выносит в буквальном смысле приговор: «А. С. Грибоедов был литературный однодум, homo unius libri» (с. 312). В буквальном переводе латинская фраза означает: человек единственной книги. В конкретной ситуации было бы точнее – автор уникальной книги. Выходит, так на роду было написано? Только вместо ответа возникает новый вопрос: откуда берется предопределение?
Пиксанов допустил несколько ошибок. На плечи Грибоедова исследователь возлагает такую задачу, которой не было в сознании писателя: прокладывать русской литературе путь именно к реализму. А Грибоедова захватила острейшая мировоззренческая проблема: человек живет в разобщенном мире. Если «Горе от ума» и прокладывало путь реалистической литературе, это происходило непроизвольно. Проблема метода и художественных направлений, типология героев Грибоедова не интересовали. Получилось то, что получилось; комедией художник угодил в реализм (когда и понятие такое еще не сформировалось), а типом героя – в декабриста (такого обозначения тоже еще не было). А потом, выходит, с этой дороги свернул! Пиксанов удивлен, что в новых замыслах фигурируют злые духи Грузии, тени усопших и даже хор бесплотных. Делается вывод: «…Новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности. Грибоедов хватается то за тот, то за другой сюжет, – и ни одного не осуществляет… Все лучшие мечты, все смелые стремленья своего творчества Грибоедов вложил в “Горе от ума” и потом не создал ничего сколько-нибудь ценного, не говорю уже равноценного славной комедии»220. Но тут прямая фактическая ошибка: трагедия-то была закончена! И если писателя устроила «архаическая мистериальность» – это предмет изучения, а не эмоций.
Пиксанов рассматривает (по щедрому счету) шестилетие, прожитое Грибоедовым после окончания «Горя от ума», как целостный период. Фактически он очень пестрый. Суровый приговор исследователя был бы справедлив, если б после «Горя от ума» все шесть лет были полностью потрачены на литературные поиски – без веской отдачи. Но грибоедовские шесть лет вместили попытку напечатать «Горе от ума», а дальше действительный духовный кризис (но уместившийся в полгода), потом 14 декабря и полгода грибоедовской гауптвахты (она далеко не Дом творчества). Позже на волне военных успехов дипломатическими стараниями Грибоедова был заключен выгодный для России Туркманчайский мир с Персией. А творчество и в таких условиях не оставлено.
Качество «Горя от ума» Грибоедов проверил путем чтения в разных обществах. Отрывки из «Грузинской ночи» автор читал (наизусть!) на званых обедах в 1828 году. Таких чтений было несколько. На одном из них присутствовал Пушкин. Так ведь они три месяца триумфального пребывания Грибоедова в столице снимали номера в Демутовом трактире: не может быть, чтобы не общались. К сожалению, Пушкин не упоминает о «Грузинской ночи» и очень скупо пишет о встречах в 1828 году в «Путешествии в Арзрум» – не из опасения ли навредить репутации автора, чья комедия еще не была опубликована и не увидела сцену? Концовка очерка о Грибоедове в «Путешествии…» кажется бессердечной: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна». Но тут говорит приверженность Пушкина к стоической этике: «Не радуйся нашед, не плачь потеряв». (Пушкин стоически встретил и свою смерть. Никаких сетований на то, что чего-то не успел. А что успел сделать – был уверен: это прах переживет).
Сначала скажем о том, что идет не в пользу произведения, которое оказалось итоговым. Как и «Горе от ума», «Грузинская ночь» сочетает говорную структуру и интригу. Как раз в силу безрезультатности моленья доброму началу персонажам и приходится прибегнуть к изощренной интриге, да еще с участием специализирующихся на таких действиях существ. В построении пьесы говорному составляющему принадлежит приоритетное место. Поскольку нам доступны только небольшие фрагменты произведения, такое утверждение не может выйти за рамки предположения, и все-таки его уместно сделать, поскольку даже по фрагменту можно чувствовать весомость прямо выраженного идейного начала.
В «Грузинской ночи» выдвижение в основу говорного начала не обошлось без потерь. В «Горе от ума» Грибоедов проявил себя мастером портретного изображения, как индивидуального, так и группового. В «ночной» драме в центре поставлены два героя, и оба лишены человеческой индивидуальности; это символы, властелин и рабыня (заметим: по-прежнему герои-антиподы).
Это до осязательности ощутимо в языке пьес. «После блестящих достижений “грибоедовского” стиха в “Горе от ума” разобранные произведения в своем языке падают до уровня рядовых ложно-классических пьес XVIII века»221. Парадокс: этот внешне убедительный вывод некорректен, хотя тяжеловесность языка поздних набросков продемонстрирована наглядно. Почему же сравнение некорректно? В «Горе от ума» сделан упор на выразительный, привычный слуху бытовой разговорный язык, тогда как в «Грузинской ночи» разговорный язык жанру неприличен. Речевая индивидуализация персонажей оказалась вне интересов писателя: речь и князя, и кормилицы книжная. В основе своей выдерживается присущий трагедии язык литературный.
Но если в нейтральный разряд выведены речевые характеристики, то в равной степени возрастает роль содержания. А здесь можно видеть элементы, не уступающие уровнем «Горю от ума», а иногда превосходящие этот уровень.
Пиксанов посчитал, что «новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности». Не соглашаюсь с таким утверждением. Исхожу из того, что главная задача искусства – познание жизни (в своей, особенной – и меняющейся во времени форме). Пиксанов отдает дань «реализмоцентристской» концепции. Но познание осуществляется всеми формами искусства, если это настоящее искусство. Конечно, для исследователя в ХХ (теперь уже в XXI) веке больше оснований воспринимать мистериальную форму архаической. Но Грибоедов наследует рационалистическому XVIII веку, для него и это, и более раннее искусство вполне живое. У нас уже отмечалось, что и новаторство Грибоедова в комедии специфическое: писатель наряду с прорывами в неизведанное умеет обновлять архаику. Чего он достиг в «ночной» трагедии?
Пиксанов искал, но не нашел философской закваски в «Горе от ума», он не увидел ничего интересного в поздних поисках Грибоедова. Между тем, если брать именно философский аспект, «Грузинская ночь» превосходит остротой «Горе от ума». Мы видели, что заключительный монолог Чацкого строится по широкой программе: здесь изливается желчь и досада «на дочь и на отца, / И на любовника-глупца, / И на весь мир…» Но картина «всего мира» заслоняется свеженькими лицами гостей Фамусова («старух зловещих, стариков…» и проч.). В «Грузинской ночи» частный конфликт князя и кормилицы проецируется на картину мироздания.
Картина эта такова, что в русской литературе она становится предшественницей лермонтовского «Демона». И это не уход автора от реалий жизни в мифопоэтику легендарной истории, а художественный отклик писателя на события 14 декабря.
Бесчеловечие власти: такова тема предельно жестокой по сюжету «Грузинской ночи».
Как разрешить конфликт между князем и кормилицей? Конфликт принимает форму человеческих отношений, но основан на социальном неравенстве: как таковое преодолеть? Эмоционального разрешения достигнуть нетрудно, только какова ему цена? И слабый поднимается против сильного, ведомо кормилице: