лаве безмятежной / Утешилась…» (Феодору можно было царские чертоги обратить в молитвенную келью: царские заботы при нем лежали на Годунове).
Можно ли доверять летописи Пимена? При видимой объективности она тенденциозна. Засвидетельствовано трепетание убиенного. И это далеко не единственный случай, когда должное выдается за действительное.
Сошлюсь и на иные источники. Пушкин собирал материалы для «Истории Петра». Многим – и до последних дней – занимался уникальный государь, а важного царского долга, самому на себя возложенного, не исполнил: указ о праве наследства издал, а им не воспользовался. С трудным вопросом престолонаследия он дотянул до последнего. «Тогда-то Петр потребовал бумаги и перо и начертал несколько слов неявственных, из коих разобрать было можно только сии: “отдайте всё”… перо выпало из рук его. Он велел призвать к себе цесаревну Анну, дабы ей продиктовать. Она вошла, но он уже не мог ничего говорить».
Дальше верховодили священники. «Петр оживился… произнес засохлым языком и невнятным голосом: “Сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня”». Пушкин щепетилен, помечая источник: он добавляет в скобках – «сказано в рукописи свидетеля»; так ли было или за действительное выдается желаемое – проверить нельзя. Маркировка сообщения существенна. Петр якобы произносил слова молитвы «с умилением, лице к веселию елико мог устроевая, говорил, по сем замолк…» Если было действительно так, как описано свидетелем, – Петр скончался как подобает христианину. Но он не просто человек, а еще и государь. И можно заключить, что священники несколько укоротили земную жизнь самодержца; а ему бы, хоть и «засохлым языком», надлежало изречь последнюю царскую волю… До начала следующего столетия протянулась нескончаемая борьба уж не за продолжение петровского дела, а просто за русский престол; дольше других на нем (незаконно, но «ко славе» русской) восседала властная иноземная принцесса.
Кривотолков не избежала и посмертная судьба Пушкина. Последние слова Пушкина достовернее всех передает В. И. Даль: они ему и были адресованы. «Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: “Кончена жизнь”. Я не дослышал и спросил тихо: “Что кончено?” – “Жизнь кончена”, отвечал он внятно и положительно. “Тяжело дышать, давит”, были последние слова его»223.
Но вот как излагает этот эпизод митрополит Анастасий (Грибановский). Здесь к пересказу воспоминаний В. И. Даля есть прибавление: «И осенив себя крестным знамением, произнес: Господи Иисусе Христе»224. Следует отсылка: Прот. И. Чернавин. Пушкин как православный христианин. Прага, 1936, с. 22. Т. е. раз уж напечатано, то и правда, можно тиражировать. Но добавленного не было. Пушкин, если бы и захотел перекреститься, в этот момент уже не имел сил поднять руку. Слова, столь любезные священникам, он, возможно, еще способен был произнести, но он их не произносил.
А в своем изображении события трагедии Пушкин опирается на особенного «свидетеля»: ему, художнику, доступны тайные мысли его героя. Понятно, они почерпнуты не из документов. Но тут случай, когда нельзя было ограничиваться осторожным «может быть», но выбирать из четких «да» или «нет». Пушкин выбрал официальную версию. Это не умаляет аналитичности его подхода, поскольку не упрощает, а усложняет решение конфликта.
«Борис Годунов», трагедия, может быть прочитана и как трагедия заглавного героя. Его намерения были грандиозными – стать царем на Руси. Это не бред властолюбца. Он о государстве думал. У него был опыт умозрительный, при дворе Грозного, и даже практический, при дворе слабого Феодора. Но подрастающий законный наследник престола делал это намерение нереальным…
Тут возникает новая и очень серьезная проблема: возможна ли компенсация нарушению закона? «Да правлю я во славе свой народ…» – возглашает Борис в своей тронной речи. А вот как подводятся предварительные итоги еще мирного царствования: «Достиг я высшей власти; / Шестой уж год я царствую спокойно. / Но счастья нет моей душе». Выясняется: Борис поразительно одинок! Его поддерживает патриарх, но Пушкин не показывает, каков он в делах церковных, а в делах мирских, признается сам персонаж (мы замечали это), он «не мудрый судия». У царя нет ревности к сыну, который должен сменить его на троне; напротив, царь грешный готов передать власть царю непорочному; но мал еще царевич. Конечно, есть в окружении царя верные сподвижники. (Когда узнают, что Афанасию Пушкину был гонец из Кракова, царь распоряжается: «Гонца схватить»; но его воля уже угадана: «Уж послано в догоню»). Но дело не в отдельных лицах: у Бориса нет общественной опоры, ни в ревнивой боярской верхушке, ни в корыстных выдвиженцах типа Басманова.
