И кочет, если взять его птенца,
Кричит, крылами бьет с свирепостью борца,
Он похитителя зовет на бой неравный…
Но что князю до этих увещеваний? Он действовал по беззаконному «закону»: «Он продан мной, и я был волен в том – / Он был мой крепостной…» А что может сделать старая бесправная женщина? Она и делает то, что может: проклинает жестокого господина. Только сотрясения воздуха маловато, это душу не согревает!
Как бы тут хотелось опереться на помощь доброй силы! Мир создан Богом, но после Творец почему-то не вмешивается в происходящее. К нему взывают по-прежнему; а вот кормилица обращает мольбу уже в форме вопроса, с упреком: «Где гром твой, власть твоя, о боже вседержавный!»
Пред ликом смерти равны праведники и грешники; Али являются в мир
Из тех пустыней многогробных,
Где служат пиршеством червей
Останки праведных и злобных.
Кормилица задается вопросом: «Равны страдания в сей жизни или в той?» О блаженстве в раю упоминаний нет, похоже на то, что на него и надежды нет.
Многие, ищущие справедливости, охотнее обращались бы к силам добрым, но увы! Сетует кормилица на то, что нигде не находит помощи, на зов ее даже Али, злые духи Грузии, являются отнюдь не тотчас:
Но нет их! Нет! И что мне в чудесах
И в заклинаниях напрасных!
Нет друга на земле и в небесах,
Ни в Боге помощи, ни в аде для несчастных!
Не встречая помощи у сил добра, люди обращаются за поддержкой к более сговорчивым силам зла. В черновых вариантах об этом говорилось прямым текстом:
Так от людей надежды боле нет,
И вседержителем отвергнуто моленье!
Услышьте вы отчаянья привет
И мрака порожденье!
Несмотря на краткость сохранившихся фрагментов «Грузинской ночи» они дают внятный ответ на вопрос, отчего человек прибегает к помощи злых сил.
Отзывчивее – небескорыстно – оказываются злые духи. Они и клиентов находят соответствующих.
Куда мы, Али? В эту ночь
Бежит от глаз успокоенье.
О д н а и з н и х
Спешу родильнице помочь,
Чтоб задушить греха рожденье.
Д р у г и е
А мы в загорские края,
Где пир пируют кровопийцы.
П о с л е д н я я
Там замок есть… Там сяду я
На смертный одр отцеубийцы.
Да ведь и кормилица желанием мести ослеплена, правое стремление воссоединиться с сыном приводит ее к неуемной (наказанной) злости.
Возникает новая острейшая проблема: допустимо ли в борьбе за справедливость опираться на силы зла? Которые действуют не из доброты, а прихватывают свой интерес, поощряя и умножая зло?
В «Горе от ума» Грибоедов не стал прямо высказывать свою заветную мысль, но подвел изображение к черте, за которой неминуемо вызревал горестный итог: мы живем в разобщенном мире; не будешь высказывать заповедные мысли, а и выскажешь – велика ли разница: многие ли тебя услышат, а вероятнее, бόльшим числом даже слушать не захотят. В «Грузинской ночи» прямо показано: человек не просто удручающе одинок, он живет во враждебном по отношению к нему мире. И что ему делать? Терпеть? Но всему бывает предел. Бунт отчаяния бессмыслен, но и неизбежен.
Ты мог не думать об этом. Прочтешь – будешь знать. Не все будут руководствоваться этим знанием, многие отринут его; выбор личный. Уже та польза, что выбор теперь будет не стихийным, а сознательным. Тут разница между «Горем от ума» и «Грузинской ночью». В комедии с трагическим героем финал оставлен открытым, а откровение героя – напрашивающимся, но подразумеваемым. Его и трудно было увидеть; современные события дали подсветку. В «Грузинской ночи», трагической сценической поэме, конфликт прочерчивается прямым словом. Вывод получался настолько терпким, что решение, пускать ли его в свет, было отложено. Окончательное решение автору принимать не довелось.
Пиксанов заканчивает статью о литературном «однодумстве» Грибоедова рассуждением ошибочным: «Беспечные, поздние наследники, мы принимаем гениальное произведение Грибоедова, не вдумываясь, какою ценою оно создано. Но нам следует помнить, что “Горе от ума” стоило поэту огромных усилий и оставило его творческое сознание опустошенным. Бессилие написать второе “Горе от ума” доводило Грибоедова до мысли о самоубийстве и создало писательскую драму, сокрытую от современников, но раскрываемую теперь исследованием» (с. 325). Грибоедов не страдал опустошенностью творческого сознания («у меня с избытком найдется что сказать»!). Грибоедов считал поэзию делом своей жизни, но он не был профессиональным писателем. К нему совершенно неприменимо такое обыкновение: писатель пописывает, читатель почитывает. Исключая пробу пера, когда он работал для театра, Грибоедов был философом, который посредством форм искусства искал истину, выстраданную прежде всего для самого себя. До 14 декабря совесть не позволяла ему писать то, что объективно предстало бы полемикой с людьми, перед благородством которых он преклонился, но действия которых разделить не мог.
