Мария, бедная Мария…
Какой же властью непонятной
К душе свирепой и развратной
Ты сильно так привлечена,
Кому ты в жертву отдана…
Итак, «Полтава» посвящена бессмертному образу Елизаветы Алексеевны: «Во мне бессмертна память милой // Что без нее душа моя…» (1822 г.) Ср.: «Твой образ вечно мой» – вариант «Посвящения» (V, 324).
В заключение – о рисунках повешенных на страницах «Полтавы». Прежде всего обратим внимание на ту немаловажную деталь, что Пушкин, рисуя сначала общую картину казни – виселицу с пятью повешенными декабристами (л. 38 об.), далее разделяет их на группы – из троих, двух и одного. Тем самым последний является как бы шестым повешенным. А. Эфрос, Т. Цявловская, Н. Измайлов не приводят стихи, на полях которых расположены рисунки Пушкина. Рассматривая их вне текста, исследователи теряют нить, ведущую к раскрытию образного мышления поэта, а, следовательно, и замысла поэмы.
Рассмотрим рисунки.
Первый рисунок двух повешенных (л. 28 об.) соответствует стихам, повествующим о начале любви Марии и гетмана:
А между тем, с каким огнем
Привету трубному внимала,
Когда казачья рать скакала
За гетманскою булавой…
Как известно из истории, Павел I ввел обязательное присутствие царской семьи на учениях в Павловске (1796–1801) (Александр I оглох на одно ухо от последствий этих учений). Не представляют ли две фигуры повешенных – участников учений в Павловске и компании 1812–1814 гг. – Пестеля и Муравьева?
Выше трех повешенных на бревне (Рылеева, Бестужева, Каховского?) Пушкин рисует пленительный образ «задумчивой Мэри». Что общего находит Т. Цявловская между одухотворенным воздушным обликом пушкинской модели и портретом Закревской, вальяжная поза которой и пышные формы «медной Венеры» так не соответствуют ни рисунку поэта, ни стихам возле него – биографии любви юного «козака» к Марии:
Один с младенческих годов
Ее любил любовью страстной,
Встречая утренней порой
На берегах реки родной.
Он каждый день ее видал.
В ее отсутствие страдал
И краткой встречей был утешен…
(Ср. запись лицейского Дневника 1815 г.)
Фигура одного грузного повешенного в военном мундире (!)… и грузным «эфедроном», в котором А. Эфрос и Т. Цявловская видят Пушкина (!) («и я бы мог…»), расположена у следующих стихов:
Зачем когда перед полками
Скакал Мазепа
Зачем не женскою душою
Всегда любила конный строй
Пред гетманскою булавою!..
Зачем так тихо за столом
Она лишь гетману внимала…
(5, 195)
Не только первый пух ланит
Не только кудри молодые
Жепоподоб[…] пленяет Дев
Порою и усы седые
Под гнетом лет согбенны плечи
слава, честь или приветливая лесть
пленяет сердце…
Александр I в годы юности, как отмечают современники, был женоподобен. Фернгаген, описывая Александра, пишет: «[…]Если надеть на него женское платье – то он бы представлял тонкую женщину…» (Воспоминания, т. II, с. 188.) Ср. облик юного Онегина:
И из уборной выходил
Подобно ветреной Венере
Когда надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
(«Онегин», I глава)
И Байронова «Сарданапала»:
В наряде женском, женщине подобный,
Сарданапал идет…
(1-я сцена трагедии)
Исходя из всех вышеприведенных сближений (как текстологических, так и графических) – грузный повешенный в военном мундире с согбенными плечами «под гнетом лет» (и угрызений совести) – есть шестой «якобинец», Александр I, ибо он тоже «цареубийца», и изображен он, действительно, как отметил Н. Измайлов, с головой, как бы отделенной от туловища, подобно трупу Павла I в ночь на 12 марта 1801 г. Но есть еще одно существенное отличие шестого повешенного от всех остальных: вместо лица Пушкин рисует – череп. Таким образом, среди всей истории – один – ее «загробный» участник.
Вспомним разговор Пушкина с Великим князем в Дневнике 1834 г. 22 декабря: «Все Романовы революционеры и уравнители» (подлинник приведенной формулировки по-французски). – «Спасибо: так ты и меня жалуешь в якобинцы», – отвечает поэту по-русски Михаил, брат Александра I.
«Не мне свирепствовать, ибо я сам заронил эти семена», – сказал Александр I Васильчикову, узнав о заговоре декабристов.
«Толчок для одного – удар молнии для всех».
Елизавета Алексеевна, как уже отмечалось в I главе, писала матери после кровавого переворота 12 марта 1801 г.: «Я проповедывала революцию как безумная. Я хотела одного: видеть несчастную Россию счастливой какой бы то ни было ценой».