А как с безликими и безымянными подданными?
Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать…
<…>
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы –
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь их домы истребил,
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
<…>
Кто ни умрет, я всех убийца тайный…
Так – в мирные времена. Почему же народ такой неблагодарный? Потому что в угоду мелкопоместному дворянству отменен Юрьев день. Когда ярмо рабства затянуто без послаблений, подачки не радуют, а раздражают. И злые слухи воспринимаются правдивыми.
Вторгается самозванец. Теперь все силы направляются на то, чтобы удержаться во власти. Упор, за неэффективностью иных попыток, на репрессивные меры. До поры сил хватает, только они не беспредельны…
На вопрос самозванца «Что? ждут меня?» отвечает Рожнов, пленник, московский дворянин.
Бог знает; о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И голову – такая право притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся – глядь – лазутчик уж и вьется.
А государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж молчать.
Этот рассказ вызывает саркастическую реплику самозванца: «Завидна жизнь Борисовых людей!».
Не находя опоры в подданных, Годунов ищет ее в самом себе: «Ах! чувствую: ничто не может нас / Среди мирских печалей успокоить; / Ничто, ничто… едина разве совесть…» Но этой-то главной, как оказалось, внутренней опоры Борис и лишен! Он удивляется, что единое, «случайное» пятнышко на совести лишает его покоя, ему (достойному царю!) тринадцать лет сряду снится убитое дитя. Он понимает, что от Бога ему не будет прощения, но даже ценой вечной муки души он готов заплатить за устроение земной жизни по справедливости, как он ее себе представляет. Эту убежденность сохранит до конца, печалясь лишь, что возлагает продолжение такой тяжелой миссии на неокрепшие еще плечи сына.
Посмотрим и на народный суд над Годуновым. Определение роли народных масс в истории предстает одним из важнейших элементов исторической концепции Пушкина. В плане статьи «О народной драме и драме “Марфа Посадница”» поэт отмечал: «Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная». Народную волю Пушкин анализирует в «Борисе Годунове» как самостоятельное слагаемое в числе других воль участников событий.
О народе как о силе, которой трудно противостоять, но которую можно использовать в своих интересах, говорят на протяжении всей трагедии, начиная с первой же сцены (Шуйский: «Давай народ искусно волновать…»). Обсуждая весть о самозванце, Шуйский и Афанасий Пушкин точно определяют, с какой стороны придет главная опасность трону Годунова («Быть грозе великой»). Вопрос о том, как остудить умы, как пресечь на площадях мятежный шепот, Борис выносит на обсуждение царской Думы. Размышление о неодолимости народной силы вложено в уста Гаврилы Пушкина.
Народ в понимании Пушкина – масса разнородная. Сюда, естественно, входит тот слой, который можно определить термином простонародье: он представлен такими фигурами, как мужики и баба с ребенком (сцена «Девичье поле. Новодевичий монастырь»), нищий, люди из народа (сцена последняя «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца»). Эти люди тоже втянуты в водоворот событий, но их роль пассивна, они не понимают сути происходящего, действуют в роли статистов.
Но есть в народе и другой слой. Первая массовая сцена «Красная площадь» обозначает участников тем же кратким обобщающим словом «Народ». Здесь вроде бы такие же люди – и другие. Меняется ракурс: у Новодевичьего монастыря мы видим задние ряды, на Красной площади – передние; сюда пробились те, кто озабочен ситуацией, стремится в ней разобраться. При сохранении вопросительной интонации голоса мы здесь слышим иные: «О боже мой, кто будет нами править? / О горе нам!» Здесь люди – активные участники процесса, они влияют на то, что будет обозначено «мнение народное».
Важно подчеркнуть: по Пушкину служивое дворянство, не бояре – не над народом, оно само – народ. Среди персонажей трагедии таков пленник самозванца (сцена «Севск»). На вопрос самозванца «Кто ты?» – следует ответ: «Рожнов, московский дворянин». Дворянин – а по своим обстоятельствам вынужден служить по найму в войске. Его устами внятно озвучивается мнение народное: он хорошо разбирается в обстановке. Не заносчив. Вместе с тем ведет себя с большим достоинством.
Наверное, не только по причине своей разнородности народ в изображении Пушкина предстает как средоточие полярных качеств: мощи – и бессилия, прозорливости – и слепоты. Народ зависит от власти – и отчужден от нее. Даже такие, как Рожнов, сведущие во многом, тонко оценивающие ситуацию, не осмеливаются на самостоятельные решения («Как быть, не наша воля»; ср.: «то ведают бояре…»). Неодолимая сила, народ остается игрушкой в чужих руках. Сценарий, в котором народу отведена активная роль, написан не народом.