Но на исходе был год, как обагрилась кровью восставших Сенатская площадь, – и потекла работа над новым творением. Второе «Горе от ума» в жанре комедии Грибоедов написать был не способен: не до веселья. Первое и единственное «Горе…» (на выходе) – свободное произведение, где фундаментальная идея благополучно прижилась на обломках водевильных штампов. Только ведь и тогда у автора получилась комедия – с трагическим героем. Что поделать, если продолжение поиска привело писателя к истинам еще более мучительным. Судьба поэта-пророка трагична по определению.
Нет, не выгорел дотла художник в работе над единственным, казалось, своим произведением, «Горем от ума». Завершенная комедия не опустошила его душу. Другое дело, что за комической ситуацией «Горя» первые читатели не разглядели ситуацию трагическую, а позже даже проницательные исследователи не оценили масштабность трагического начала. А комедийный жанр для Грибоедова быстро исчерпал свои возможности. О каком комизме говорить, если думы писателя захватили коренные проблемы мироустройства! Снова «грандиозные», «великолепные» замыслы, которым ничуть не просто обрести внятную «земную» форму.
А тут можно сказать и о художественном новаторстве Грибоедова. Если в работе над «Горем от ума» форма первоначального замысла (форма сценической поэмы) вытеснялась формой произведения для сцены, то в «Грузинской ночи» поэт возвращает организации действия форму сценической поэмы.
Что делать театру с такой ремаркой: Али плавают в тумане у подножия гор? Конечно, театр может показать какое-то качание этих необычных персонажей, но это и будет восприниматься цирковым акробатическим трюком. Технические возможности сцены ограничены. Воображение читателя эффективнее. Более того, ему легче оставаться в зоне настроения воссоздаваемой художником ситуации, не отвлекаясь на оценку трюков.
Грибоедов исходит из того, что любое художественное изображение условно. Он видит преимущество описательного называния предмета в сценической поэме перед непременным явлением предмета в драматическом действии. Автор всего лишь фиксирует: Али плавают. Читатель сам представит это, как умеет. А кто из нынешних читателей не видывал кадры, где космонавт плавает в состоянии невесомости…
«Грузинская ночь» получила жанровое обозначение «трагедия», вероятно, в силу кровавого разрешения конфликта. Но по форме это сценическая поэма, произведение для чтения, не для сцены. Конфликт «Горя от ума» бытовой по внешности, потому он и поместился в усадебном доме, хотя одной сценической площадки уже оказалось мало. Конфликт «Грузинской ночи» включает домашние сцены, но нуждается и в беспредельном пространстве. Театру за этим калейдоскопом сцен не угнаться.
Слишком малым объемом текста мы располагаем, поэтому вряд ли возможно жанровое уточнение: «Грузинская ночь» трагедия или драма? Есть возможность воспринимать конфликт этой пьесы драматическим. Отличие трагедии от драмы состоит в наличии катарсиса, очищения через сострадание. В драме сложившиеся обстоятельства непреодолимы для героя и сохраняют прочность и после его поражения. Нет сочувствия кормилице и на первом этапе ее мести князю, потому что нянька становится предательницей по отношению к своей воспитаннице. А оплошным убийством сына она прямо наказана за свою злобность. Есть ли тут основание для катарсиса?
Так печально? Значит, чувствуя укорененность зла, смириться с этим и терпеть? Бунт бессмыслен, но тогда бессмысленна и жизнь, и если уж все равно гибнуть, то не лучше ли все-таки – за правое дело? «Безумство храбрых – вот мудрость жизни!»
«Оптимистическая трагедия» – демонстративно поставил в заголовке Вс. Вишневский. По моим представлениям, это равнозначно «маслу масляному». Пессимистические произведения встречаются, но это не трагедии, а драмы. Оптимизм трагедии входит в существо жанра.
И что, «Царь Эдип» – не трагедия? Но там что отрадного, освежающего? Обаятельному, одаренному, нравственно чистому отроку напророчили таких несообразностей в родном дому, что он в ужасе бежал прочь. Только чем старательнее пытался он избегнуть осуществления предсказаний, тем успешнее приблизил роковой итог. Что тут оптимистичного? В уроке гордому человеку: не заносись, не всемогущи твои способности, умей оценить силу обстоятельств. Мудрецы античности не боялись горьких истин: была бы истина!
Если возможно извлечение позитивных уроков из «Грузинской ночи», то правомерно восприятие ее трагедией. Один напрашивается: в борьбе за справедливость не бери в помощники силы зла. На этом приходится остановиться. Мы не располагаем концовкой, не видим, что происходит с героиней…
Получается, что мысль Грибоедова уходит в такие сферы, где замирает действие (тем самым иссякает сюжет), а главным становится обдумывание того, что мы прочитали. Но так построено и «Горе от ума». Там действие опущено в быт. Ничего экстравагантного не происходит. Встретились – наскоро пообщались – разошлись. И надо разбираться, что за срез жизни мы увидели. Ситуация оказывается универсальной, а универсальное решение проблемы исключено. В «Грузинской ночи» острота ситуации подталкивает к действию, только результат оказывается совсем не таким, каким был ожидаемый. И возникает колоссальной важности проблема: что может сделать человек, когда попадает в обстоятельства, преодолеть которые у него нет возможности? Когда терпеть невмоготу, но и действовать безнадежно?