«О милый мой ты будешь царь земли родной!
А если плаха? – спрашивает Мазепа Марию. С тобой на плаху», – отвечает Мария. Безумием «Марии» и заканчивает Пушкин свою «самую оригинальную» поэму.
Такова философия истории в «Полтаве».
Итак, графический ряд рукописей Пушкина – неотъемлемый компонент, равновеликая часть творения, без которой полнота смыслового содержания не может быть постигнута[26].
Глава III«Сон Татьяны»
Истина выше царей.
Пятая глава «Онегина» заключала в себе сон Татьяны, значение которого для судеб героев романа не выявлено до сего времени.
О тщетности постижения образов сна с помощью Сонника «главы халдейских мудрецов» предупреждал Пушкин:
[…] ее сомнений
Мартын Задека не решит,
Но сон зловещий ей сулит
печальных много приключений… —
а также рецензент пятой главы, приятель Пушкина, Борис Федоров, писавший в С.-Петербургском «Зрителе»: «…Автор называет его гадателем и толкователем снов. А Мартын Задека был швейцарский старик, который, умирая, оставил векам известное политическое пророчество и никогда не сочинял Сонника».
«Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задека, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг», – как замечает Б.М. Федоров», – подтверждает Пушкин комментарий рецензента в примечаниях к V главе.
Итак, Пушкин использовал имя Мартына Задека двояко: как «издателя» Российского Сонника и как автора политических пророчеств 1770 г. («Конца света» в 1969 г., «будущего величия Скандинавии и России» и т. п.), в числе которых было и «Завоевание Италии Францией» – то есть явления фигуры Наполеона.
Формула известного стихотворения «Зачем ты послан был»: «Вещали мудрецы, тревожились цари…» – в сопоставлении с «глава халдейских мудрецов» – позволяет предположить, что Пушкин взял одно, сбывшееся, пророчество – явление «мужа судеб».
Для нашей темы важно и то обстоятельство, что стихи 1824 г. о Наполеоне и «Письмо Татьяны к Онегину» расположены на одном листе рукописи – то есть мысли о Наполеоне, его роли в истории, французской революции, «Евгении» и «Татьяне» развивались одновременно.
Не означает ли приведенный комментарий, что современникам предлагалось читать в образах сна Татьяны политическое пророчество Пушкина?
Вспомним идентичное звучание «Андрея Шенье» (1825 г.): «Я пророк! Ей-Богу, пророк! Я велю А. Ш. церковными буквами напечатать», – утверждал Пушкин в письме к Плетневу после декабрьских событий.
Как известно, элегия носила автобиографический характер и ходила в списках под заголовком: «на 14 декабря». То обстоятельство, что поэт Андрэ Шенье (1762–1794) находился в контрреволюционной оппозиции, придавало стихотворению Пушкина более объемный смысл, чем тот сложившийся стереотип суждений, отмечавший в элегии одно «пророчество» – предречение «падения» Александра I.
Таким образом, представляя Пушкина как безусловного апологета декабризма, советские исследователи закрывали главнейшую тему, а именно – контрреволюционные мысли Пушкина, обращенные непосредственно к «якобинцам» России – Пестелю, Рылееву, Муравьеву, Бестужеву, Каховскому:
[…] Куда, куда завлек меня враждебный гений?..
Зачем от жизни сей, спокойной и простой
Я кинулся туда, где ненависть, разбой,
Где страсти дикие, где буйные невежды
И злоба и корысть…
Мне, верному любви, стихам и тишине.
На низком поприще с презренными бойцами
Мне ль было управлять мятежными конями…
«Но ты, богиня чистая! Нет, не виновна ты!» —
отделяет поэт священную сущность Свободы от корыстолюбивых бойцов:
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа
Сокрылась ты от нас,
Целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой…
(2, 2, с. 947–954)
Следует остановиться и на графическом ряде рукописей как авторском комментарии текстов.
Работая над пятой главой романа, Пушкин неоднократно возвращался к мыслям о связи революций России и Франции. Свидетельство тому – ряд рисунков поэта на полях V главы. На одном из них, расположенном слева у стихов:
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям… —
мы видим профиль Александра I (см. портрет кисти Бромлея, 1825 г.), автопортрет Пушкина в облике «Андрея Шенье», ниже – профили Робеспьера, Рылеева, Дантона, Людовика XVI, Лафатера[27] и деятеля швейцарской революции республиканца Фредерика-Сезара Лагарпа[28], наставника юного Александра, выдворенного Екатериной II из России в 1794 г. в связи с симпатиями его к цесаревичу Павлу Петровичу. Справа – профиль автора «Свода законов» – Монтескье.